XVIII.

Уход из края барона Вревского. – Назначение генерала Духовского. – Моя первая с ним встреча. – Восстание туземцев в Андижане и преждевременный выезд Духовского в Ташкента.

С назначением А. Н. Куропаткина военным министром, всем стало ясно, что дни барона Вревского в Туркестане сочтены. И, действительно, вскоре он был вызван в Петербурга и после первого же приема у Куропаткина объявил мне, что в край более но вернется.

Очень тяжело было мне расставаться с этим благороднейшим и добрейшим человеком. Я предчувствовал, что в заместителе барона не найду такого хорошего человека. Действительность превзошла мои предчувствия...

Вскоре состоялся приказ о назначении на пост генерал-губернатора генерала Духовского, бывшего в то время приамурским генерал-губернатором и находившегося по делам службы в Петербурге. Генерал Духовской жил в гостинице «Гранд Отель», и на другой день после его назначения я поехал к нему представляться. Вместе со мною поехали прибывшие с бароном из Ташкента начальник окружного штаба генерал Белявский и делопроизводитель канцелярии генерал-губернатора Стеткевич (нынешний петербургский почт-директор). Генерал Духовской [861] принял нас довольно сухо и сразу повел такую речь, обращенную специально ко мне:

– Мне предстоит прежде всего заняться разработкой реформы Туркестана, а потому мне сейчас же нужны всевозможный справки. Вы, г. Федоров, живете здесь уже два месяца, и, конечно, смею думать, имеете все необходимые мне данные.

– Имею, – ответил я.

– Отлично. Потрудитесь же мне сейчас же дать справку о численности и дислокации войск Закаспийской области.

Удивленный таким странным вопросом, я ответил, что таких сведений у меня нет да и не может быть.

– Странно, – прогнусавил Духовской: – вас на казенные деньги послали в Петербурга, а вы через два месяца не имеете самых важных сведений. Это, милостивый государь, непростительное ротозейство с вашей стороны...

Я был до такой степени оскорблен этим выражением, что со мной сделался тут же нервный припадок. Мне дали холодной воды, и я скоро пришел в себя. Духовской, видимо, сконфузился за свою грубость и уже более мягким тоном начал говорить, что я неправ, не исполнив возложенного на меня Вревским поручения. Тут вмешался генерал Белявский, который сказал, что численность и дислокация войск – совсем не мое дело, что я командирован по гражданскому управлению и что все военный справки может представить он, как начальник штаба.

– Но ведь и г. Федоров служит в штабе, потому что у него на плечах погоны...

– Да ведь все гражданское управление находится в ведении военного министерства, – ответил Белявский.

– Ну, я этого не знал, – ответил Духовской, и даже не извинился за дерзость.

Духовской был человек не глупый и, быть может, в свое время очень полезный, но когда он был назначен в Туркестан, то это была уже развалина и в умственном, и в физическом отношениях. Непонятно, как могли назначить такую руину начальником огромного края, к которому только что присоединили еще две области. Он был неспособен ни к какому труду и, свалив все бремя управления на вновь назначенного на только что учрежденную должность помощника генерал-губернатора генерала Иванова, сам буквально ничего не делал, и или разъезжал с большою помпой по краю, или проживал в Петербурге, куда неоднократно выезжал, будто бы по делам службы.

Духовской предполагал прожить в Петербурге до начала июня, но неожиданно ему А. Н. Куропаткин предложил выехать немедленно в край. Случилось это по следующей причине. [862]

Близ гор. Андижана Ферганской области проживал один туземец – мулла Магомет-Хальфа, пользовавшийся между своими репутацией святого. Он жил в одной деревушке, и к нему стекались большие массы народа послушать его проповедей. Магомет-Хальфа был фанатик в полном смысле этого слова и, конечно, ненавидел «проклятых кяфиров» – русских, завладевших мусульманской страной. В своих проповедях он разжигал в массе туземцев самый крайний фанатизм и ненависть к русским. Продолжалось это, вероятно, много времени, но уездный начальник, заваленный всегда массой непосильной работы и не имевший достаточного числа приставов, которые могли бы следить за населением на месте, ничего не подозревал, так как Хальфа считался вполне мирным и благонамеренным человеком по аттестациям местного волостного управителя-мусульманина. Но вот однажды на рассвете, кажется, 24-го мая 1898 года огромная толпа туземцев под предводительством Хальфы ворвалась в лагерный барак местного батальона и, пользуясь сном солдат, зверски перерезала больше двадцати человек. Крики несчастных разбудили остальных солдат, которые, не растерявшись, схватили ружья и открыли огонь по убийцам. Толпа моментально, как бараны, бросилась бежать, и порядок был восстановлен. О намерении буйной толпы двинуться на Андижан один из уездных начальников случайно узнал накануне от своего переводчика и немедленно телеграфировал военному губернатору области генералу Повало-Швыйковскому. Последний собирался на какой-то вечер, когда пришла эта телеграмма. Он, не прочитав, сунул ее в карман и забыл про нее, а прочитал, уже когда злодейское нападение состоялось. За такую непростительную небрежность Повало-Швыйковский был немедленно уволен от службы, но, к сожалению, пострадали ни в чем неповинные два уездных начальника, бесспорно самые выдающиеся в крае по своим блестящим способностям и безукоризненной репутации: это полковники Коишевский и Брянов. Их А. Н. Куропаткин отчислил обоих в запас. Впоследствии, когда следствие выяснило во всех деталях это ужасное дело, Коишевский и Брянов были восстановлены в должностях, но тем не менее оба они более года переносили несправедливое лишение.

Вследствие этого события Духовской должен был немедленно выехать в край и предложил мне сопутствовать ему. В Петровске, где мы пересаживались из вагонов на морской пароход, Духовской отозвал меня в сторону и сказал:

– Вы, конечно, не помните зла за неосторожное слово, вырвавшееся у меня во время вашего представления. Я очень доволен вашими работами в Петербурге, а потому рассчитываю, что [863] и в Ташкенте буду вами доволен. Теперь же я хочу просить вас описывать все наше путешествие, а главное тщательно записывать мои речи, которые буду говорить в крае.

Таким образом, позднее раскаяние обусловливалось желанием иметь меня репортером. Все последующее пребывание Духовского в крае доказало, что это был исключительно человек рекламы, и только одной рекламы.

Следствие об андижанских событиях по Высочайшему повелению было возложено на сырдарьинского военного губернатора генерала Королькова, и по выяснении всех обстоятельств дела все главные виновные с Хальфой во главе были казнены, а более ста человек сосланы на каторжный работы и на поселение. Кишлак (селение), в котором жил Хальфа, и где было главное ядро заговорщиков, приказано было разрушить, сравнять с землей, всех жителей, знавших о задуманном злодействе, выселить и всю полосу земли, по которой двигалась в Андижан толпа бунтовщиков, отчудить в пользу казны и отдать под устройство русского поселения. Кроме этого, на все население Ферганской области, которому также было известно о замыслах Хальфы свергнуть русское правительство, была наложена контрибуция, кажется, в триста тысяч рублей, и деньги эти большей частью пошли на устройство русского поселения, которое получило название «Русское Село». (В годы советской власти поселение переименовано в Ленинск, ныне это город Асака, Андижанской области Республики Узбекистан - прим. OCR)

Репрессия была, конечно, крута, но иначе нельзя было поступить, ибо мусульмане всякую снисходительность и милость трактуют, как слабость и трусость правительства. С тех пор прошло много лет, а в Ферганской области, бывшей раньше очагом многих волнений и беспорядков, порядок ни разу не нарушался, и даже ужасное землетрясение, разрушившее весь Андижан, не вызвало никаких волнений в населении.

XIX.

Характеристика генерала Духовского, – Его жена. – Назначение меня помощником правителя канцелярии. – Уход К. А. Несторовского. – Мой доклад Духовскому о закрытии кабаков. – Уход Духовского из края.

Как я уже упомянул выше, Духовской назначен быль к нам совсем больным. Руки его дрожали в такой степени, что он должен был брать стакан с водою обеими руками. Он не способен был уже ни к какому серьезному умственному труду. С ним приехала его жена, еще довольно молодая и красивая женщина, но ее почти никто и никогда не видел, так как она вела уединенный образ жизни и не выходила почти из своего будуара, где находилась в обществе своей компаньонки, очень милой девушки, и даже редко показывалась за завтраком [864] и за обедом. В Ташкенте, конечно, такой образ жизни вызвал много толков, но я думаю, что все эти толки имели характер праздной болтовни. Мне кажется, что она просто не любила общества вообще, а ташкентское общество могло только усилить ее нелюдимость. Я о ней сохранил хорошую память уже по одному тому, что она не вмешивалась в дела. Для глухой провинции это огромная заслуга со стороны жены начальника края. Она, кажется, очень любила музыку и имела претензию на звание писательницы. Имеется изданная на ее счет толстая книга ее путешествий. Книга издана в типографском отношении превосходно. Относительно же внутренних достоинств могу только пожелать, чтобы она больше не писала и не тратила денег на издание произведений, напоминающих дневники институток, лишенные интереса, таланта и каких-либо литературных достоинств.

С присоединением к краю двух новых областей военное министерство увеличило кредит на содержание главного управления на десять тысяч рублей. Благодаря этому, была сейчас же учреждена должность помощника управляющего канцелярией, на которую барон Вревский назначил меня. С назначением Духовского управляющий канцелярией Несторовский заявил ему, что не желает больше оставаться в этой должности вследствие усталости и расстроенного здоровья. Заслуги Несторовского и его превосходное знакомство с краем были хорошо известны А. II. Куропаткину, а потому он не дал хода отставке Несторовского, и прикомандировал его к главному штабу, кажется, на три года, с сохранением всего содержания.

Как прослуживший в канцелярии двадцать семь лет и занимавший должность помощника управляющего, я имел некоторое основание рассчитывать на назначение на должность управляющего. Несторовский указывал Духовскому на меня, как на самого подходящего кандидата, но тут взяли верх какие-то посторонние влияния, и управляющим канцелярией был назначен чиновник особых поручений Бродовский, человек очень умный, образованный, хорошо знакомый с краем, но совершенно незнакомый со сложною машиной канцелярского делопроизводства. Способный разработать какой угодно серьезный проект, написать прекрасную статью, Бродовский решительно не в силах был разобраться в сложных и, главное, разнообразных, делах главного управления, ибо управляющий канцелярией, как докладчик, должен быть всегда в курсе самых разнообразных дел. Он должен быть энциклопедистом по делам края, а это достигается только долголетнею практикой, каковой Бродовский не имел. По этим причинам, Бродовский, занятый всегда каким-нибудь одним серьезным делом, передал мне почти всецело управление канцелярией и доклады Духовскому. [865]

Эти доклады представляли для меня истинное Божеское наказание, потому что Духовской иногда не мог понять самых простых вещей, и для его вразумления ко мне приходил на помощь помощник генерал-губернатора генерал Иванов, всегда присутствовавший при докладах.

Чтобы не быть голословным, опишу одну сцену, разыгравшуюся при моем докладе.

Военный губернатор Ферганской области, озабочиваясь ограничением пьянства, вошел к генерал-губернатору с представлением о разрешении закрывать по праздникам кабаки. Так как мера эта могла быть признана полезною для всего края, то предварительно доклада генерал-губернатору этого ходатайства канцелярия снеслась с прочими губернаторами края о том, не признают ли и они целесообразным применить это распоряжение у себя. Ответы получились не одинаковые, и канцелярия составила свод мнений за и против. Оставалось доложить все дело генерал-губернатору с тем, чтобы он решил, закрывать кабаки, или нет.

Все это я подробно доложил Духовскому в присутствии генерала Иванова.

Духовской терпеливо выслушал меня, и вдруг раздраженным тоном повел такую речь:

– Меня удивляет, что вы так давно служите и не хотите понять, какую роль играет в крае генерал-губернатор. Я прислан сюда государем императором в качестве его представителя, для верховного управления, а вы... заставляете меня закрывать кабаки...

– Виноват, ваше превосходительство, вы, вероятно, не так поняли меня. Я докладывал вам... – и я снова повторил, что от генерала-губернатора требуется лишь указание, мнение какого губернатора он признает целесообразным.

– Я вас очень хорошо понял и не нуждаюсь в повторении; вторично заявляю вам, что я ставленник русского монарха, а не целовальник... Николай Александрович, – обратился он к Иванову: – будьте хоть вы судьей в этом деле...

Генерал Иванов, всегда непоколебимо спокойный и ровный, тихим голосом проговорил:

– Конечно, странно было бы возлагать на генерал-губернатора обязанности целовальника, и ваше превосходительство были совершенно правы, высказав эту мысль, но в данном случае весь вопрос в том, разрешите вы ли закрывать кабаки, или нет...

– Я это прекрасно понимаю, Николай Александрович, но повторяю, что целовальником никогда не был и не буду. Прошу Вас. Георгий Павлович, перейти к другому делу, а с этим странным вопросом более меня не беспокоить.

Можете судить положение докладчика у такого господина! [866]

Вскоре Духовской уехал в Петербург, его место временно занял генерал Иванов. Отправляясь к нему с докладом, я вынул из портфеля прежде всего злополучное дело о кабаках; Николай Александрович расхохотался, вспоминая сцену о целовальнике, и одним почерком пера решил дело.

Все недолговременное управление Духовского прошло в его беспрестанных поездках по краю, причем местная официальная газета была всегда заполнена описанием этих поездок. В антрактах он уезжал в Петербург и, возвращаясь, опять ехал по краю, и опять столбцы газеты наполнялись хвалебными описаниями встреч и радости населения по поводу лицезрения начальства. Более бесцветного генерал-губернатора трудно было себе представить.

В одно из своих кратковременных пребываний в Ташкенте Духовской поехал кататься по городу. На улице, против тюрьмы экипаж его опрокинулся, Духовской вывалился и сильно ушиб себе ногу. После этого он уже окончательно был потерян для власти и вскоре оставил службу в крае.

Повторяю, что Духовской был очень умный человек, и когда был здоров и не дряхл, то был очень видным деятелем. Известно, что, будучи приамурским генерал-губернатором, он был очень энергичен и своею деятельностью принес краю много пользы. Когда в комитете Сибирской железной дороги обсуждалось направление этой линии от восточного берега Байкальского озера, то С. Ю. Витте, бывший тогда министром финансов, настаивал на направлении линии через китайские пределы. Никто не противоречил всесильному в то время министру, и лишь Духовской энергично высказался против Витте, предсказав, что проведенная по проекту министра линия, при малейшем желании Китая, будет подвержена риску полного уничтожения, и что в устранение этого придется тратить громадные суммы на охрану дороги. Витте возражал Духовскому, и большинство, конечно, комитета присоединилось к мнению Витте, а Духовскому осталось единственное утешение, что его протест был занесен в журнал комитета в назидание потомству.

Китайская война доказала, как прав был Духовской.

Свою карьеру Духовской должен был бы закончить в 1898 г., когда он вернулся из Хабаровска; это было самое время надеть халат, туфли и засесть в вольтеровское кресло с «Московскими Ведомостями» или «Русским инвалидом» в руках. Но вместо почетной богадельни его послали управлять огромным и совершенно незнакомым ему краем. У него не хватило гражданского мужества сознать, что его песенка уже спета. В результате – двухлетнее опереточное управление окраиной, над которым все в крае потешались. [867]

XX.

Назначение на пост генерал-губернатора генерала Н. А. Иванова. – Характеристика его – Приезд в Ташкент его с женой. – Назначением меня управляющим канцелярией генерал-губернатора.

Никто не сомневался, что заместителем Духовского будет назначен генерал Н. А. Иванов. Чтобы было понятно, какую роль играл этот человек в истории Туркестана, я позволю себе привести в самых кратких чертах его послужной список.

Молодым офицером оренбургской казачьей артиллерии Иванов попал в отряд генерала Черняева, с которым и проделал всю экспедицию, закончившуюся взятием Ташкента. В этом деле Иванов ' выказал такие подвиги личного мужества и храбрости, что по приговору кавалерской думы награжден был орденом св. Георгия четвертого класса. Во время походной жизни он близко сошелся с Абрамовым, составившим себе блестящую военную карьеру в Средней Азии, и когда после занятия в 1868 г. Самарканда Абрамов был назначен начальником Зеравшанского округа, то он, прежде всего, пригласил к себе правителем канцелярии Н. А. Иванова.

Первые шаги Н. А. Иванова на гражданской службе убедили Кауфмана, обладавшего способностью быстро распознавать людей, что офицер этот принадлежит к бесспорно выдающимся личностям. Когда вопрос о хивинской экспедиции был решен, то Кауфман, формируя свой штаб, прежде всего зачислил в него Н. А. Иванова. Появление белых рубашек на берегу реки Амударьи бесповоротно решило судьбу Хивинского ханства. На правом берегу реки Амударьи образовалась новая русская область, Амударьинский отдел, и Кауфман, уходя с войсками обратно, вверил интересы России в отделенной от нас огромными степными пространствами области – Н. А. Иванову. Лучшего выбора нельзя было сделать. Новая область была совершенно изолирована; не было не только телеграфа, но даже почтового сообщения. Все сношения производились через конных джигитов, которые раз в месяц перевозили с большим риском казенные и частные пакеты.

При таких условиях генералу Иванову предстояло организовать отдел в гражданском отношении, устраивать войска, поддерживать порядок и спокойствие в населении, и, держа в ежовых рукавицах хивинского хана, в то же время не дать ему заметить, что он из гордого, заносчивого, самостоятельного Владетеля понемногу превращается в самого заурядного уездного начальника. [868]

Чтобы успешно выполнить эту трудную задачу, нужно было быть человеком выдающихся способностей и таланта. Таким действительно был Н. А. Иванов. Это был человек огромного ума (говорю это без всякого преувеличения), сильной воли, энергичный, с большою инициативой, осторожный при выполнении каких либо реформ, но смелый и решительный, когда в интересах дела нужно было проявить эти качества. Это был самый выдающийся сотрудник незабвенного К. П. Кауфмана; это был истинно русский человек, верный слуга России и Государю, и после Кауфмана имя его ярче всех блестит в истории Туркестана.

Когда М. Д. Скобелев, бывший военным губернатором Ферганской области, уехал в действующую армию, то на его место был назначен из Самарканда генерал Абрамов, а вместо последнего Кауфман назначил начальником Зеравшанского округа Н. А. Иванова. Здесь, как и на Амударье, Иванов с первых же шагов выказал во всем блеске свои административные таланты, и в округе до сих пор можно видеть на каждом шагу результаты плодотворной деятельности этого выдающегося человека. После кончины К. П. Кауфмана, когда управлявший канцелярией генерал-губернатора камергер Каблуков уехал надолго из Ташкента, то управлявший краем генерал Колпаковский пригласил генерала Иванова временно управлять канцелярией. Здесь уже я лично имел неоднократно возможность убедиться, какими блестящими способностями обладал этот человек.

Появление в крае в должности генерал-губернатора М. Г. Черняева, начавшего громить все кауфманское и разрушать все, что было создано первым генерал-губернатором, отшатнуло от него прежде всего генерала Абрамова, глубоко уважавшего покойного Константина Петровича, и он вскоре уехал из края, приняв в европейской России дивизию. На освободившуюся вакансию ферганского губернатора, Черняев, хорошо знавший Н. А. Иванова, назначил его, и это было единственное распоряжение Черняева, за которое ему можно простить многое.

С обычною энергией Иванов приступил к организации Ферганы, в которой так нуждалась эта молодая область, еще недавно бывшая под управлением деспота кокандского хана. Черняева заменил Розенбах, который по своему развитию стоял неизмеримо ниже Иванова. Всегда прямолинейный, скорее образцовый полковой командир, чем генерал-губернатор, Розенбах не сумел оценить талантов Иванова, не мог понять, какого выдающегося деятеля он имел в своем распоряжении, и не додумался, что такие люди, как Иванов, должны быть ценимы. Розенбах не мог понять, что Иванов, беспредельно преданный интересам России на Востоке и хорошо знающий себе цену, не пойдет на компромиссы, рас это идет в разрез делу, им [869] отстаиваемому. Между обоими этими лицами образовались натянутые отношения, и когда Н. А. Иванов убедился, что генерал-губернатор вместо ожидаемого от него содействия сует ему палки в колеса, то он, не долго размышляя, бросил все и ушел в отставку, еще полный сил и энергии. Ровно десять лет прожил он в отставке в Киеве. Но вот настал 1898 год, когда край увеличился двумя огромными областями. Барон Вревский должен был уйти на покой Для управления краем следовало избрать человека энергичного, способного, нестарого, но Петербург остался верен [870] самому себе. Благодаря каким-то влияниям, на пост генерал-губернатора попал дряхлый и больной Духовской. Новый военный министр А. Н. Куропаткин, помимо которого состоялось, по слухам, это назначение, очевидно, хорошо понимал, что Духовской не в силах справиться с возложенным на него бременем. Служа в Туркестане при Кауфмане, Куропаткин хорошо знал Н. А. Иванова и, как очень умный человек, умел тогда еще оценить выдающиеся способности Николая Александровича. Вслед за назначением Духовского он вызвал Иванова из Киева и предложил ему должность помощника генерал-губернатора с тем, что, несомненно, после Духовского он займет его место. Иванов согласился. Вскоре он был вновь определен на службу и прибыл в Ташкент в качестве помощника генерал-губернатора. С первых же его шагов все убедились, что фактическим начальником края был Иванов, а не Духовской. Последний, передав своему помощнику почти все дела, оставил себе представительность, помпу, торжества и путешествия с рекламами. Так продолжалось более двух лет, пока Духовской сам не убедился, что ему следует уйти, если он не хочет, чтобы ему дали об этом понять из Петербурга. Наконец он ушел, и на его место назначен был Н. А. Иванов.

Как видите, Иванов прежде, чем стать главным начальником края, изучил до тонкости всю территорию Туркестана. Не было такого самого захолустного угла, который не посетил бы Иванов, будучи начальником Амударьинского отдела, начальником Зеравшанского округа и военным губернатором Ферганской области. Его хорошо знало все туземное население от дельты Амударьи до самых крайних пределов Алая, Памира и зеравшанских ледников, и он хорошо знал всех и все. Став во главе управления, он сразу сделался компетентным руководителем по всем вопросам. Ему не нужно было ничему учиться, ни с чем знакомиться. Это был вполне подготовленный крупный государственный деятель. Ни один из докладчиков не мог сделать ему неправильного доклада, потому что он сам хорошо знал правду и резко обрывал зарапортовавшегося чиновника.

Но он приехал в край уже с надломленным здоровьем. Какой-то невидимый внутренний недуг подтачивал его силы. Тем не менее, вступив в самостоятельное управление краем, он энергично принялся за дело. С ним приехала его жена Лидия Ивановна, которая всецело отдалась делу благотворения. Это была редкая в наше время супружеская пара. Они искренно обожали друг друга. Она ни на минуту не оставляла своего мужа, охраняя его от всего, что могло расстроить его здоровье. Она сопутствовала ему во всех поездках по краю и, никогда и нигде не вмешиваясь [871] в дела, играла скромную роль любящей жены, заботящейся о спокойствии и комфорте мужа. Всегда приветливая, со всеми одинаково ровная, радушная, внимательная, она пользовалась общею любовью и уважением. Всегда одинаково веселая и жизнерадостная, она часто незаметно сглаживала некоторые шероховатости в обращении своего мужа, происходившие от болезненной нервности. Они оба были до такой степени просты в обращении, что всякий бывавший у них забывал, что он в доме могущественного генерал-губернатора. Деятельность его по управлению краем, помимо его собственных заслуг, находилась в особенно благоприятных условиях потому, что он всегда находил полную поддержку в военном министре А. Н. Куропаткине, который высоко ценил блестящие способности Иванова и всеми силами содействовал проведению в законодательном порядке различных мер к развитию благосостояния края.

Одним словом, все указывало, что для Туркестана настал золотой век. Вскоре после ухода Духовского ушел в отставку и управляющий канцелярией Бродовский, и Иванов предложил это место мне. Я, конечно, с радостью принял это предложение, хотя сознавал, что с таким генерал-губернатором, как Иванов, придется много и серьезно работать для того, чтобы оправдать его доверие. Назначение это, конечно, должно было вполне удовлетворить меня, ибо, поступив из строя на самую маленькую должность, без всяких связей и протекций, я добился выдающегося положения и в крае и в главном управлении.

Помощником генерал-губернатора Куропаткин избрал почему-то совершенно незнакомого Иванову генерала Мациевского. Это был совершенно неразвитой, хитрый, двуличный человек. Почему на нем остановился выбор Куропаткина – непонятно. Мациевского сразу не возлюбил Иванов, и сразу же не возлюбило и все общество. Неспособный ни к чему, он всегда стремился лишь к дешевой популярности. Но не могу не отдать ему справедливости, что впоследствии, во время революции и всеобщей правительственной растерянности, когда в Ташкенте все потеряли головы, а губернатор даже перешел жить в военное собрание под охрану войск, два человека остались на высоте своего положения и выказали истинное гражданское мужество, это Мациевский, командовавший в то время первым туркестанским корпусом, и генерал Сахаров, заместивший после Мациевского должность помощника генерал-губернатора. [872]

XXI.

Издание нового положения об управлении пятью областями края. – Приезд в край военного министра А. Н. Куропаткина. – Моя поездка с бухарским эмиром в Крым и на Кавказ. – Переводчик Заманбек Шихалибеков. – Охота за бухарскими орденами. – Изобретатель мази для сапог. – Коробка от сардинок.

Первым актом деятельности Н. А. Иванова, как генерал-губернатора, был пересмотр всех трех положений, которыми управлялись области края: туркестанского, степного и закаспийского. Назначенный в распоряжение начальника главного штаба тайный советник Несторовский был по просьбе Иванова командирован в Ташкент, и ему генерал-губернатор вверил председательствование в комиссии по пересмотру положений и согласованию их в связи с местными условиями в один для всего края коренной закон. Более удачного выбора нельзя было сделать, ибо Несторовский был одним из лучших знатоков края. Ближайшими сотрудниками Несторовского были назначены: выдающийся по своим блестящим способностям мой помощник по канцелярии полковник Коиниевский и в качестве редактора кодификационных трудов комиссии подполковник Геппенер, владевший прекрасным литературным стилем. Комиссия энергично принялась за дело, и через восемь-девять месяцев представила Иванову огромный печатный труд, состоящий из нового положения, объяснительной к нему записки и сравнительного указателя всех статей положений туркестанского и степного. Не откладывая дела в дальний ящик, Иванов внес этот труд на рассмотрение совета, который в три месяца закончил свою работу, и выработанный проект был представлен военному министру в 1902 году и, конечно, благополучно погребен в какой-нибудь комиссии, если не в архиве.

При составлении нового положения пришлось оставить in status quo Закаспийскую область, ибо А. Н. Куропаткин, создавший существующее положение об управлении этою областью, настоял, чтобы она сохранила свой режим еще по крайней мере на пять лет. Зачем это потребовалось – не знаю, но требование военного министра должно было быть исполнено. Вообще в действиях А. Н. Куропаткина, как военного министра, по отношению Закаспийской области замечалось много непонятного. Став министром, он как будто сохранил за собою пост начальника этой области. Имея в руках огромную армию с многомиллионным бюджетом, призванный государем, в качестве молодого, энергичного и умного человека, оздоровить, освежить боевые элементы России, Куропаткин должен был отдать все свои силы на порученное ему великое дело. Между тем, начальники Закаспийской области, [873] Боголюбов, а затем Субботич, подчиненные с 1898 года непосредственно туркестанскому генерал-губернатору, видимо игнорировали последнего и со всеми своими представлениями, касающимися интересов области, входили непосредственно к военному министру. Трудно поверить, что военный министр лично вмешивался даже в такие ничтожные дела, как перемещение уездных начальников и даже приставов. Такой ненормальный порядок, конечно, порождал массу недоразумений, но Иванов, при всей своей самостоятельности, не в силах был сломить упрямство своего непосредственного начальника – военного министра, вследствие чего отношения его к Закаспийской области в то время было чрезвычайно странные. Ненормальность эта доходила до того, что, например, когда Иванов поехал из Ташкента осмотреть крепость Кушку, расположенную в Закаспийской области, то начальник последней Боголюбов даже не выехал встретить генерал-губернатора ни в Чарджуй, ни в Мерв, ни в Кушку. Но помимо, так сказать, административного вмешательства в дела области, А. Н. Куропаткин проявлял оригинальную щедрость на потребности области. В распоряжении военного министра имеется особый фонд для чрезвычайных нужд армии. Я не помню, как назывался этот фонд, но знаю, что при Ванновском этот фонд очень оберегался и понемногу нарастал. Куропаткин стал довольно щедро расходовать средства этого фонда, и я ничего не считал бы себя в праве возразить, если бы деньги расходовались по прямому назначению. Но А. Н. Куропаткин разрешал, например, суммы на учреждение лишних классов при асхабадской классической гимназии.

Когда А. Н. Куропаткин покинул пост военного министра, и на его место был назначен генерал Сахаров, то немедленно, как по мановению волшебного жезла, все порядки в Закаспийской области изменились, и генерал-губернатор стал в ней полным хозяином.

Через несколько месяцев после назначения Иванова получено было известие о приезде к нам А. Н. Куропаткина, командированного Государем для осмотра края. Для чего потребовался этот осмотр, никто не мог дать ответа, тем более, что военный министр и без того хорошо знал край и безусловно доверял Иванову. Поездка А. Н. Куропаткина по краю с блестящею свитой была, конечно, триумфальным шествием Цезаря. Чествовали его всюду до умопомрачения; об его удобствах заботились до такой степени, что в Ташкенте в его помещение перенесен был из военного собрания великолепный бильярд только потому, что Алексей Николаевич любил после обеда сыграть партию. И казне, и населению поездка Куропаткина стоила больших денег, а результатов от посещения военного министра [874] край не увидел решительно никаких. Проводив военного министра, Н. А. Иванов засел за работу, приостановившуюся почти на два месяца пребывания в крае военного министра. Работал он, буквально не покладая рук, а в связи с этим пришлось сильно работать и мне. Иванов не понимал, а поэтому не признавал никакой канцелярской волокиты. Ему не нужны были больше письменные доклады с массой справок из дел и из законов. Он сам знал и то и другое лучше любого докладчика. По всякому вопросу он требовал быстрого, но продуктивного исполнения. Он работал целые дни, но заставлял работать и других. Единственная странность, которая неприятно поражала всех служивших под его начальством, это его удивительная неприязнь к отпускам служащих. Он сам не пользовался отдыхом, но и не признавал, что кто-либо из его подчиненных может переутомиться, и всякое ходатайство об отпуске встречал враждебно.

Между тем непосильные труды по управлению канцелярией совсем подломили мое здоровье, и это стало очевидным даже для Иванова, но он все-таки и слышать не хотел об увольнении меня в отпуск, но в то же время, сознавая, что я действительно нуждаюсь в передышке, он сделал для меня гораздо больше, послав сопровождать эмира бухарского на Кавказ и в Крым. Это было, бесспорно, самое приятное из всех поручений, какие я получал в течете моей службы. Я уже не говорю про удобства переездов в прекрасных вагонах экстренных поездов и жизнь в роскошных помещениях в Пятигорске и Ялте, но постоянное в течете трех месяцев близкое общество эмира доставляло мне большое удовольствие. Его высочество был всегда так внимательно любезен и предупредителен, что служба при нем была одним наслаждением. В Пятигорске он нанимал на бульваре отдельный двухэтажный дом, и почти все время безвыездно проводил в своем кабинете, изредка выезжая на прогулку на водопад или к Баталинскому источнику. При эмире, кроме меня, состояли постоянный его придворный врач Писаренко и переводчик Заманбек Шихалибеков. Последний настолько интересный человек, что о нем следует сказать несколько слов.

Уроженец Нухи, Заманбек во время турецкой войны 1876 года, будучи совсем юным, эмигрировал в числе очень многих кавказцев в Турцию. Возвратиться обратно он боялся, ожидая репрессий русских властей, и остался в Константинополе со своими братьями. В семидесятых годах прошлого столетия на восток от Кокандского ханства существовало самостоятельное ханство Кашгарское. Эта была раньше провинция Китая, но один смелый авантюриста, из туземцев Средней Азии, по [875] имени Якуббек, захватил в свои руки власть в Кашгарии и провозгласил себя независимым владетелем (Бадаулет). С этим Якуббеком, Кауфман заключил даже при посредстве генерального штаба капитана Куропаткина (впоследствии военный министр) договор о дружбе. Этот владетель, желая ввести у себя некоторые реформы, просил турецкого султана прислать ему несколько образованных мусульман. Султан исполнил эту просьбу, и в числе четырех-пяти человек, отправленных в Кашгар, был и Заманбек. Когда Куропаткин был в Кашгаре, то Заманбек оказал ему очень много услуг. Вскоре (кажется, после смерти Якуббека) Заманбек прибыл в Ташкент, и по ходатайству Кауфмана, в благодарность за услуги Куропаткину, государь простил Заманбеку грех молодости и разрешил принять его на службу. Он до конца жизни служил переводчиком в канцелярии генерал-губернатора, и я сохранил о нем самую лучшую память. Это был очень умный человек, самой прекрасной души, добрый, отзывчивый и, несмотря на то, что он был истинный мусульманин, он относился с симпатией к христианам. Эмир умел оценить прекрасные качества этого человека и до конца его жизни дарил его своею [876] дружбой и доверием. Во время пребывания в Пятигорске и Ялте эмир почти ни на минуту не разлучался с Заманбеком, и целыми часами они играли вдвоем в пикет по самой маленькой. Эмир прекрасно изучил эту игру, и смешно было видеть, с каким удовольствием его высочество клал в особый кошелек десять-пятнадцать копеек, выигранные с Заманбека, а последний, в свою очередь, в счастливые минуты прятал в свой кошелек такую же сумму. На обратном пути Заманбек с гордостью сознался мне, что в общем он выиграл с эмира что-то около четырех рублей семидесяти пяти копеек.

После месячного пребывания в Пятигорске эмир переехал в Ялту. Здесь он вел уже несколько иной образ жизни. Ежедневно после завтрака он отправлялся кататься по окрестностям Ялты: в Ливадию, Орианду, Массандру, Гурзуф. Прогулки эти, в которых непременно принимали участие я и Заманбек, доставляли большое наслаждение. Эмир держал прекрасную коляску с парой серых рысаков, и езда в таком выезде по образцовым шоссе доставляла истинное удовольствие. Одно, что отравляло приятную жизнь в Ялте, это постоянная назойливость посетителей, добивающихся представиться эмиру, конечно, для получения ордена. Так как эмир приезжал на юг России для лечения и отдыха, то он раз навсегда выразил желание, чтобы его не беспокоили. Но назойливые посетители не верили, когда я им говорил о нежелании эмира видеть кого-либо, и приписывали мне нежелание доложить о них. Изобретательность этих господ доходила до виртуозности. Никогда не забуду, например, одного господина, который заявил мне, что желает преподнести эмиру изобретенную им мазь для сапог. На мой вопрос, зачем эмиру может потребоваться эта мазь, он ответил, что его высочество числится в Терском казачьем войске, в котором у каждого казака есть седло. Вот мазь то и пригодится... С большим трудом удалось мне сплавить горе-изобретателя.

В другой раз ко мне приехала богато одетая очень красивая дама и начала умолять устроить представление у эмира ее двум сыновьям-кавалеристам. Я убеждал ее, что эмир не совсем здоров и никого не принимает. В ответ на это она молящим тоном сказала:

– Ну, если нельзя представиться, то не выхлопочете ли вы им хоть самые маленькие звезды. Они спят и видят украсить себя. Они очень добрые мальчики, но глупы. Они рады, если им хоть коробку от сардинок повесят на грудь. Им не нужно даже звезд, а лишь бы эмир дал фирман. Они очень богаты и сами закажут себе у ювелира.

Дама осталась на меня очень обижена, когда я все-таки отказался докладывать эмиру об ее сыновьях-сардиночниках... [877]

В Ялте эмир нанимал прекрасную дачу, обставленную с большим комфортом, но впоследствии он выстроил себе там чудную виллу в мавританском стиле. Вилла эта расположена между Ялтой и Ливадией, и ее можно назвать самым красивым и изящным зданием на южном берегу Крыма.

XXII.

Поездка вдоль северной и восточной границы Афганистана. – Смерть Н. А. Иванова.

Возвратясь в Ташкент, я вновь засел за усиленную работу. Хотя подчас тяжело приходилось от чрезмерных трудов, но в то же время приятно было работать под начальством и руководительством такого умного и просвещенного знатока края, каким был Н. А. Иванов. Я сам десятки лет уже служил в крае, но моя служба проходила за письменных столом; я имел дело только с бумагой. Иванов же был самый крупный общественный деятель, знавший всю Среднюю Азию, как свой собственный хутор под Киевом. Не было такого самого сложного вопроса, касающегося местных нужд, который Иванов не разрешал бы тотчас же своим компетентным словом. Резолюции его были замечательны. По вопросам, требующим серьезной разработки или мотивированного представления в Петербург, он писал огромные резолюции, которые были так обстоятельны и так литературно изложены, что канцелярии не приходилось почти ничего измышлять. Достаточно было ограничиться почти перепиской резолюции, и представление готово. Иванов, конечно, понимал, что вся заслуга за ним, но тем не менее всегда благодарил меня за удачное исполнение его указаний.

Осенью этого года Иванов пригласил меня сопутствовать ему в поездке на юг, т.е. В крепость Кушку, а затем на пароходе по Амударье вверх от Чарджуя в укрепления Керки и Термез.

Поездка эта была очень интересная. Крепость Кушка сама по себе не представляет ничего особенно грозного, но окружающие ее по соседним высотам отдельные форты довольно внушительны. Крепость эта имеет очень серьезное значение, как наш опорный пункт на самой границе с Афганистаном и в нескольких десятках верст от чрезвычайно важного в стратегическом отношении афганского города Герата. Около Кушки расположены два русских селения – Полтавское и, кажется, Алексеевское. Одно из них, близ самой крепости, производит очень приятное впечатление своими чистыми домиками, массой зелени и прекрасной Школой.

Приехав в Чарджуй, мы пересели из вагона на военный [878] пароход и медленно против течения поплыли вверх. Кроме меня, Иванова сопровождали начальник штаба генерал Сахаров и начальник инженеров генерал Янушковский. Они были премилые люди, интересные компаньоны и прекрасные партнеры в винт. Много оживляла нашу кают-компанию Лидия Ивановна Иванова, по обыкновению сопровождавшая мужа.

Как Кушка на восточной границе, так Керки и Термез на северной границе Афганистана представляют собою серьезные стратегические пункты. Керки из недавнего укрепления превратился в очень симпатичный городок, но Термез не имел в то время никакого гражданского характера. Это было в строгом смысле слова военное поселение. Множество превосходно выстроенных казарм и отсутствие зелени придавали этому месту какой-то унылый, пасмурный вид, и только расположенный рядом Патта-Гисар (местопребывание пограничной стражи) веселил взоры массой зелени и хорошенькою церковью.

Возвратясь в Ташкент, Иванов с обычною энергией принялся за работу, но я стал замечать, что часто он стал глубоко задумываться, что работа, видимо, его начала утомлять. Лидия Ивановна также говорила мне, что в своем муже она замечает какую-то перемену, и что он имеет болезненный вид. Мы убедили его посоветоваться с врачами, но последние рекомендовали лишь отдых от трудов, т.е. поездку в отпуск. После долгих упрашиваний Лидии Ивановны Иванов, очевидно, сам сознававший, что не может с должною энергией работать, выпросил себе у Куропаткина отпуск, но, получив разрешение, отпуском все-таки не воспользовался и остался в Ташкенте.

Вскоре после этого Иванов был вызван по делам службы в Петербург, и Лидия Ивановна говорила мне, что, покончив в столице с делами, он воспользуется разрешенным ему отпуском. В Петербурге Иванов советовался с лучшими врачами, которые настоятельно потребовали, чтобы он поехал в Париж, где известный хирург Дуаен сделает ему операцию, после которой он будет по-прежнему здоров. Иванов согласился, но в это время японцы объявили нам войну, и государь, пригласив к себе Иванова, просил его немедленно ехать обратно в край, где присутствие его в виду тревожного времени необходимо. Итак, вместо Парижа Иванов вернулся в Ташкент, и это имело для него гибельные последствия.

На обратном пути Иванов получил телеграмму о назначении Куропаткина командующим армией. Уход Алексея Николаевича с поста военного министра, конечно, должен был принести много огорчений Иванову, которого с Куропаткиным связывали самые тесные дружеские отношения. Иванов был уже избалован отношениями к нему военного министра и главного штаба. С [879] новым министром придется устанавливать новые отношения, и весьма возможно, что отношения эти будут неблагоприятны.

Расстроенный этим, Иванов вернулся в Ташкент совсем больным. Вскоре он слег в постель, с которой уже более не вставал. Физических страданий он, к счастью, не испытал. Он лежал все время молча, устремив глаза в одну точку. К делам он сразу охладел и только выказывал интерес к агентским телеграммам о войне, которые я ежедневно ему прочитывал.

Он скончался тихо, без страданий, потеряв сознание лишь за две-три минуты до смерти.

Иванов похоронен в соборе, рядом с К. П. Кауфманом. Никто больше (кроме одного священника) не удостоился этой чести, да и действительно во всей сорокалетней истории Туркестана только эти два человека сыграли выдающуюся роль и оказали краю огромный услуги. Эти две могилы всегда будут напоминать потомству о двух людях, всем сердцем любивших нашу среднеазиатскую колонию, много для нее потрудившихся и бывших главными, если не единственными, виновниками того, что Туркестан действительно если не теперь, то в ближайшем будущем сделается лучшим брильянтом в короне российского монарха.