VIII.

М. Д. Скобелев. – Демидов. – Граф Апраксин. – Камергер П. П. Каблуков.

Кажется, в начале 1875 года приехал в Ташкент генерал Скобелев. Я лично был хорошо знаком с ним и, могу признаться, прямо-таки был в него влюблен. Таких обаятельных людей я редко встречал.      

Но эта влюбленность не препятствовала видеть в Скобелеве и отрицательные стороны. Для осуществления своих интересов и целей он не останавливался ни перед чем, и я убежден, что он ни минуты не затруднился бы вышвырнуть самого близкого себе человека, если бы видел в нем себе в чем-нибудь помеху. При этом он никогда не был правдивым и искренним человеком. Но зато он был так обаятельно умен, так превосходно образован, так изысканно любезен и гостеприимен, что его нельзя было не любить. Роль его в покорении Кокандского ханства давно всем известна. Здесь, как и впоследствии в Турции и в Закаспийском крае, он был тем орлом, каким его признала военная история. Войска его буквально боготворили, население вновь покоренной области страшно боялось, но уважало. Назначенный первым губернатором занятой территории бывшего Кокандского ханства, названной Ферганскою областью, Скобелев, конечно, ничего не понимавший в гражданских делах, не обращал никакого внимания на управление областью и, проводя все свое время в разъездах, подписывал, не читая, все бумаги, подаваемые ему чиновниками. Конечно, получались часто курьезы, и правитель канцелярии генерал-губернатора, генерал Гомзин, специалист и страшный формалист по части чернильного бугмагописания, сталь часто жаловаться Кауфману, что Скобелев ничего не делает, что он не на месте и что его нужно заменить другим. [44]

До Скобелева, который всегда относился к Гомзину с нескрываемым презрением и игнорировал его, дошли слухи о нашептываниях Гомзина. Хитрый Михаил Дмитриевич придумал фортель для превращения Гомзина из врага в друга. Он приехал в Ташкент, надел полную форму и явился к правителю канцелярии, чего прежде никогда не делал. Гомзин принял его очень сухо и спросил:

– Зачем пожаловали?

– Ваше превосходительство, – ответил Скобелев тихим голосом: – я приехал специально, чтобы обратиться к вам с почтительной просьбой...

– С какою просьбой?

– Ваше превосходительство! я чувствую, что я не на месте. Я... я хочу просить вас: научите меня быть губернатором?..

Гомзин, всегда завидовавший Скобелеву, окруженному уже в то время ореолом славы, и сам никогда ничем, кроме чернил и бумаг, не управлявши, – окончательно растаял и, дружески усадив Скобелева, начал учить его быть губернатором.

Я сидел у генерала графа Ю. А. Борха, у которого Скобелев останавливался во время приездов в Ташкент, когда Михаил Дмитриевич вернулся от Гомзина. С громким хохотом ворвался он в кабинет Борха и закричал:

– Ну, и оболванил же я милейшего Андрей Ивановича! Теперь это мой первый друг, и все мои бумаги, которые я буду продолжать подписывать, не читая, он будет признавать идеальными!

И он в самых шутовских чертах рассказал нам, каким путем ему удалось обойти грозного правителя канцелярии.

Вскоре Скобелев уехал на театр военных действий в европейскую Турцию, и я больше никогда его не видел.

Вспоминается мне один случай, характеризующий эпоху царствования государя Александра II.

В России где-то проживал (чуть ли не в Петербурге) известный богач Демидов, молодой человек, кажется, нигде не кончивший курса образования. Он быль женат и, кажется, позволил себе какой-то легкомысленный поступок по отношению к своей жене. Последняя бросилась с жалобой к императрице Марии Александровне, и вот вдруг дня через 2 – 3 в «Русском Инвалиде» появился приказ, что Демидов назначается прапорщиком в один из туркестанских линейных батальонов. Месяца через два Демидов приехал в Ташкент и явился Кауфману в такой фантастической форм, что Константин Петрович с первой минуты вообразил, что это или берсальер, или аргентинский офицер! Посылать Демидова в батальон, конечно, нечего было и думать, ибо он не имел никакого представления о военной службе и о дисциплине, и Кауфман оставил его при себе. [45] Демидов поселился у графа Борха, и там я его встречал. Это быль премилый, симпатичный и благовоспитанный человек, и его многочисленные рассказы о путешествиях чуть не по всему земному шару доставляли нам много удовольствия. Месяца через три государь простил (?!) его; он немедленно сбросил военную форму, облекся в статское платье и исчез из края навсегда.

Позднее, тоже Как метеор, появился в Ташкенте некий граф Апраксин, служивший раньше поручиком в австрийских гонведах. Почему он должен был сбросить с себя офицерский мундир и поступить в третий стрелковый батальон вольноопределяющимся, я не знаю, но мне было искренно жаль этого молодого человека. Вырванный из аристократических сфер, живший всю жизнь за границей, с трудом объяснявшийся по-русски, он вдруг попал в нашу казарму в качестве рядового в батальон, в котором тогдашний командир Комаров (ныне варшавский комендант) поддерживал железную дисциплину.

Какая была дальнейшая судьба Апраксина, я не помню.

В 1876 году приехал на службу в Ташкент в распоряжение генерал-губернатора камергер Каблуков. Кто рекомендовал его Кауфману, я не знаю, но с первых же служебных поручений он обратил на себя общее внимание. Прекрасно образованный; развитой и очень способный чиновник, он сдал блестяще экзамен на образцового чиновника в Ташкенте. С ним приехала жена, столь же блестящая во всех отношениях дама. У них в доме собиралось самое интеллигентное общество, и гостеприимная хозяйка сумела сделать эти собрания действительно интересными во всех отношениях. В это время в отношениях Кауфмана к генералу Гомзину стала замечаться некоторая холодность, что и было понятно. Для такого энергичного организатора, Как Константин Петрович, нужен был правитель канцелярии развитой, с широкими взглядами и большим умственным кругозором. Гомзин не обладал ни одним из этих качеств. Это был хороший, прямой человек и прекрасный бухгалтер, но больше ничего. Кауфман обладал блестящим стилем; письма и бумаги, которые ему приходилось составлять самому, были во всех отношениях образцовыми. Таких изящных по стилю и превосходных по изложению бумаг Гомзин не мог ему представлять, но главное Гомзин никогда не мог дойти до высоты организаторских планов Кауфмана. Это был только аккуратный чиновник-бухгалтер, и ничего больше. Пока край состоял из двух областей: Семиреченской и Сырдарьинской, пока деятельность начальника края была всецело сосредоточена на военных операциях, и пока он не мог посвящать все свое вниманию устройству и развитию края, – Гомзин был на месте. Но край быстро стал расширяться: присоединены были Зеравшанский округ (1868 г.), Амударьинский отдел [46] (1873 г.) и наконец Ферганская область (1876 – 1876 г.г.), военные действия отошли в область преданий, край стал развиваться, потребовались самые широкие, самые просвещенные реформы, и песенка Гомзина была спета. Он понял, что с одною бухгалтерией далеко не уйдешь, и ушел в отставку.

Место правителя канцелярии Кауфман предложил Каблукову, и первый год после этого следует считать Перикловым веком Кауфмана в Туркестане. Все важнейшие реформы, задуманные Константином Петровичем, были осуществлены Каблуковым, благодаря его блестящим дарованиям. Это был, действительно, образцовый во всех отношениях чиновник, но... к сожалению, он был слишком большой барин, веселый, остроумный, но страшно ленивый и не в силах был всецело отдаться страшному, кропотливому труду. Через год он уже охладел к своим делам и, будучи светским человеком, всецело отдался светским развлечениям. Дом его был по прежнему самым милым в Туркестане, там очень веселились, благодаря радушно милой и очень умной хозяйки, но дела канцелярии шли все хуже и хуже. Может быть, деятельность Каблукова пошла бы по прежнему плодотворному пути, если бы Кауфман, искренно любивший Каблукова, обратил внимание на заметное ослабление энергичной дотоле работы своего ближайшего сотрудника, но Константин Петрович был в это время отвлечен от своих организаторских трудов очень серьезным делом, причинившим ему массу неприятностей и даже косвенно повлиявшим на сокращение его жизни.

IX.

Небольшая историческая справка о поступательной политики России и Англии в Азии. – Буфер между Россией и Англией в Азии.

Чтобы было понятно событие, которое я хочу описать, я должен предпослать ему небольшую историческую справку.

История Азии за последние три столетия представляет непрерывное наступательное движение двух крупнейших европейских государств – России и Англии – против многочисленных мелких владений, наполнявших некогда азиатский материк. В этой борьбе Россия подвигалась с запада на восток, а Англия с юга на север. В 1583 году Ермак покорил Сибирское царство, продвинув русские границы за Уральский хребет. В 1613 г. англичане основывают первую свою колонию в Сурате, на западном берегу Индийского моря, к северу от Бомбея. С тех пор Россия медленными, но верными шагами увеличивает свою территорию от отрогов Урала до берегов Тихого океана и от Черного моря до Алтая и Памира. [47]

Англия не может похвалиться столь крупными территориальными приобретениями, но зато она овладела баснословно густо населенным и богатейшим в Мире Индийским полуостровом.

Каждая из этих двух держав твердо и последовательно держалась известной системы при своих завоеваниях. Россия вносила с собой спокойствие, неприкосновенность религии, нравов, обычаев и народного суда. Она обеспечивала имущество побежденных, труд их, регулировала и по возможности уменьшала налога, часто в ущерб собственным интересам, давала народу массу заработков, и при всем этом, не ломая вековых традиций населения, не расшатывая основ его прежнего социального строя, исподволь распространяла в народе зачатки цивилизации и прогресса.

Что же делала Англия в покоренных странах? Какой политики держалось английское правительство?

С занятием Сурата учреждается знаменитая в летописях истории Ост-индская компания, которая является полным хозяином новой колонии. Как хозяйничала эта компания, известно всем. Известен также ряд восстаний, закончившихся грандиозным восстанием сипаев в 1857 году.

Результатом тяжелого урока хотя и быль переход Индийского полуострова непосредственно в заведывание правительства, но последнее, опомнившись от погрома 1857 года, исподволь вновь вступило на старую почву традиционной своей политики, обусловливаемой, впрочем, целями, которые англичане вынуждены были преследовать: Индия – страна, вмещающая в себе, сорок пять тысяч квадратных миль, – должна производить сырье для фабрик метрополии, а двести пятьдесят миллионов населения Индии должны быть потребителями английских фабрикантов. Вот главный руководящей базис правительственной программы сентджемского кабинета.

В то время, как России, подвигаясь в силу исторических условий в глубь Азии, делала огромные непроизводительные расходы для распространения гражданственности, когда всякое территориальное приобретение приносило государственной казне один убытки, когда, одним словом, заботы наши об экономическом и социальном упорядочении быта новых русских подданных, крайне вредно отражались на наших собственных денежных интересах, Англия действовала диаметрально-противоположно.

Англичане, верные поставленной цели, убивают цветущую раньше фабричную и заводскую промышленность в Индии, дабы обеспечить ввоз своих фабрикатов. Они выжимают все соки, из населения в пользу британской казны и английских капиталистов. В результате общее обнищание населения, периодические голодовки, страшные эпидемии и постоянные народные волнения. [48]

Англичане, конечно, спохватились, хотя и несколько поздно. Предпринятые ими меры (канализация залитых разливами местностей, доступ богатой молодежи из туземцев в высшие учебные заведения Калькутты и т. п.), хотя и улучшили в незначительной степени общее положение дел, но ненависть массы населения к своим победителям не уменьшилась.

Таким образом, две державы, обе одинаково могущественные, из года в год подвигались одна навстречу другой.

Как же производилось это движение?

Россия идет вперед с горстью солдат. Белую рубашку не останавливают, ни тропический зной, ни безводные степи, ни вооруженные банды врагов. Заняв с боя какую-либо страну, русский отряд делается тотчас другом населения. Строго дисциплинированный солдат охраняет спокойствие и порядок в новых владениях. Прежний деспотический режим отходить в область преданий: казни прекращаются, торговля людьми исчезает навеки, незаконные поборы отменяются, вероисповедание и суд оставляются народу прежние. Население видит в белой рубашке силу, а в русской власти авторитет, в твердость и неподкупность которого нельзя не верить. И оно верить, ибо на каждом шагу убеждается в мягкой, гуманной и беспристрастной политике русских и в честном и легальном отношении к побежденным.

Как же поступаете Англия?

Она двигается в Индию с войсками, хотя и прекрасно вооруженными, но плохо дисциплинированными и крайне странно организованными (известно, что на сто солдат в отряде находится более чуть не вдвое человек прислуги, вследствие чего в хвосте каждой колонны тянется всегда огромный обоз бесполезных ртов, тормозящие быстрое передвижение отрядов и парализующие стратегические соображения военных начальников). Имея мало шансов на успех в бою даже с полудикими войсками, англичане, не жалея, бросают направо и налево золото для подкупа полунезависимых князьков, раджей, придворных, духовенства и влиятельных туземцев. Английские агенты сеют вражду между владетелями различных мелких государств, обнадеживают одних, стращают других, задаривают третьих, устраняют четвертых, и в результате «победоносная армия» водружает английский флаг на цитадели той или другой крепости!..

Как только факт покорения совершился, немедленно начинается политика репрессалий и жестокостей против тех, которые осмеливались любить свою родину и отстаивать ее свободу и независимость, запугивание, задаривание и подкупы всего, что колеблется между долгом истинного гражданина и перспективой щедро оплачиваемого английского чиновника. [49]

Понятно, что не нужно быть особенно проницательным, чтобы судить, Как относятся побежденные азиаты к своим победителям – русским и англичанам.

Русские азиаты, избавленные от прежнего режима своих деспотов, резавших носы и уши, сбрасывавших с минарета, отдававших искалеченных пытками преступников на съедение собакам, – не могли не оценить новый режим русских властей, обеспечивающий личность и имущество каждого и не только не выжимающий соки из населения, но щедро дающий, часто в ущерб русским интересам, крупные суммы на развитие и усовершенствование местной производительности.

Зная хорошо Среднюю Азию, я уверенно заявляю, что туземное население предано русскому правительству, уважает и любит русских властей и верит им. Были, конечно, и в Туркестане (главным образом в Ферганской области) волнения и беспорядки, иногда даже с коварным оттенком (Андижан в 1898 году), но все они обязаны своим возникновением подстрекательствам фанатического мусульманского духовенства.

Туземцы Ост-Индии ненавидят англичан. Это ни для кого не секрет. Ненависть эта раздувается эксплуатацией всего местного населения и невыносимою заносчивостью и презрением англичан ко всему неанглийскому.

Если народы Индии не рискнут прибегнуть, со своей стороны, к жестоким репрессиям, то причину этого нужно искать не в бессилии народных масс и не в могуществе англичан, а в полном отсутствии единения разноплеменных туземцев и в неимении пока энергичных и популярных деятелей, которые сумели бы организовать народный оплот против тирании победителей.

Ост-индское правительство хорошо это сознает и не жалея сыплет золото, чтобы задушить всякие проявления народной ненависти.

Всегда ли золото может помочь англичанами?

Вспомним 1857 год и Напа-Саиба...

Убежденное, что разнохарактерное и по национальностям, а главное по религии население не представляет серьезной опасности для англичан в Ост-Индии, британское правительство испокон века видит эту опасность в появлении толчка извне. Убежденные почему-то, что Россия всегда стремилась отнять у них Индию, англичане не могут не страшиться, что появление белых рубашек на границе Индии вызовет взрыв народных страстей и общее восстание, которое сметет трехвековое владычество английского золота.

Насколько основателен страх англичан к нашествию русских, я не знаю, ибо не посвящен в тайные политики министерства у Певческого моста, но что страх этот существует – это факт общеизвестный и неопровержимый. [50]

Этот-то страх и породил ту крайне враждебную политику англичан, которая тянется многие десятки лет по отношению к России. Недавно состоялось между Россией и Англией дружественное соглашение. Насколько можно доверять искренности англичан – не берусь судить, но лично я не особенно доверяю доброжелательству их, так неожиданно заменившему вековую ненависть к России. Политика эта заключается в противодействии всюду и во всем России, Как страшной сопернице Англии в Азии. И тори, и виги, и прочие вновь народившиеся политические партии, расходясь между собой по всем политическим и экономическим вопросам, в одном только, безусловно, сходятся – в необходимости парализовать действия России всякими дозволенными и недозволенными средствами. Каждое обессиление России – торжество Англии, всякий национальный позор наша – радость и счастье всякого британца без различия его политического credo.

Но пока государства Центральной Азии были независимы, пока среднеазиатские непроходимые степи не оглашались звуками русского военного сигнального рожка, т. е. пока мы были очень далеко от границ Индии, англичане хотя и тогда боялись нас, но оставались сравнительно спокойны. Их могуществу в Индии ничто не угрожало! Ведь русские пограничные форпосты отстояли от английских колоний на тысячи миль! Ведь чтобы пройти эти огромные пространства с армией и обозом по пустынным степям, требовалось, с английской точки зрения, по меньшей мере, столетие? A тем временем английское золото в конец успеет развратить последних независимых владетелей Средней Азии, и русская армия, дойдя до Сырдарьи, вместо туземных полчищ встретит улыбающегося английского пограничного резидента, который русскому штыку противопоставит хартии о признании владетелями Афганистана, Хивы, Бухары и Коканда протектората Англии!

Действительность, Как известно, не оправдала надежд англичан.

Как гром, грянул первый неожиданный выстрел под стенами Чимкента. Город этот пал, дав сигнал падению всего, что попадалось на пути следования белых рубашек. В течение двадцати пяти лет Россия раздвинула свои владения далеко вглубь Азии. Кокандское ханство перестало существовать; Бухара и Хива хотя и не исчезли с карты Азии, но сохранили лишь ничтожную часть своих прежних владений и только тень полунезависимости. Самарканд, эта мусульманская святыня, куда еще не так давно мог с опасностью для жизни и лишь переодетый дервишем пробраться первый европеец Вамбери, Мерв, недоступное ни для кого разбойничье гнездо, – уже много лет оглашаются свистком русского локомотива! [51]

Такой быстроты в движении Англия не ожидала. Парламент и газеты всех оттенков забили тревогу и потребовали применения экстренных мер к парализованию наступательной политики русских.

Но какие же приняты меры?

Не воевать же с русскими в Азии?

На чьей стороне будет успех при столкновении русского стрелка с английским кошельком?

Результат предугадать не трудно!

Остается единственное, излюбленное при том средство. Это дипломатия...

Что же она придумала?

Очень, по-видимому, остроумную штуку.

Она выдумала и добилась согласия России на создание буфера между нами и англичанами в Средней Азии.

Так как нас отделяло от англичан лишь одно независимое ханство Афганское, то англичане, рассчитывая из-под полы прибрать его со временем к рукам, предложили России (кажется, автор предложения Форсайт) для обеспечения интересов обеих держав в Азии установить из Афганистана нейтральный пояс, независимость которого должна быть обоюдными обязательствами обеспечена на вечные времена. России по обыкновению добродушно-доверчиво согласилась, и вот появился буфер между нами. Ни для кого не тайна, что ост-индское правительство с тех пор и до настоящего времени оказывает постоянное давление на владетеля Афганистана. Цель этого давления понятны. Англия дает эмиру афганскому ежегодно крупные денежные подачки, посылает туда своих инструкторов, свои посольства, тогда как добродушно-честная, наивная Россия, строго соблюдая обязательства установления нейтрального пояса, не смеет входить даже в сношения с пограничными властями.

Всякому известно, что буфер смягчает толчки между вагонами, но пусть мне укажут случай, когда при столкновении поездов буфера спасали от крушения?..

Установив нейтральную зону, англичане, видимо, успокоились. На первый взгляд, они оттеснили русских навсегда от какого бы то ни было влияния на эмира афганского и могли не торопясь прибегнуть к британизации этого ханства. Владетель этой дикой, но воинственной страны, осыпанный английским золотом, представлялся им покорим и верным вассалом. [52]

X.

Решительная политика Кауфмана в Афганистане. – Отправление к эмиру Шир-Али-Хану русского посольства во главе с генералом Столетовым. – Торжественная встреча Шир-Али-Хана и Столетова в Кабуле. – Подписание договора. – Движение туркестанских войск на юг по направлению к Афганистану. – Неожиданный возврат к прежней политике уступок. – Отозвание посольства из Афганистана и возвращение войск. – Смерть Шир-Али-Хана. – Смерть К. П. Кауфмана.

Извиняясь за это длинное отступление, я продолжаю мои воспоминания. Русско-турецкая война кончалась. Наша армия стояла под стенами Константинополя. Еще один шаг, и город был бы в нашей власти. Предварительные условия мира, составленные нашим послом Игнатьевым, были подписаны турецкими уполномоченными. Условия эти, не разрушая Турецкой империи, были таковы, что удовлетворяли национальное самолюбие победительницы России. Но тут, как и всегда, в наши дела вмешалась европейская дипломатия; на наше несчастье, мы допустили это вмешательство. Опираясь на русские штыки, мы, как и пруссаки в 1870 году, могли сами диктовать условия мира, игнорируя чье бы то ни было сование в это дело. Мы могли бы, заняв Константинополь и овладев проливами, твердою рукою отстаивать свои права. Но вышло наоборот: мы – победили, мы принесли колоссальные жертвы и людьми, и деньгами, мы освободили от векового рабства Болгарию... За все это мы предъявили законные, по крайне умеренные требования но... нас, в свою очередь, победил еврей Дизраэли, стоявший во главе министерства в Англии. По его настоянию решено было созвать в Берлине конгресс для пересмотра прелиминарных условий мира России с Турцией, и, к нашему национальному стыду, мы на это согласились. Всем известна теперь роль, которую играли на этом конгрессе наши представители – князь Горчаков и граф Шувалов. Но, очевидно, там дела стали принимать самое неприятное для нас положение. В это время случился факт, которого англичане никак не ожидали, Афганский эмир Шир-Али-Хан прислал Кауфману письмо, в котором сообщил, что готов вступить с нами в союз, для чего просил прислать к нему посольство. Это был такой прекрасный козырь в наших руках, особенно в период Берлинского конгресса, что Кауфман, получив разрешение из Петербурга, немедленно послал в Афганистан посольство с генералом Столетовым во главе, в помощь которому назначен был полковник генерального штаба Разгонов. Посольство уполномочено было обещать эмиру дружбу России и помощь в случае, если Англия задумает двинуть свои войска в Афганистан. Посольство наше было принято эмиром в Кабуле с царскими почестями и в первой же аудиенции передало Шир-Али-Хану [53] согласие России на дружбу и союз. Эмир был очень счастлив и всеми средствами старался обласкать послов. Дипломатическая миссия Столетова увенчалась успехом, и вскоре он уехал из Кабула в Ливадию к государю Александру II, увезя с собой подписанный Шир-Али-Ханом формальный договор о союзе с Россией (копия этого интересного документа имеется в Ташкенте в делах дипломатического архива).

После отъезда Столетова во главе посольства в Кабуле остался Разгонов. Между тем в Петербурге начали сознавать, что Дизраэли, при посредстве честного маклера Бисмарка, сведет на нет Bсе наши победы в Турции а потому в виде косвенного давления на Англию решено было двинуть из Туркестана экспедиционный отряд на юг. Очевидно, предполагалось направить наши войска к афганской границе чтобы или поддержать Шир-Али в его борьбе с Англией, или занять часть афганской территории. Истинная цель посылки отряда известна была только Кауфману. Но какова бы ни была эта цель, нельзя было не признать, что движение нашего отряда на юг было ловким шахматным ходом.

Все войска, расположенный в Ташкенте и Самарканде, были сформированы в один сильный экспедиционный отряд и двинуты на юг, но... храбрость нашей дипломатии уже стала остывать. Получено было приказание не переходить пока (?) бухарскую границу, вследствие чего отряд был остановлен на самой границе, близ селения Джам, а штаб отряда с самим Кауфманом во главе поселился временно в Самарканде. Войска простояли на границе около двух месяцев, а в это время наши представители в Берлине беспрекословно дозволили перекроить игнатьевские условия мира в постыдный для нас Берлинский трактат. Английская дипломатия сослужила огромную службу своему отечеству уничтожив все плоды наших побед, остановив движение наших войск в Афганистане и наконец настояв на отозвании нашего посольства из Афганистана. Да, как это ни грустно, следует сознаться, что Россия, в лице своего представителя в Средней Азии, Кауфмана, торжественно, через специальное посольство, предложило Шир-Али-Хану союз и поддержку, а когда, в виду движения английского отряда из Индии в Афганистан, эмир стал просить осуществления союза, т. е. фактической поддержки, то Кауфман, получивший совершенно противоположные инструкции из нашего министерства иностранных дел, вынужден был отказать эмиру в поддержке и явился, таким образом, изменником своему слову.

Я находился в составе полевого штаба в качестве начальника полевого почтового управления и часто виделся с Кауфманом, а потому могу засвидетельствовать, как невыносимо страдал этот благороднейший рыцарь чести, когда ему пришлось [54] посылать Разгонову приказание о прекращении переговоров с Шир-Али-Ханом. Стыд, притом совершенно незаслуженный, при мысли, что он оказался в глазах верившего ему Шир-Али изменником своему слову, оказал губительное влияние и на нравственное, и на физическое состояние Константина Петровича. Эмиру афганскому, конечно, не было известно ни о князе Горчакове, ни о графе Шувалове, которые не сумели или не хотели отстоять честь и достоинство России на Берлинском конгрессе, ни о г. Гирсе, стоявшем во главе нашего дипломатического ведомства, ни об исторической «всегдашней уступчивости» нашей в сношениях с Европой. Эмир знал лишь одного Кауфмана, с ним одним вел переговоры, от него получил предложение союза и поддержки, и им же был брошен на произвол судьбы при наступлении опасности. Никого другого обвинять Шир-Али не мог, и Кауфман это хорошо понимал, и это причиняло ему невыносимые нравственные страдания.

В августе 1878 года джамский отряд начал возвращаться на свои зимние квартиры, посольству Разгонова приказано было возвратиться назад, но еще до их выезда из Мазари-и-Шерифа эмир Шир-Али-Хан неожиданно скончался.

Кауфман возвратился в Ташкент, но уже с того времени все стали замечать в нем не только прежнее отсутствие энергии, но даже некоторую апатию. Он был по-прежнему приветлив, ласков со всеми, внимательно выслушивал доклады, делал все необходимые распоряжения, даже создавал крупные и по-прежнему талантливые проекты, но прежнего орла в нем уже не замечалось. Чувствовалось, что этот человек носил уже в себе начало какого-то тяжкого недуга и что нравственная его мощь уже была надломлена. Прежде мудрый и энергичный организатор уступил место апатичному генерал-губернатору, и вся организаторская машина вдруг остановилась.

Последующие два года (1879 и 1880 гг.) протекли незаметно. Тем не менее в это время имело место событие, касающееся лично меня. Кауфмана очень озабочивало правильное устройство мест заключения. В крае было выстроено несколько тюрем, но порядки в них были неважные, главным образом по неимению людей, знакомых с делом тюремной организации. Кауфман командировал меня в европейскую России для осмотра лучших тюрем и для ознакомления с тюремным бытом, режимом и хозяйством. Я осмотрел все московские, петербургские и варшавские тюрьмы, а также одиночную тюрьму в Седлеце. Самою интересною оказалась Шпалерная тюрьма, известная под именем «дом предварительного заключения». Крестов тогда еще не было, а вместо них существовали исправительные арестантские роты гражданского ведомства, в которых [55] практиковалась система мастерских, при общем молчании работающих арестантов, и разъединение их на ночь в особые кельи. На мой вопрос, каких результатов достигает эта система, начальник тюрьмы ответил, что самых отрицательных, ибо арестанты свободно разговаривают и даже поют в мастерских за недостатком надзора, а по ночам, благодаря отмычкам, устраивают настояние клубы с картежной игрой. Работая в слесарной мастерской, каждый арестант имеет возможность смастерить себе отмычку, и начальник тюрьмы показал целый большой сундук, наполненный отобранными отмычками.

Я представил Кауфману подробный отчет о моей поездке, но как раз в это время он тяжко захворал, и мой отчет неизвестно куда исчез.

1-го марта 1881 года свершилось злодейское дело на екатерининском канале, и Константин Петрович, боготворивший императора Александра II, не вынес этого ужаса. его разбил паралич, и, пролежав без языка и без движений почти целый год, он тихо скончался весной 1882 года. Согласно его желанию, он похоронен был в центральном сквере Ташкента, а впоследствии, когда отстроен был, начатый еще при Кауфмане по проекту Розанова, собор, прах покойного был перенесен в этот храм.

Еще раз от всего сердца скажу: мир праху этого благороднейшего, кристально-чистого человека, этого рыцаря чести, этого верного и преданного слуги родины и Монарха.

В заключение не могу не повторить одной фразы, сказанной однажды Кауфманом:

«Прошу похоронить меня здесь (т. е. в Ташкенте), чтобы каждый знал, что здесь настоящая русская земля, в которой не стыдно лежать русскому человеку».

Вот как смотрел Кауфман на Туркестанский край.

XI.

Назначение М. Г. Черняева генерал-губернатором. – Приезд его в край. – Первые впечатления. – Деятельность его. – Ревизия Гирса. – Умаление всего кауфманского. – Поездка на Аральское море. – Назначение правителем канцелярии К. А. Несторовского. – Увольнение Черняева.

Прошло нескольких месяцев до назначения Кауфману заместителя, и вот в один прекрасный день получается телеграмма о назначении генерал-губернатором М. Г. Черняева. Ташкент ликовал. Имя Черняева было знакомо не только всему Ташкенту, но и всей России. Знаменитый покоритель Ташкента, положивший к ступеням трона новую страну, которую впоследствии министр финансов Вышнеградский назвал лучшим брильянтом в короне русского монарха, внезапно отозванный из, Ташкента и впавший в немилость так, что для добывания себе средств (а другие говорят, для рекламирования себя путем публичного скандала) сделался московским нотариусом; затем издатель либеральной газеты в Москве и, наконец, главнокомандующий сербской армиею... Все это создало Черняеву ореол славы и популярность среди всех слоев населения. Для туркестанцев [438] это был только герой Средней Азии, и все заранее предвкушали благодеяния будущего управления.

Но вот, наконец, Михаил Григорьевич приехал в Ташкенте, и все мы увидели полусгорбленного, морщинистого генерала, который сделал всем общий поклон и, не сказав ни слова приветствия, ушел к себе в кабинет.

Первое впечатление было крайне удручающее.

Я забыл упомянуть, что вскоре после кончины Кауфмана правитель канцелярии Каблуков вышел в отставку, и на его место был назначен камергер Щербинский, человек прекрасно образованный, деловой, джентльмен и хорошо знакомый с краем, ибо раньше служил в Зеравшанском округе и Семиреченской области.

Вскоре по прибытии Черняева до нас стали доходить слухи, что он непримиримый враг Кауфмана и всего кауфмановского.

Сначала это были только темные слухи, к которым мы относились скептически, ибо не видели никакого основания для такой неприязни (Черняев не только не был знаком с Кауфманом, но даже не видел его никогда), но затем с первых же служебных шагов Черняева мы убедились, что слухи имели очень большое основание. Первое, что поразило всех нас, это назначение из Петербурга ревизии, и мы узнали, что Черняев успел убедить в Петербурге, что в управлении краем полный хаос, что чиновники дозволяют себе всевозможные злоупотребления, а потому он затрудняется фактически вступить в управление краем, пока специальная ревизия не выяснит истинного положения дел.

Эта была незаслуженная обида памяти Кауфмана, обида, ничем не вызванная и основанная исключительно на почве личной неприязни Черняева.

Дождались мы и этой ревизии. Во главе ее приехал тайный советник Ф. К. Гирс, привезя с собою трех чиновников разных министерств. Гирс представлял собою тип Петербургского немца-чиновника, большого говоруна, но очень недалекого. Первые шаги ревизии показали, что Гирс желает, во что бы то ни стало найти следы хаоса и злоупотреблений. Средства для добывания обвинительных материалов имели характер скорее сыскной, чем ревизионный. Комиссия работала не покладая рук, больше года, и в результате открыто какое-то злоупотребление по строительной части, и два архитектора преданы были суду, который торжественно оправдал их.

Пока комиссия жила в Ташкенте, Черняев пребывал в полном бездействии. Правитель канцелярии Щербинский, которому приходилось больше всех сталкиваться с ревизионной комиссией, очень скоро разгадал истинный характер ревизии и отшатнулся от Гирса. [439]

Ревизор-немец не мог этого простить и уверил Черняева, что Щербинский не на месте. Узнав об этом, Щербинский немедленно подал прошение об отчислении от должности и уехал в Петербург.

Черняев хотел назначить вместо Щербинского Всеволода Крестовского, известного писателя, прибывшего в Ташкент с Черняевым, в качестве чиновника особых поручений, но Гирс рекомендовал ему чиновника Несторовского, старого туркестанца, исполнявшего некоторые поручения ревизии. Это было единственное путное дело Гирса, ибо лучшего выбора на пост правителя канцелярии нельзя было сделать. Несторовский был человек в высшей степени серьезный, с университетским образованием, обладавший огромною трудоспособностью. В то же время он быль человеком замечательной доброты и сердечной отзывчивости, и за время своего четырнадцатилетнего управления канцелярией он не имел ни одного врага и оставил по себе самые лучшие воспоминания.

Наконец ревизия уехала в Петербург, и Черняев, не стесняемый больше своими петербургскими гостями, принялся за управление краем.

В каждом его слове, в каждом распоряжении ясно чувствовалась неприязнь его к Кауфману. Я не знаю, каковы были военные таланты Михаила Григорьевича, но, очевидно, они были выдающиеся, ибо создали ему ореол славы и в Туркестане и в Сербии, но не подлежит никакому сомнению, что административных талантов он не имел. Он не показывался нигде и окружил себя дома тесным кружком лиц, привезенных им с собой.

Во главе этих лиц стоял Всеволод Крестовский, очень умный человек, талантливый писатель, но совершенно не знакомый с краем. Он ничем и не интересовался и ни с кем не знакомился, кроме одного чиновника, после смерти которого женился на его вдове. В числе лиц свиты вспоминаю какого-то черногорца, мрачного, молчаливого, но, по-видимому, добродушного; было там несколько офицеров молодых, веселых, любящих кутнуть и поиграть в карты. Все они и жили у Черняева и проводили у него все дни. В Ташкенте рассказывали, что в черняевском кружке идет непробудное пьянство, и, что сам Михаил Григорьевич дает всему тон. Обязываюсь засвидетельствовать, что обвинение Черняева в пристрастии к вину, по крайней мере, в бытность его в Ташкенте, совершенно неосновательно. Он приехал к нам совершенно больной, с трудом волочащий ноги, и мне хорошо известно, что, кроме стакана пива за завтраком и обедом, ничего не пиль.

Я говорил уже выше, что Кауфман учредил в Ташкенте публичную библиотеку, которая ко времени приезда Черняева [440] насчитывала более пяти тысяч томов, не считая туркестанского сборника Межова, стоившего огромных денег. Черняев, относившийся недоброжелательно ко всему, что было сделано Кауфманом, не мог равнодушно смотреть на библиотеку, огромное значение которой мог отрицать разве какой-нибудь зулус или готтентот. Библиотека мозолила глаза Черняеву, и вот однажды он приказывает Крестовскому обревизовать библиотеку. Автор «Петербургских Трущоб» исполнил поручение и представил Черняеву доклад, в том смысле, что ташкентская публика, кроме «Черной собаки» и «Желтой Пантеры» Майн-Рида, ничего не читает.

Этого было довольно Черняеву, и вот на глазах у всех совершился беспримерный в летописях цивилизованных народов факт. Генерал-губернатор приказал раздать всю библиотеку по казармам и госпиталям!!!

Приказание было, конечно, исполнено, и вскоре из дверей богатевшего книгохранилища стали вывозить огромные ворохи книга. Через неделю библиотека опустела! Величайший акт вандализма был совершен, и едва ли его могут искупить военные заслуги Черняева.

К счастью, распоряжение Черняева не имело дурных последствий. Назначенный вместо него генерал-губернатором Розенбах тотчас по прибытии в Ташкент приказал вернуть все книги в здание библиотеки. При проверке возвращенных книг, не досчитались около ста томов, которые легко было прикупить. С тех нор библиотека с каждым годом увеличивается и в настоящее время составляет гордость и славу Ташкента.

Уничтожив публичную библиотеку, Черняев обратил внимание на образцовую хлопковую ферму и, осмотрев ее, выслал такого рода резолюцию:

«Эту оффенбаховщину упразднить!»

Ну, конечно, оффенбаховщина была уничтожена, джины и пресс проданы, а участок земли отдан для постройки психиатрической больницы.

Никаких созидательных работ Черняев не предпринимал. Доклады выслушивал апатично; его, видимо, совсем не интересовало дело управления краем; со служащими он даже не знакомился, довольствуясь кружком своей свиты. Все мы чувствовали себя очень неловко, ибо видели, что со стороны генерал-губернатора мы пользуемся полным недоверием. В это время я был уже начальником отделения канцелярии генерал-губернатора, но хотя прошло четыре месяца со дня приезда Черняева, ни мы его, ни он нас даже не видели. Несторовский очень возмущался этим и неоднократно убеждал Черняева, что [441] отказ его познакомиться со своими главными сотрудниками в главном управлении ставит их в крайне фальшивое и неловкое положение:

«Я их достаточно хорошо знаю по их деятельности при Кауфмане, и мне не требуется личного знакомства для их правильной оценки», отвечал Черняев.

Но Несторовский не унывал и продолжал настаивать, и вот однажды все три начальника отделений получили приглашение на обед к Михаилу Григорьевичу.

Признаюсь, мы с тяжелой душой и с крайнею неохотою собирались на обед к человеку, который выказывал нам столь незаслуженное неуважение. [442]

Судите же наше удивление, когда, приехав на обед, мы были встречены Черняевым, милым, добродушным, ласковым и гостеприимным. Лед растаял с первых шагов, у нас установились сразу хорошие отношения, который не прерывались до ухода его из края.

Весной 1883 года Черняев поехал осматривать Амударьинский отдел. Осмотрев город Петроалександровск и войска, Черняев отправился обратно, но не в Ташкент, а неизвестно по какому направлению, и в сопровождении только одного адъютанта ротмистра Алабина. Начали наводить справки, куда отправился генерал-губернатор, и оказалось, что он вдвоем с Алабиным верхом поехали безлюдными и частью безводными пустынями к Каспийскому морю, которое не входило даже в черту Туркестанского края. Предположений и догадок была масса, но никто ничего определенного не знал. Вместо себя Черняев никого не оставил в Ташкенте, и, конечно, вся административная машина остановилась. Между тем, позднейшими сведениями из Амударьинского отдела выяснилось, что Черняев поехал с целью открыть новый торговый путь по Каспийскому морю от залива Мертвый Калтук.

Вы представьте себе только генерал-губернатора, который вместо того, чтобы управлять краем, вдруг уподобляется Дюмон Дюрвилю или Магеллану и открывает новые пути!

Послав при начале своего путешествия телеграмму в Астрахань о высылке ему навстречу парохода, Черняев с Алабиным уселись в небольшую рыбачью лодку и под парусами двинулись по направлению к Астрахани! Что им пришлось испытать, только им одним известно, но знаю, что их долго носило по морю, пока их не встретил высланный из Астрахани пароход «Водолей» и доставил на сушу, взыскав за это три тысяча рублей. Черняев высадился в Астрахани в самый день коронования императора Александра III, и мы, присутствовавшие в этот день на церковном параде в Ташкенте, неожиданно узнали, что Черняев, наконец, нашелся. Много было, конечно, смеха и острот по поводу этого опереточного путешествия. Из Астрахани Черняев проехал прямо в Петербург, но там ему, кажется, дали понять весь комизм его плавания и посоветовали скорей возвращаться в Ташкент, что он и исполнил.

В его отсутствие через Ташкент проехал бухарский наследный принц Саид-Абдул-Ахад (недавно умерший эмир бухарский). Молодой, красивый, приветливый, он сразу приобрел общие симпатии. Я был ему представлен отдельно, ибо в то время временно заведовал дипломатическою канцелярией, и с тех пор до конца его жизни не прерывал с ним личных сношений. Я полюбил его с первого дня, и мое многолетнее близкое [443] знакомство с ним не уменьшило моих хороших чувств. В свое время мне не раз придется говорить о нем.

Возвратясь из Петербурга, Черняев по-прежнему апатично относился к гражданскому управлению. Им не возбуждено было ни одного серьезного вопроса, не разработано было ни одного проекта, в которых край так нуждался. Оп по-прежнему проводил время в кругу своих приближенных. Ко всем требованиям из Петербурга он относился полупрезрительно и даже редко отвечал на телеграммы министрам.

Но, очевидно, и в Петербурге поняли, что в назначении Черняева допущена была грустная ошибка. Его вызвали в столицу под предлогом обсуждения нового положения об управлении краем. Не подозревая коварства со стороны военного министра, Черняев быстро собрался, взял с собою Алабина, Крестовского, меня и моего товарища по канцелярии и друга С. А. Иванова. Приехав в Петербург, Черняев занял ряд комнат в европейской гостинице, предложив и всем нам поместиться там. Натурально, мы были очень рады пожить в роскошном помещении на казенный счет, но увы все это скоро прекратилось. На другой день Черняев, возвратясь от государя, собрал нас и объявил, что он больше не генерал-губернатор, а потому мы должны приискать себе другое помещение или ехать обратно в Ташкент. С грустью я и Иванов из роскошного бельэтажа европейской гостиницы перебрались на пятый этаж дешевых и плохих меблированных комнат на Невском.

Заканчивая свои воспоминания о Черняеве, я считаю не лишним привести отзыв о нем лично хорошо знавшего его г. Карцева, помещенный в интересных воспоминаниях в «Русской Старине» под заглавием «За кулисами дипломатии».

«Непонятно, как могли люди, близко его знавшие, поставить его на высокий административный пост, где практический смысл и выдержка необходимы, и удивляться, что он понаделал промахов, а потом преследовать его и колоть этими промахами почти до самой гробовой доски!»

Вскоре состоялся приказ о назначении генерал-губернатором генерал-адъютанта Николая Оттоновича Розенбаха.