Полезные водные «вредители»1
Глава из книги Беломорканал: времена и судьбы. Гнетнев К. В.чрезвычайно познавательна в плане оценки ситуации вокруг водного хозяйства в 20-е – 40-е годы 20 века вообще, для характеристики личностей этой отрасли – хотя не на стройках Узбекистана, но многие из персонажей начинали именно здесь. Особый интерес вызывает рассказ Вяземского Ореста Валерьяновича – инженера, уроженца Ташкента.
В 1931 году на одном из совещаний инженерно-технических работников Беломорстроя в Медвежьей Горе начальник работ по сооружению канала Н. А. Френкель сказал, на первый взгляд, дежурную и малозначительную фразу: «Руководство строительства сделало для инженерно-технического персонала самое большое, на что оно могло пойти: оно освободило его от забот о рабочей силе».
Совещания подобного рода в управлении Беломорстроя, как правило, стенографировались, фраза попала к писателям, а затем вошла в книгу-«монографию» 1934 года. Разумеется, сказана она была для того, чтобы еще раз укорить инженеров в неблагодарности. В ту пору это был распространенный прием психологического давления на спецов, «вредителей», и прочих «врагов государства»: «В то время, когда народ и его славные руководители напрягают все силы, вы…» Но попробуем прочитать ее сегодняшними глазами.
Как известно, сооружение Беломорско-Балтийского водного пути было возложено на Объединенное государственное политическое управление СССР (ОГПУ). Но каким же образом чекисты намеревались помочь в «создании максимально благоприятных условий для строительства и сдачи канала в эксплуатацию», как записано в приказе ОГПУ 667/359 от 16 ноября 1931 года? Ведь даже высшие чины этого ведомства были элементарно малообразованы. Скажем, «главный строитель» ББК Г. Г. Ягода (с октября 1935 года генеральный комиссар государственной безопасности, народный комиссар внутренних дел СССР) проучился в школе до 4-го класса и, как он утверждал, сдал экстерном экзамены за 8-й, хотя биографы в этом (восьмом классе) очень и очень сомневаются. Его будущий преемник на посту наркома, также генеральный комиссар госбезопасности Н. И. Ежов писал в анкетах о своем образовании еще более определенно: «начальное низшее». Прямо скажем, печально обстояло дело с элементарной грамотностью среди среднего и низшего командного звена. Согласно статистике конца 20-х – начала 30-х годов 73 процента чекистов писали про своё образование в анкетах уныло и однообразно: «низшее».
Очевидно, что канала с таким образованием не построишь. Для созидательного дела таких знаний явно недостаточно. Так что же они умели в массе своей? Арестовывать, пытать, запугивать, развращать, стравливать и уничтожать людей. А необходимо было проектировать, рассчитывать, организовывать работу и строить. Задача для ОГПУ НКВД была явно невыполнима. Поэтому Френкель не вполне точен, а вернее, сознательно, по привычке, подыграл широко распространенной легенде о всемогуществе карательной структуры государства. «Руководство строительства», а точнее – ОГПУ, вообще ничего другого не могло, кроме того, чтобы «взять на себя заботы о рабочей силе». Тем более, что руки у чекистов были совершенно развязаны.
В конце 20-х – начале 1930-го года настала пора работы над проектом Беломорско-Балтийского водного пути. В Москве и Ленинграде были созданы особые конструкторские бюро (ОКБ), или «шарашки», ставшие известными гораздо позже по произведениям А. И. Солженицына. Потребовались квалифицированные и опытные проектировщики, конструкторы, путейцы, знакомые с водным хозяйством.
И тут же ГПУ раскрыло «контрреволюционную вредительскую организацию на водном транспорте». Очень кстати. В этой липовой организации был назначен главный – специалист-гидротехник с мировым именем профессор Г. К. Ризенкампф. Затем почти всех лучших специалистов в его окружении, коллег и учеников привычно арестовали, запугали, запутали и в качестве некоего «благодеяния» засадили за расчеты и чертежи. Исправляйтесь, мол, а мы поможем и, может быть, простим. А «главного заговорщика и организатора» Г. К. Ризенкампфа… выпустили.
Примерно так ОГПУ решало «кадровые вопросы» и в любой другой сфере деятельности: нужен гидротехник – найдем гидротехника, необходим музыкант для оркестра, художник для театра или журналист для организации лагерной газеты – будет вам и музыкант, и художник, и журналист. Причем, сколько надо, столько и будет. Людей вырывали из жизни беззастенчиво и хамски, даже не считая нужным официально уведомить, за что и на сколько. В Фонде «Е. П. Пешкова. Помощь политическим заключенным», материалы которого хранятся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф.8409), мне удалось обнаружить письмо жены К. М. Зубрика, автора оригинальной конструкции деревянной плотины в Шавани, впервые в мировой гидротехнической практике примененной на Беломорско-Балтийском канале и успешно работающей без реконструкции до сего дня. После завершения работ на ББК инженер К. М. Зубрик был освобожден, с него сняли судимость и наградили орденом Трудового Красного Знамени. Но это было в 1933 году. Таких, как он, было не больше, чем пальцев на двух руках.
«А. П. Зубрик, проживающей в г. Ленинграде,
ул. Красных Зорь, д.75, кв. 15,
Заявление.
Муж мой, инженер К. М. Зубрик был арестован ОГПУ 29 декабря 1930 года. 12 сентября 1931 г. был переведен из Московского Управления Белморстроя на Медвежью Гору, где и работает в настоящее время в проектном Отделе Белморстроя.
ПРИГОВОР ПО ДЕЛУ ЕМУ НЕ ОБЪЯВЛЕН ДО СИХ ПОР – (выделено автором А. П.Зубрик).
На предварительном следствии он не признал себя виновным.
Я прошу Красный Крест познакомиться с делом К. М. Зубрика и сообщить мне причины его содержания на Медвежьей Горе, а также сообщить мне, что можно предпринять для освобождения его.
А. Зубрик.
1/VI-32 г.
г. Ленинград».
Политический Красный Крест отправил свой запрос и через два месяца, 9 сентября 1932 года официально известил семью ленинградского инженера, на какой срок он осужден (исх. № 23514):
«…Согласно полученной справке в/муж (то есть - «ваш муж» - прим. К. Г.) Зубрик К. М. приговорен к заключению в к/лагерь («концентрационный лагерь» - прим. К. Г.) на 10 лет с 28/XII-30 г. Для ходатайства о пересмотре дела и досрочном освобождении Вы можете прислать нам не длинное мотивированное заявление на имя ОГПУ, с указанием времени и места его ареста, которое мы передадим и о результатах уведомим».
(Ф.8409, оп.1, ед. хр. 722, л.157).
На строительстве Беломорско-Балтийского канала работали сотни опытных, квалифицированных инженеров старой российской школы. Группу специалистов, составивших на Беломорстрое главное звено ведущих проектировщиков, конструкторов и производителей работ (прорабов), взяли разом и в одном месте – в Средней Азии. Об этом расскажет ниже один из участников этой «вредительской» группы инженер О. В. Вяземский. Других, с подходящими по профилю знаниями и опытом, собрали по лагерям, домам заключения («домзакам») и тюрьмам, определив им Беломорский канал в качестве шанса реабилитироваться.
Но не только гидротехники необходимы были на ББК. Создателем Центральной лаборатории Беломорстроя, в которой испытывалось и поверялось здесь всё – от идей до конкретных образцов бетона и моделей плотин, был инженер Знаменский. Центральная лаборатория БМС располагалась в городе Медвежьегорске, в излучине реки Кумсы, в районе современной улицы Санаторная - «под горой», как называли это место сами заключенные. Сотрудником Центральной лаборатории, - а кроме центральной, свои лаборатории действовали на каждом гидроузле строящегося канала, - был и профессор Лебедев Александр Федорович. Именно здесь на БМС он изобрел и изготовил центрифугу для исследования молекулярной влагоёмкости почв. С помощью этой центрифуги, инженеры создали из местных материалов уникальный по своим свойствам и дешевизне влагонепроницаемый торфяно-песчаный экран для земляных плотин. В грубом изложении технология выглядела таким образом: тело плотины покрывали песком, затем слоем торфа и снова песком. Каждый из этих материалов сам по себе пропускал воду, но «экран», составленный из них именно в такой последовательности, оказывался водонепроницаем…
Рядом с Центральной лабораторией БМС в обыкновенной деревянной избе работала и вовсе не имевшая к тому времени аналогов в мировой гидротехнической практике лаборатория по исследованию бетона, уложенного в условиях зимы. Инженер-металлург Скоробогатов создал в поселке Надвоицы литейное производство и в самых примитивнейших условиях, практически без затрат отливал детали уникального оборудования для гидроузлов…
Чекисты внимательно следили за умонастроениями инженеров. Они очень хорошо понимали, от кого зависит успех дела. Инженерам были созданы хорошие условия для работы, вполне обеспеченный быт; вели они себя относительно вольно, к ним приезжали жены. Однако при этом каждый ежеминутно помнил, для чего он здесь, и сколько стоит его относительная свобода.
Старейшая жительница поморского села Шижня Е. В. Чугуева рассказывала, что в доме её мамы Надежды Андреевны Круглой на «вышке» жили питерские инженеры, строители 8-го отделения Беломорстроя. Это отделение возводило самую северную часть трассы ББК, шлюзы №№ 16, 17, 18 и 19 с земляными плотинами и водоспусками. В среднем 10 тысяч заключенных работало на девятикилометровом участке искусственного водного пути, проложенного по мелкому руслу речки Шижня.
- Помню, жили у нас в доме Сергей Могилат, Сергей Порфирьевич Победоносцев, Александр Васильевич Башкин и другие, - рассказывала Евдокия Васильевна. - Ни дня, ни ночи для них не существовало. В любое время, бывало, прибегут, сбросят мокрые плащи или тулупчики и к маме: «Самоварчик, Надежда Андреевна, самоварчик…» Напьются чаю и снова куда-то убегут. И разговоры у них – только про работу, да про дом.
В 1933 году ОГПУ пригласило большую группу писателей для создания книги-монографии о строительстве Беломорско-Балтийского водного пути. 22-23 августа писатели побывали на южном участке трассы канала, а затем приступили к сбору материала. Это было общее знакомство, самое начало работы. 1 декабря 1933 года часть из них приехала в Медвежью Гору снова. Писателей волновала тема морально-нравственной «перековки» инженеров Беломорстроя. Какими пришли сюда эти «вредители» и какими стали в результате осознания себя полезными членами общества? И главное – каков вклад в дело «перевоспитания» зазнаек-технарей внесли мудрые чекисты, действующие, разумеется, исключительно под руководством славной партии большевиков?
Для сбора материала использовали проверенную форму совещания. Пригласили «одного из», то есть, «бывшего вредителя», осужденного по ст. 58. п. 7 на 10 лет лагерей и уже в 1932 году освобожденного, а в 1933 году награжденного орденом Трудового Красного Знамени - главного инженера Беломорстроя Николая Устиновича Хрусталева.
Писатели спрашивали, Хрусталев отвечал, стенографистка записывала. Вел совещание писатель В. Б. Шкловский. Стенограмму удалось обнаружить в личном фонде писателя С. Ф. Буданцева в Российском государственном архиве литературы и искусства (РГАЛИ, Ф. 2268, оп. 2. ед. хр. 40). Документ занимает 34 страницы машинописи, поэтому приведу здесь лишь некоторые фрагменты ответов Н. У. Хрусталева. Из них можно сделать вывод и о том, как ощущали себя инженеры на ББК, как понимали своё профессиональное и человеческое достоинство.
Писатель С. Ф. БУДАНЦЕВ спрашивает об организации работы на Беломорстрое и конкретно об инженере О. В. Вяземском*, о котором он намерен писать в книге.
Н. У. ХРУСТАЛЕВ: «Когда я был назначен, я увидел, что здесь нет объединяющего органа для всего строительства. Сооружение только-только начиналось, и такой орган должен быть немедленно организован. В связи с этим, я доложил, где нужно, и была организована так называемая Инспекция, главным назначением которой [было] консультировать вопросы, которые возникали на месте, и вообще удостоверяться, что сооружения выполняются согласно проекту. Ведь могли быть и ошибки, и они в большинстве случаев неизбежны на всяком строительстве. Здесь на Беломорстрое мы обошлись без ломки, кроме самых маленьких отступлений - недопусков, которые связаны с грубостью строительной работы.
Вяземский там (на Маткожненском гидроузле – прим. К. Г.) стал одним из лучших инженеров. В первое время он ездил туда только по специальным вопросам, требующим [владения] значительной (вероятно – специальной – прим. К. Г.) литературой, знаний по почвенным вопросам. А впоследствии, когда начался штурм, в феврале месяце, было окончательно решено перейти всем на мост (Ошибка при стенографировании, правильно – перейти на линию, то есть на строительные объекты, расположенные собственно на трассе канала – прим. К. Г.) Я, как главный инженер, тоже взял себе бригаду – 4-е отделение. Южное, 2-е отделение, было передано инженеру Вержбицкому** – как бригадиру. Все остальные инженеры также были распределены по отделениям, в том числе и Вяземский, который попал в 7-е отделение. Весь узел он не компоновал, он проектировал те части, которые соответствовали его духу, знаниям и пр.
Участие в работе он принял значительное. Я бы сказал, что, если бы он дальше бывал на строительстве… У него есть все задатки для того, чтобы стать производственником. Кроме исключительной нервности – такого неврастеника трудно поискать. Это опасная вещь для техника. Вот это – упадок духа, когда дело не дается, - это никак нельзя. Поэтому, когда Вяземскому, как бригадиру 7-го отделения, пришлось сосредоточиться на плотине, то это было сделано с нелегким сердцем. И надо сказать, что Вяземский на глазах вырастал, появилась известная настойчивость… Была масса курьезных случаев, когда Вяземский просил, чтобы его я посадил под арест и пр.
* Вяземский Орест Валерьянович, инженер, осужденный по ст. 58, п. 7 («вредительство») на 5 лет концлагеря. Автор оригинальных плотин на Маткожненском гидроузле. Досрочно освобожден в 1932 году. Награжден орденом Трудового Красного Знамени.
** Вержбицкий Константин Андреевич, инженер, осужден по ст. 58. п.7 на 10 лет, заместитель главного инженера Беломорстроя. В 1932 году досрочно освобожден и по итогам строительства награжден орденом Ленина.
…Маслова*** я знаю меньше. Как расчетчик, конструктор, автор новых дел – он очень силен. Я бы сказал, он изобретатель, он сильнее Зубрика и Вяземского. Но по свойству своего характера, настойчивого и очень аккуратного, он, несомненно, делал бы прекрасно любую работу, в том числе производственную. Но это было бы ему, по всей вероятности, трудно, ибо аккуратность в некоторых случаях мешает. В некоторых случаях не надо бояться ошибок в смысле быстроты. Однако он не такой человек, который допустил бы какой-нибудь риск. Тут надо решать иной раз 5 минут. Это уже свойство характера человека. Вообще это очень большой человек, настойчивый, но скромный. Блеска дешевого в нем нет».
*** Маслов Владимир Николаевич, инженер, осужден по ст. 58. п. 7; автор проекта ромбовидных шлюзовых ворот высокого напора, впервые в мировой гидротехнической практике изготовленных из дерева. Освобожден в 1932 году, награжден орденом Трудового Красного Знамени.
Вопрос Хрусталеву о причине прорывов дамб и перемычек, в частности, на 186 канале.
Н. И. ХРУСТАЛЕВ: «Чтобы не было прорыва, надо выполнять в точности то, что было задано. Но, надо сказать, получилась невероятная подготовка всего этого дела. Метеорологи у нас назывались на постройке «астрологами». Не было ни одного предсказания, которое осуществилось бы. А когда на их базе начали работать гидрологи, получилось еще хуже, еще хуже дело пошло. В общем, получалось так, что раза три или четыре метеорологи пугали моментом быстрого наступления паводка. И ни разу нечего не случалось. Если бы он начался постепенным подъемом, ну, если бы хоть какой-нибудь намек на это был, конечно, строители нужную работу осуществили бы. Но они видят, что все эти предсказания кончаются ничем, что не только никакой воды нет, а вода даже никак вверх не лезет – они указанной схемы не выполнили.
Моя ошибка в этом деле заключалась в том, что, считая это дело простым, я не дал эскиза. А тут на сцену вышел новый руководитель, некий Полетаев, ростовский человек. И на месте образовалась такая, я бы не сказал группа, просто такая тяга к «самостийному» решению вопроса. Как прикатишь туда, смотришь – не сделано. Почему не сделано к такому-то сроку? И уверенности нет, что сделают».
Вопрос писателя РЫКАЧЕВА: «Какие движущие силы заставляли работать»?
ХРУСТАЛЕВ: «Я когда туда пришел, я не верил ни во что. Но что же? Когда у вас в жизни остается одно дело, – вам дают это дело, - что вам еще остается делать? И делаете. А там всякие соображения о льготах и проч… Люди, которые только что прошли эту историю, не думают об этом. А что делать, если не работать? Оскотинишься до конца. Это, если хотите, своеобразный стиль самосохранения. А потом жесткая пошла работа. Втянешься и работаешь».
Писатель БУДАНЦЕВ: «Сколько вам лет?»
ХРУСТАЛЕВ: «49».
БУДАНЦЕВ: «Вы помните старого хозяина?»
ХРУСТАЛЕВ: «Я не имел хозяина, я работал в казне. Я счастливый человек в этом отношении – не имел хозяина.
БУДАНЦЕВ: «Инженеры научились принципам организации? Что это, реальная вещь?
ХРУСТАЛЕВ: «Не все. А на Москанале я видел новых инженеров, вошедших в это дело, так они не все понимают значение этого. А на Беломорстрое большинство понимало. Я видел определенные моменты, когда системой обращения с рабочими в порядке администрирования мы бы ничего не сделали. Когда я пришел на канал, я тоже не верил в этот энтузиазм. Какой же энтузиазм, когда люди работают насильно? Потом я увидел, что это совершенно реальная вещь.
Будучи сам скептик, я думал, что это за штука и как её назвать. Я считаю, что каждый человек должен знать, что он делает. И когда ему в точности расскажешь, что и для чего он делает, у него появляется интерес. Я это заметил на постройке. Когда людям расскажешь, что они делают, у них больше заинтересованности в работе.
Но это не всё. Когда человек знает, что он делает – это первая стадия. А когда он, наконец, начинает видеть, что из этого получается, - тут человек идет дальше. На том же Надвоицком узле, где я был начальником ПТЧ (производственно-техническая часть – прим. К.Г.), я сначала ознакомил со всем узлом технический персонал. Рассказал о всех трудностях, которые ожидаются, и, не проводя никаких формальных производственных совещаний, очень часто разговаривал с общим составом в столовой, в конторе или где придется. В среде инженерства сразу же появилась масса людей заинтересованных. Потом выступали на митингах. Совещания по бригадам дают значительно больше результата. Бригадиры имеют в этом отношении большие возможности. А посещение рабочих прямо в их палатках – это решающее дело. И когда наш узел начал обрисовываться, и рабочие увидели, что появилось, - тут уж другое дело…
БУДАНЦЕВ: «Не приходит в голову никакому инженеру простая мысль, что, в конце концов, пусть лучше будет хорошее жалование. Можно ли деньгами добиться такого эффекта?»
ХРУСТАЛЕВ: «Я видел одного инженера, который никаких сомнений в себе никогда не вызвал (с точки зрения вредительства и пр.) и который получал большие деньги. Но, прожив на моих глазах рвачом несколько лет, он так ничего и не сделал».
Писатель АВЕРБАХ: «Нельзя ли массу взять деньгами?»
ХРУСТАЛЕВ: «Не сделать этого. Самолюбие дороже денег».
В завершение краткого упоминания об истории с книгой-монографией «Беломорско-Балтийский канал имени Сталина. История строительства 1931-1934 гг.» Под редакцией М. Горького, Л. Авербаха, С. Фирина», следует добавить, что упоминаемые в стенограмме писатели Буданцев и Авербах сами вскоре были арестованы. Они оказались в положении еще более худшем, чем их герои-инженеры, психологические мотивы которых они так пристально изучали на ББК. Сергея Федоровича Буданцева взяли в 1938 году, а в начале 1940 года он умер в лагере. Леонид Леонидович Авербах был братом жены наркома Г. Г. Ягоды. После расстрела наркома были уничтожены и его жена, и её отец, и брат-писатель, успевший к тому времени от всех отречься и всех сдать.
Из всех своих «подельников» по липовому делу о контрреволюционной вредительской организации на водном транспорте, только один инженер получил не десять, а пять лет лагерей. Да еще без конфискации имущества. Его и арестовали последним. Этим инженером был Орест Валерьянович Вяземский.
Личность этого человека очень интересна. Его прадед по отцовской линии Вяземский Полиен Сергеевич (род. 12.8.1811 г.) также был инженером-путейцем. Выйдя в отставку в звании капитана Строительного отряда и кавалером ордена Анны 3-й степени, он исполнял должность Богородского исправника и почетного директор Богородских богоугодных заведений.
Дед Вяземского Орест Полиенович (род. 30.10.1839 г. в Богородске Московской губернии) служил начальником работ по постройке Уссурийской железной дороги (1892-1900 гг.) и южной части Оренбург-Ташкентской железной дороги (1902-1909 гг.) Дед работал здорово, став к моменту выхода в отставку кавалером орденов Владимира 2-й степени, Анны 1-й степени, Станислава 1-й степени, а также двух иностранных орденов. С выходом в отставку с инженерной должности он был избран окружным почетным мировым судьей Ташкентского окружного суда. Действительный тайный советник, Орест Полиенович владел имением при селе Юрцево Покровского уезда Владимирской губернии.
Отец Вяземский Валериан Орестович (род. в Санкт-Петербурге 3.10. 1867 г.) продолжил и даже развил семейную традицию, правда, придав ей крен в научную сторону. Он работал начальником 3-го Туркестанского участка постройки Оренбургско-Ташкентской железной дороги (1901-1911 гг.). Затем в течение пяти лет руководил партией по изысканию железной дороги Ермолино-Нижний Новгород-Сергач-Алатырь-Симбирск (1911-1916 гг.). И Валериан Орестович за труды был пожалован от царя орденами Станислава 2-й степени и Анны 3-й степени, а также чином действительного статского советника. В 1918 году он защитил диссертацию на звание адьюнкт-профессора и назначен заведующим кафедрой изысканий и постройки железной дороги Петроградского института инженеров путей сообщения.
Такой же институт закончил после окончания школы Вяземский Орест Валерьянович (род. 2.7.1902 г.), продолживший к тому времени пятое поколение инженеров-путейцев Вяземских. О том, как сложилась его жизнь до ББК, он расскажет сам. В личном фонде уже знакомого нам писателя С. Ф. Буданцева удалось обнаружить очень любопытный документ – жизнеописание самого О. В. Вяземского. 34 страницы желтой выцветшей машинописи, разнородные по формату листы… Документ является ответом на 15 вопросов писателя, переданных Вяземскому в письменном виде. Вопросы сопровождены припиской Буданцева: «Просьба ответить по возможности исчерпывающе, вместе с тем прошу ответить и на те побочные, но часто главнейшие вопросы, которые не указаны выше, но ответы на которые могут открыть внутренний мир и импульсы, приведшие Вяземского в работе с Соввластью, с чекистами». Ответы датированы 26 сентября 1933 года.
Как и большинство его коллег, С.Ф. Буданцев был очарован тем, что ему удалось увидеть на Беломорстрое. Он намеревался продолжить в своем творчестве тему «перековки» «старого человеческого материала» в «новый». Сергей Федорович планировал писать и о будущих великих стройках. Но не успел. Власть, которую он намеревался воспеть, нечаянно перемолола и его самого. Название одного из его стихотворений той поры звучит сегодня страшно: «В году счастливом тридцать третьем…». Итак, сам инженер Вяземский рассказывает нам, сегодняшним, о том времени, о канале и о себе.
«Родился я 2 июля 1902 г. в Ташкенте. Отец был инженер путей сообщения, изыскатель, а в последние годы своей жизни – преподаватель, а затем профессор Ленинградского института инженеров путей сообщения, и на этой должности умер в 1924 году.
Окончил я школу второй ступени в 1919 г. и Институт инженеров путей сообщения в 1924 году… Ни в каком родстве с родственниками Пушкина не состою. Мы с князьями не имеем ничего общего, хотя корень у нас общий. Я не знаю Вяземских, которые были бы не причастны к этому роду. Во времена Иоанна Грозного наш предок был сослан за вольнодумство в Литву и лишен титула. Там он занимался интригами против правительства. От этого предка идет наш род. А прямого отношения к родственникам Пушкина мы не имеем.
Я окончил институт по специальности железнодорожной и проект делал по железнодорожной линии. Но, когда в [19] 24 г. [я] кончил Институт, железнодорожный транспорт только что начинал возрождаться, и не было подходящих мест. Некоторые мои коллеги начали работать помощниками машиниста или уезжали на окраины строить железные дороги. Поэтому я искал работу, на которой можно принести пользу, не придерживаясь узко своей специальности. Сперва я делал случайные работы. В [19] 23 году я производил работы в Карелии по изысканию железнодорожных веток. Тогда я еще был в Институте, на 3 курсе, это была практика, и я исполнял должность нивелировщика. Затем устроился в концессионное предприятие «Мологолес». Это предприятие производило прием линий от [станции] МГА до РЫБИНСКА. И мы производили обмер железнодорожного полотна. Тогда я тоже работал техником.
Эта работа не могла удовлетворить меня и всех нас, так как в это время умер отец, и мы остались в тяжелом материальном положении. Семья состояла из меня и матери-инвалида. Я обратился к некоторым знакомым, в частности, к инженеру Кандиба, теперь покойному, работавшему по водному транспорту, и через него был направлен в Научно-Мелиорационный Институт, к профессору Ризенкампфу Григорию (Георгию-пр.авт.) Константиновичу, впоследствии главе нашего процесса, Этот Институт ставил своей задачей улучшение и исследование в области мелиорации, в области сельского хозяйства и ирригации. Сам Ризенкампф тогда занимался проектом орошения 500 тыс. га в Голодной Степи.
Наркомзем (Народный комиссариат земледелия – прим. К. Г.) Дагестанской республики в лице инженера Эмирова В. Г. (впоследствии он также был арестован) послал запрос о вербовке специалистов для работы в Дагестане. Там намечались крупные мелиоративные работы. Я дал согласие вместе с одним товарищем и поехал весной [19] 25 года в Дагестан. Там при Наркомземе было Управление канала Октябрьской Революции, возглавляемое Эмировым, куда я и поступил.
Лето и зиму [19] 25 года, весну [19] 26 г. я работал в Дагестане. Пришлось заниматься главным образом изыскательскими работами. Я исходил окрестности города Махач-Кала, болота Баккас, исходил трассу реки Кор от реки Суллах до реки Монас. Работать приходилось в очень тяжелых условиях, в частности, в районе болота Баккас, где сплошь малярийные места. Но силы у меня тогда были хорошие, и я ни разу не получил тогда даже насморка, хотя мокнул самым жестоким образом. Три дня, например, случайно не оказалось палатки, и мы жили под деревом под проливным дождем.
После года с лишним работы в Дагестане мне эта работа надоела. Меня эта работа не удовлетворяла, потому что чувствовалось, что она не в реальной плоскости, и не было уверенности, что наш труд претвориться в конкретные результаты. Внешне это выразилось в сокращении кредитов и сужении работы. Я решил уйти. К этому времени я узнал, что в громадных масштабах развертываются ирригационные работы в Средней Азии. С Ризенкампфом я больше не встречался, видел его один раз в техническом совете Управления водного хозяйства, но он меня не узнал. В тот же период я письменно пытался связаться с Вержбицким, который занимал место начальника Производственного отдела Управления водного хозяйства Средней Азии.
Главным стимулом моего ухода было и то, что специалисты, с которыми я работал, занимались не вполне чистоплотными делами. Например, если они жили в палатках, но имели право на квартирные деньги, то ставили в счет квартирные. Также работы по съемкам, взятые по договору с коммунальным хозяйством города Махач-Кала, частично выполнялись в кабинете. В связи с моими взглядами на жизнь и на людей, это положение казалось мне неприемлемым и я решил уйти во что бы то ни стало. Меня особенно не удерживали, потому что я был среди них «белой вороной».
Я уехал в Москву и две недели был безработный. В апреле [19] 26 года в Москву приехал М. В. Рыкунов, который работал начальником Управления водного хозяйства Средней Азии. Он сейчас же завербовал меня на должность инженера для технически занятий, и я уехал в мае месяце в Ташкент. В Ташкенте я явился к Вержбицкому. Всё мое знакомство состояло в том, что я зашел к нему в кабинет, он указал, к кому явиться, и уступил свою комнату, так как переезжал.
Я попал к Н. У. Хрусталеву, который был в то время начальником Управления работ в Чирчик-Ангренском бассейне. Там несколько дней я вел проектировочную работу, а затем был переведен в управление Аму-Дарьинских работ и работал под руководством Н. К. Баумгартена, которого я здесь встретил. Занимались мы составлением смет и планов, но меня эта работа не удовлетворяла, потому что я чувствую к этому отвращение. Я не перевариваю никакого вида бухгалтерии, коммерчества и чиновничества. Я довел эту работу по составлению смет по Аму-Дарьинскому проектировочному бюро до конца, до изысканий. Но уже стал смотреть, куда бы мне устроиться на работе, более близкой мне и более интересной.
В первые месяцы работы в Ташкенте у меня не было связей, но от знакомых не по служебной линии я услышал, что организуется Исследовательский институт по водному хозяйству, и это начинание пришлось мне по душе, как всякого рода исследование. Занятия в учреждении, которое должно заниматься рационализаторской работой по водному хозяйству, показались мне интересной.
В одно прекрасное утро в июне 1926 г. я явился в это учреждение, которое было подчинено управлению водного хозяйства. Зашел в кабинет администрации и увидел молодого на лицо, но седого человека. Это был директор В. Д. Журин. Я спросил, не нужно ли ему молодого сотрудника, указал образование и прежние работы. Он сказал, что согласует этот вопрос в УВХ (Управлении водного хозяйства – прим. К. Г.). В результате переговоров в июле [19] 26 года я перешел в Опытно-Исследовательский Институт водного хозяйства Средней Азии.
Задачи Института были чрезвычайно широки. Он ставил задачей удешевление и рационализацию всего водного хозяйства Средней Азии. Сюда входили вопросы и техники, и строительства, и экономики, и эксплуатации водного хозяйства. Здесь сосредоточились вопросы гидравлические, гидротехнические, опытно-строительные, гидро-модульные и т.д. Ко времени моего поступления, этот институт объединял все исследовательские работы Управления народного хозяйства Средней Азии и являлся средоточием всех исследовательских работ по водному хозяйству Среднеазиатских Республик.
Я сблизился с Журиным не с первого момента. Меня назначили лаборантом в опытно-строительную часть (по исследованию строительных материалов). Мы занимались составлением планов по лабораториям, но так как дело было реальное, то мы чувствовали, что эта планировка есть шаг к дальнейшему. Эта работа меня уже удовлетворяла. В виду неблестящих материальных перспектив по опытно-строительной части (грубо говоря, работы были консервированы), меня перевели сперва на должность заместителя, а затем на должность самого Ученого секретаря Института. Обязанности были самые разнообразные – переписка научная, работы по секретарству в научном совете, составление планов и сведений по Институту. Работа по существу меня не удовлетворяла, но была неизбежна, так как других возможностей не было.
Так прошли конец [19] 26 года, [19] 27 год и весна [19] 28 года. Весной [19] 28 года проходил судебный процесс [над] работниками водного хозяйства. На процессе в качестве обвиняемого фигурировал Рыкунов, который взял меня в 1926 г. в Управление водного хозяйства. Этот процесс произвел на меня очень тяжелое впечатление. Мне было трудно разобраться в обстановке. Это было до «шахтинского процесса», и он скорее вскрывал бытовые и экономические непорядки. Это и было резюмировано в начале речи прокурора. Он назвал этот процесс «кладбищем миллионов».
Прокурор говорил, что среди леса бывают прекрасные зеленые поляны, где светит солнце, цветут прекрасные цветы, поют птицы и т.д., а человек идет и его засасывает трясина, она называется «чарус». И он говорил, что Управление водного хозяйства представляло собой такой «чарус», где с виду было безупречно, а корень гнилой. Тратились громадные средства на изыскательские работы, которые частично не осуществлялись, или осуществлялись плохо. Они не давали того хозяйственного эффекта, который ожидался, деньги шли на бытовые дела отдельных работников.
Действительно, они выделывали целые художества, как например, загородные поездки и т. п. такого сорта, что на них никакого жалования не могло хватить. Участники этого процесса были осуждены на различные сроки, такие как Вержбицкий, Рыкунов и др.
(карандашная сноска на полях: «Пользоваться осмотрительно, т. к. Вержбицкий имеет орден Ленина»).
Этот процесс произвел чрезвычайно тяжелое впечатление. Среди наших инженеров его расценивали как политическую ошибку (подчеркнуто – прим. К. Г.). У нас было такое настроение, что этот процесс отпугнет работников от Средней Азии и ослабит работы. И, действительно, ряд работников в этом же году уехали. Надо сказать, что отношение к этому процессу было отрицательное. В частности, вызванные на допрос в качестве свидетелей Журин и Ладыгин вели себя с прокурором Кондурушкиным чрезвычайно резко.
Это была первая тучка на безоблачном небе, так как до сих пор я жизни не знал совершенно.
Процесс имел последствием и то, что люди стали искать защиты и опоры. И я, ничего не зная, искал и нашел такую опору в Журине. Это большой умница, чрезвычайно энергичный и сведущий человек. Я решил, может быть, не вполне сознательно, что за этого человека нужно держаться. Тем более, что это не шло вразрез с моими желаниями и взглядами на работу.
Таким образом в Институте образовалась дружная компания, которая существовала самостоятельно. (Приписка на полях: «Это не вполне точная мысль, но, во всяком случае, все друг друга хорошо знали и выступали везде единым фронтом»)
В конце [19] 28 года, в [19] 29 году дела в Институте шли хорошо. Тогда еще отпускалось достаточно средств на ирригационные работы, и было доверие к коллективу, который работал в Управлении водного хозяйства. Работы Института развивались, лаборатории мы организовали. Шло строительство зданий, приобретение оборудования, монтаж лаборатории и так далее. Я считался на должности специалиста второго разряда. Осенью [19] 29 года и в начале [19] 30 года, когда уже был арестован Розенкампф и нам были переданы его изыскательские работы по дренажу и асфальтированному бетону в Голодной Степи, я работал по асфальто-бетонному циклу. Это была первая моя самостоятельная работа, и я пробыл на ней вплоть до ареста, который произошел в декабре [19] 30 года.
Это одна линия моей жизни, другая линия следующая. Я долгие годы имел склонность и занимался педагогической деятельностью. Еще в Институте я был назначен руководителем экскурсий студентов в Ленинградский торговый порт, так как знал языки. Затем демонстрировал первокурсникам музей и учебно-вспомогательные учреждения (приписка на полях: «Ленинградский Институт Инженеров Путей Сообщения»).
Несколько позже, около [19] 23 года, я вел практические занятия в физической лаборатории ЛИПС со слушателями. При Институте организовали «школу путей сообщения». Это было среднее учебное заведение для рабочего состава, и я вел занятия в физической лаборатории.
Затем после окончания Института эта деятельность несколько приостановилась, но в Ташкенте я сразу стал добиваться занятий по педагогической части. В [19] 27 году в феврале месяце меня приняли в качестве младшего ассистента в Среднеазиатский государственный университет по кафедре строительных работ на инженерно-мелиоративном факультете. В [19] 29 году я уже читал самостоятельный курс строительных работ, а в [19] 27 году вел занятия в Политехникуме водного хозяйства. К моменту своего ареста, за несколько дней до него, я был утвержден в должности доцента САХИПИ (сноска на полях: «Среднеазиатский Хлопково-Ирригационный Политехнический Институт, преемник Ср.-Аз. Гос. Университета»), который развился из инженерно-мелиоративного факультета. К этому периоду, не без удовлетворения могу констатировать, через мои руки прошло около 250 молодых специалистов, которые сейчас неплохо работают, хотя я сам был молодым. Отношение ко мне студентов всегда было хорошим.
Третья линия идет по части научных работ. У меня за эти годы накопилось около 30 научных статей на различные темы. Некоторые работы помещены в журнале «Вестник Ирригации» за 1926-1930 гг., а некоторые пригодились на Белморстрое. Я много работал по бетону, а в последний год до ареста - по асфальто-бетону.
Несколько слов скажу о «деле Промпартии». Когда в конце [19] 30 года разыгралось это дело, мы специалисты, следили за ним с лихорадочным интересом. Взгляд на жизнь у меня уже был несколько иной. Но я считал, что это «дело» раздуто искусственно. Относительно некоторых деталей я и сейчас утверждаю, что было много написано лишнего, но дело в основной политической линии. В этот период мои политические взгляды могли быть охарактеризованы как правооппортунистические. Мне казалось, что конкретный результат этого процесса был в обескровливании, обезличении и распылении инженерно-технических сил.
Мы считали, что Рамзин является резко отрицательной личностью и с ним никогда не было солидарности не только потому, что он был главой этой партии, но и за его отношения к товарищам, которых он топил вдоль и поперек. Этот человек не внушал нам доверия, наоборот, его называли негодяем. Его особенно и не пускают в инженерные коллективы, так как сгоряча мало ли что может быть (подчеркнуто красным карандашом с пометкой на полях: «Ого!»).
Мы считали, что негодяев много может быть в этом процессе, так как не были уж столь наивны (подчеркнуто синим карандашом). Прошлый процесс убедил меня в том, что техническая интеллигенция много не заслуживает, так как мы видим отсутствие мужества и полное разложение личности. Кстати, могу сказать, что этот вопрос переживался мучительно и, будучи под следствием, я присматривался к другим людям. Надо сказать, что такие примеры слабости я видел во всех слоях общества - и у крестьян, и у рабочих, и у дехкан, - вне зависимости от классового происхождения. Были и такие люди, которые импонировали своим поведением, своей твердостью, и их без достаточных улик отпускали. А были также люди, которым нет места в жизни, которые не могут работать. Это дрянь, которой нет места в жизни, хотя страшно сказать, но их нужно уничтожать.
(Весь этот период с отчеркивания и вся следующая страница обведены карандашом на полях и снабжены припиской: «Пользоваться, отдавая себе отчет в политической перспективе»).
Были негодяи из крестьян, которые показывали на своих невинных сыновей, были рабочие, разложившиеся совершенно, были урки. Надо сказать, что среди уголовников преобладает мужество. Настоящий уркаган - джентльмен своего рода. Со мной сидел молоденький парень Г.Семенов. Он имел пять приводов, несколько судимостей и побегов. Он имел совершенно исключительные способности и исключительную память. Он нам рассказывал книги Пинкертона и др., рассказывал с полной подробностью, с сохранением последовательности глав и т.д. Он потом был расстрелян и, по-моему, зря. Он случайно попал в «мокрое дело», и улики были ужасные, так как они убили милиционера, разграбили кооператив и т.д. Он связался с людьми, которые его уговорили на «мокрое дело», дали в руки ему револьвер, другой рецидивист уложил милиционера, а Семенов попался вместе с друзьям, хотя и не стрелял.
Нужно сказать, что люди, которые привыкли к более утонченной умственной жизни, в отношении личных качеств - ниже, чем люди, которые ближе к жизни, которые обращаются с опасностью как с ремеслом. Может быть, их и обвинять в этом нельзя, а им, как говорил Семенов, жизнь кажется пресной, если они не подвергаются опасности. Я ему советовал быть летчиком, или он должен был понять пафос стройки. Он кончил массу курсов, был и трактористом, и в пионерском лагере, но возвращался всегда к опасной жизни. Он являлся одним из наиболее ярких моих воспоминаний. Жили мы с ним хорошо и дружно, и он несколько покровительствовал нам.
Я не хочу клеймо Рамзина распространять на всех, но хочу сказать, что его свойства являются признаком целой прослойки интеллигенции, которая в массе слабее, чем урки.
Приговор по процессу Промпартии стал известен в газетах в Ташкенте 9 декабря. У нас 9 декабря был общий Институтский митинг, и мы выносили резолюцию по этому приговору с очень тяжелым чувством (тогда еще не была известна замена расстрела). В эту же ночь был арестован Журин, Хрусталев и др. Журин как раз подал заявление в партию и, вероятно, был бы принят. Никто не думал, что его арестуют (фраза подчеркнута) Факт ареста произвел впечатление разорвавшейся бомбы. Это были самые тяжелые минуты моей жизни. Столп, на который я опирался, оказался свергнут.
Относительно себя я не подозревал ничего особенного, так как не чувствовал за собой ничего конкретного и думал только, что я, как ближайший сотрудник Журина, буду, вероятно, арестован (зачеркнуто и написано сверху: «допрошен»).
19 декабря, из-за неосмотрительности молодой сотрудницы и нелепой, дикой случайности, в моей лаборатории разгорается пожар. Пожар мы немедленно потушили, но пришли представители соответствующей организации и пригласили идти с ними. Там меня вежливо спросили, кто я такой, кто меня назначил в лабораторию, и затем дали пропуск на выход, сказав: «Идите, работайте». Я вышел на улицу и по какой-то интуиции понял, что моя песенка спета. Я вышел совсем другим человеком. В конце месяца, 28 декабря 1930 года, когда я закончил отчет о работе 1930 года, меня арестовали. Не знаю, попался бы или нет, если бы не было пожара, но, думаю, что позже все равно бы попался. (Приписка на полях карандашом: «Это нельзя разглашать»).
Теперь подхожу к последнему разговору со следователем. Через 5 месяцев следствия я говорю: «В чем конкретно вы меня обвиняете? (так как уже обвинения в пожаре и др. отпали) Он отвечает: «Вы не были советским человеком».
Этого я отрицать не мог. Я не понимал политики, не понимал происходящего, мы тщательно оберегали свое личное, маленькое Я. Мы тогда считали, что если мы не берем взяток и не замышляем интервенции, то мы не вредим государству. Мы не понимали, что это государство внутри государства. Например, если вы проглотите камень, то ведь камень сам по себе нейтрален и никакого вреда не причиняет, но он причинит смерть. У нас не было сознания, что мы является таким камнем. Партийный состав у нас попадался такой, что мы считали коммунистов дураками и считали, что они не знают, чего хотят (пометка: «ДСП»).
И, действительно, часто так и было; на транспорте и в текстильной промышленности имеются такие примеры. Коммунисты не умели подойти к нам. У меня не было предубеждений против коммунистов, но за все время работы в Институте я уважал только одного коммуниста. Это был слесарь Дукальский, который вел монтаж лаборатории, да еще столяр Шимальский, муж нашей бывшей домработницы, которая была еще при моем рождении. Я не вполне понимал его мышления. Но жили мы дружно.
Когда мне следователь задал этот вопрос, я ему ответил, что действительно не был советским человеком. За пять месяцев нахождения под следствием я много передумал и понял, что так моя жизнь дальше не пойдет, и что изолированность моя ни к чему не приведет.
На этом дело кончилось. После я со следователем не виделся, и нас без объявления приговора перевели в Москву, где я встретил всех своих начальников - от мала до велика.
Я не берусь давать им оценку, но хочу сказать, что некоторые думали, что находятся в положении, аналогичном моему Я не хочу выступать в качестве защитника, но и не хочу выступать в качестве человека, боящегося своего мнения. Протоколам я значения не придаю, потому что люди, из-под которых вышеблена почва, могут сказать многое. Но наивно думать, что несколько человек могут идти против миллионов.
Действительно, была политика нейтрального тела, которое само по себе нейтрально, но причиняет смерть. Было также антигосударственное отношение ко многим мероприятиям. Решали многие общегосударственные вопросы в масштабе своего ведомства, например, водного. Были моменты, когда общегосударственные вопросы решались с колокольни своего ведомства (Голодная Степь и др.). Кроме того, бывали случаи, когда одни говорят свое мнение, другой возражают… и несколько месяцев проходят не в работе, а в спорах.
Вот к чему приводит политика инородного тела. У нас сильно упирали в материальное положение. Жили ничего себе, не то, что ваш покорный слуга. (Над всем периодом на полях надпись: «Пользоваться осмотрительно»).
Когда мы встретились в Бутырках, то сперва смотрели козлом друг на друга, так как люди друг друга подводили и т.д. Но затем всё было забыто, и только иногда кто-либо говорил: «Он на меня показывает, что я его завербовал в организацию, а я показываю, что я его и не видел никогда».
Бывали такие случаи, что приводят двоих: один главный, а другой совершенно неизвестный, и тот, кто расписывает про главного, обращается к неизвестному, путая их. Это также показывает шаткость положения. Некоторые говорили, что их «окрутили», но это также не оправдывает человека. Если советский человек чернит самого себя, то это так же антигосударственно (на полях: «Осмотрительно»). Отсутствие стойкости выявляет человека как чужака. Руководящий персонал, думаю, прекрасно это оценивал. Нужно почитать, например, как держатся обвиняемые на Лейпцигском процессе*. Если бы наши вели себя в массе также, не было бы, может, этих процессов. При настоящем положении, если они не вредители, то доверия не заслуживают.
*Лейпцингский процесс – судебное преследование коммунистов в Германии (Г. Димитров и др.) 21.09. – 23.12. 1933 г., инициированное фашистами по ложному обвинению в поджоге рейхстага. Коммунисты использовали трибуну процесса для обличения германского фашизма. Под давлением международной общественности суд вынужден был оправдать коммунистов (прим. – К. Г.).
Когда я попал в Бутырки, то они мне показались раем, так как до этого меня держали строго. (Приписка на полях: «Это не подлежит оглашению»). Я бы очень хотел, чтобы на моем опыте молодые люди, которые ходят, задрав голову, поняли, что лучше перековаться, не проходя через то, что прошел я, так как это влияет на здоровье и на трудоспособность. Пусть они лучше прочтут книгу и не пойдут по этому пути. Думаю, что теперь это молодежь понимает. В частности, например, писатели, которых я видел, - Минц и Шушканов.
Сказанного совершенно достаточно для ответа на вопрос, в чем было мое участие и каковы мотивы преступления, а вернее - какое было влияние спецов, влияние среды и, в частности, Журина, которого я расценивал, как оплот. Я был арестован на должности специалиста первого разряда Опытно-строительной части Опытно-Исследовательского Института водного хозяйства, а также доцента по кафедре строительных работ САХИПИ. Приговор – 58 статья, 11 и 7 пункты, концлагерь – пять лет без конфискации имущества. Но вышло так, что имущество мое пропало: книги остались в Ташкенте, а два сундука с личным барахлом пропали на железной дороге. По «делу» это был единственный приговор в пять лет (остальные по 10 лет), и, думаю, здесь сыграло роль то, что я держался довольно твердо. Может быть, повлияли и молодые года.
Из Буторок я сразу попал на Белморстрой (10.VI-31). Бутырки показались замечательным местом, там и прогулки, и газеты, и баня, и парикмахер, и передача. Как мы обрадовались бане с горячей водой! В Бутырках мы просидели 7 дней, с 3 по 10 июня [19] 31 года, потом нас забрали с вещами и в «черном вороне» повезли по Москве. (Весь абзац до «нас забрали» вычеркнут со сноской на полях: «Не к делу»).
Мы смотрим в щелочку и видим, что нас привезли на угол Лубянки и Фуркасовского. Видим, что там вырос громадный домище. Нас ввели на самый верх и отвели нам огромный зал с паркетным полом, где жили свободно 120 человек. Половина зала – дортуар, койки с пружинными матрацами, тумбочки около кровати, а половина – столовая. Люди хорошо одеты. Даже некоторые с цветами в петличке. И сидит только один человек в форменной фуражке – охрана.
Нам объясняют, что попали в ОКБ – особое конструкторское бюро. Многие находят своих знакомых, и я одного узнал. Оказывается, мы попали на Белморстрой и нам предстоит работа. Нас созвал староста и произнес довольно необычную вещь, что сейчас-де вы приступаете к работе по БМС.
Сущность задачи следующая: показывает карту и трассу водного пути. Сроки даны жесткие, и руководство в лице начальника ОКБ тов. Горянова, от имени Коллегии ОГПУ, передало нам, что те, кто окончит работы в срок, не только получат освобождение, но будут реабилитированы.
Это сообщение подействовало очень сильно, потому что мы почувствовали, что песенка еще не спета. У меня родилось желание показать, хотя бы в своей узкой технической сфере, какой я человек: вредитель или нет. Это желание меня не покидает и сейчас. Там было совсем другое отношение к нам. Кормили прекрасно, из столовой оперативного состава. Режим, правда, тюремный – прогулки во дворе.