[336x500]

Предыдушая запись: http://www.liveinternet.ru/users/bonikid/post197407835/
 
НАЧАЛО. РАННИЕ ГОДЫ

Глава 2

Джексон Стрит 2300
(а)

(Перевод Tammy2908)

   

   ВСЕ НАЧАЛОСЬ однажды днем, когда мы стали напевать, собравшись вокруг раковины на кухне.
     Это была скорее не просто раковина, а место сбора, когда выполнялся послеобеденный ритуал мытья, вытирания, складывания посуды на место. Мы разделили эту рутинную работу на еженедельные смены парами – двое детей вытирают посуду, двое убирают ее, наша мама при этом стоит посередине, фартук надет поверх ее платья, руки погружены глубоко в воду с мыльным раствором. Она всегда насвистывала или напевала какой-нибудь мотив, но песней, впервые увлекшей нас так, что мы стали подпевать ей, была “Cotton Fields” (Хлопковые поля), старинная песня рабов, которую пел исполнитель блюзов Лид Белли. Этот хит был близок маме, поскольку она происходила из Эуфалии, штат Алабама, где она, Кэти Скруз, родилась в мае 1930 года.  

Cotton Fields - Leadbelly

Перевод песни "Хлопковые поля":

Когда я был крохотным младенцем,
Мама качала меня в колыбели
Там, на них, на хлопковых полях.
Это было на юге, в Луизиане
в миле от Тексарканы,
на них, на хлопковых полях.

Может, это смешно,
Но ты не заработаешь много
На них, на хлопковых полях, там, дома.

Когда эти хлопковые комочки портятся,
ты не соберешь много хлопка
на тех старых хлопковых полях..

Это было в Луизиане.
В одной миле от Тексарканы
в старых хлопковых полях(прим. перев.)

   Ее дедушка и бабушка были фермерами. Выращивавшими хлопок в штате, который в то время назывался «хлопковым штатом», а ее прапрадед был рабом в семье по фамилии Скруз, проживавшей в Алабаме. Он также пел – « Вы могли слышать, как его голос разносился от церкви по всей долине» - и также пел папа Принс, ее отец. Она клялась. что голос, который мы слышали у нас на кухне, передавался нам по каналу от ее предков и рождался в церковном хоре». Она воспитывалась в баптистской семье. Нам говорили, что красивые, хорошие голоса являются нашей фамильной чертой. Отец моего отца, Сэмюэль Джексон, который был учителем и директором школы, всегда почти безупречно исполнял “Swing low, Sweet Chariot” - Тихо покачивайся, милый фаэтон ( Прим. пер.: исторический негритянский спиричуал), но у него также был красивый высокий голос, украшавший церковный хор. Наша мать играла на кларнете и пианино, а Джозеф играл на гитаре.

Swing Low, Sweet Chariot

   Когда наши родители встретились в 1949 году, их ДНК, должно быть, соединились и создали супер-ген для нашего музыкального наследия. Это не было рождено случайно, уверяла нас мама: это был дар Бога. Или, как позже сказал Майкл, «божественным союзом песни и танца».
   Мы все любили звук маминого голоса. Когда она стояла у раковины, напевая, она полностью терялась в тех полях Алабамы, и от ее голоса у меня по спине бежали мурашки – он никогда не был монотонным и всегда попадал в тон и не фальшивил. Ее голос при пении был таким же, когда она говорила: теплым, мягким и успокаивающим. Мы начали петь ради развлечения, когда наш черно-белый телевизор отдали в починку, и однажды мое пение стало гармонично с маминым. Мне было лет пять, но я держал голосом высоту и попадал в ноты. Она посмотрела вниз на меня, продолжая петь, но улыбаясь с удивлением. И тут же мои братья Тито и Джеки, и сестра Ребби присоединились к нам хором. Майкл был еще крошкой, пытаясь ходить, все еще путаясь в пеленках, но когда посуда была отложена в сторону и все поверхности стали чистыми без единого пятнышка, мама села, взяла его на руки и спела ему, чтобы он заснул. «Хлопковые поля» были моим посвящением в музыку и колыбельной для Майкла.
   Майкл в пеленках – это мое первое воспоминание о нем. Я не помню того времени, когда он родился, или когда мама вошла в дом, неся его. Рождение детей не было большим событием в нашей семье. Мне было пять, когда я начал менять ему пеленки. Я делал то, что делали мы все - помогал маме там, где мог; лишняя пара рук в семье, где будет девять детей.
   Майкл родился гиперактивным, с нескончаемой энергией и любопытством. Если кто-либо из нас хоть на секунду отводил от него глаза и упускал из вида, он тут же заползал под стол или кровать. Когда мама запускала стиральную машину, он тут же начинал двигаться и прыгать в такт звуков от ее вибрации. Менять его скользкую пеленку, когда он лежал на диване, было все равно как стараться удержать мокрую рыбу - он все время извивался, толкался и переворачивался. Искусство надеть пеленку и закрепить ее булавками было испытанием для любого взрослого, не говоря уж о мне, пятилетнем, и часто Ребби или Джеки приходили мне на выручку. У Майкла были необычайно длинные тонкие пальцы, которыми он хватал меня за большой палец, и при этом его большие, как у лани, глаза как будто говорили: «Мне весело создавать тебе трудности и усложнять жизнь, приятель». Несмотря на это, для меня он был маленьким братом, за которым надо присматривать. Забота друг о друге была привита всем нам, но я испытывал чувство защиты и покровительства по отношению к нему с первого дня. Может быть, это было из-за того, что все, что я слышал, были постоянные крики: «Где Майкл?»… «Майкл в порядке?»…. «Майклу сменили пеленки?»
  «Да, мама… Сделано… Он здесь» - кричал в ответ кто-нибудь из нас.
   Не беспокойся, Майкл в порядке. Майкл в порядке.

    МАТЬ НАШЕЙ МАМЫ, мама Марта, купала нас, когда мы были маленькими, в огромной кастрюле размером с ведро, наполненной мыльной водой. Я наблюдал за Майклом, стоящим в этой крохотной хромированной «ванне», с поднятыми вверх руками, сморщенным лицом, и как его мыли с утомительной тщательностью, от промежутков между пальцами ног и до тыльной части ушей. Мы всегда должны были быть чистыми, без всяких микробов. Мы были обучены, просто намуштрованы на это до того, как начали ходить или говорить. И ничто не могло победить Кастильское мыло и его низкосортную пену в борьбе за чистоту. Намыль и три крепко. Мама была привередлива в отношении чистоты и всего, что касалось опрятного и незапятнанного вида. Все не просто должно было быть чистым. Все – и мы тоже – должны были выглядеть незапятнанными.
   О микробах говорили как о невидимых монстрах. Микробы вызывали болезни, говорили нам. Микробы – это то. что носят на себе другие люди. Микробы в воздухе. На улице. На поверхностях. Нас постоянно заставляли чувствовать, что мы под угрозой вторжения. Стоило только кому-нибудь из нас чихнуть или кашлянуть, как тут же появлялась касторовое масло: нам всем давали выпить по ложке, чтобы держать инфекции на расстоянии. Я знав, что, говоря о том, что мы выросли в почти невротическом страхе микробов, я говорю это от имени Майкла, Ла Тойи, Джанет и от себя лично, и нетрудно понять, почему.
   На кухне нам был дан первый азбучный урок еще до того, как мы начали петь: «Мы моемся только чистой водой… ЧИСТОЙ водой!» Затем: «Используйте самую горячую воду, какую только могут выдержать ваши руки, и много мыльной пены». Каждая тарелка мылась до скрипа в течение всего времени, пока она использовалась. Каждый стакан мыли и протирали, потом его поднимали и просматривали на свет, чтобы удостовериться, не осталось ли на нем хоть единственное пятно от воды. Если пятно найдено. Сделай все заново.

   Когда мы приходили с улицы, мы должны были быть практически обеззаражены. Первые слова, произносимые мамой, были: «Ты мыл руки?» Если через несколько секунд она не слышала звук льющейся из крана воды, начиналось беспокойство. По утрам, до школы, проводился гигиенический осмотр, всегда один и тот же: «Ты умылся? Вымыл ноги? Между пальцами? Локти?» Затем проводилось решающее испытание: ватный шарик окунали в алкоголь и терли им по тыльной стороне шеи. Если он становился серым, значит, мы были недостаточно чистыми. «Вернись и вымойся как следует». Если нам хотелось шоколадное пирожное или печенье, проверялись наши руки. «Но я мыл их раньше!» - часто протестовал я. «Ты касался дверных ручек, мальчик – иди и вымой руки снова!»
    Одежда никогда не носилась два дня подряд, и должна была быть чистой и выглаженной. Ни один из нас не выходил на улицу хоть с одной складкой или пятнышком. В возрасте шести лет мы уже вовсю помогали со стиркой. Это было частью безупречного порядка, который помогал управлять всеми детьми, а также контролировать возможный хаос.
   Когда я стал участником Big Brother house в Великобритании в 2007 году, все забавлялись над тем, что я постоянно остерегался микробов, спрашивая своих соседей. Мыли ли они руки перед готовкой. (Прим. пер.: Big Brother house - телестудия, часть студии CBS). Моя жена, Халима, не была удивлена. Она называет меня «микробофоб», и я не могу отрицать этого. До сего дня я не коснусь дверной ручки в общественном туалете, потому что я знаю сколько людей не моют руки. Я не касаюсь перил лестниц или эскалаторов в общественных местах. Я использую носовой платок или салфетку, когда держу шланг на автозаправочной станции, заправляя автомобиль. Перед тем как взять телевизионный пульт ДУ в гостинице, я протираю его спиртовым раствором. Я очень внимательно отношусь к возможности перекрестного заражения от любой поверхности.

   Майкл был таким же. Он опасался даже авторучек других людей, когда подписывал автографы, в те дни, когда фанаты могли приблизиться к нему достаточно близко. Но его невроз относился главным образом на возможном вдыхании воздушных микробов. Над ним насмехались за то, что он носил хирургическую маску. Были домыслы, что он скрывает последствия пластических операций, и я всегда смеялся, когда видел статью, упоминающую эти маски, говоря, что это были «искренние страхи о здоровье Майкла». Потому что в этом и была суть дела: это все был страх – страх Майкла, что он может заболеть. В то время он мог почувствовать, что заболевает чем-то или что у него слабая иммунная система. Как и я, он всю жизнь опасался микробов. По меньшей мере, это было причиной того, что он носил хирургические маски; затем, я думаю, это стало чем-то вроде модной принадлежности, позволявшей ему «прятаться», этакая мини защитная ширма человека, который пытался получить хоть какую-то крупицу уединения, какую только мог.

   Я НЕ ПОМНЮ ВРЕМЕНИ, когда мама не была бы беременна. Я не могу припомнить ее идущей по улице иначе, чем раскачивающейся походкой, несущей в обеих руках сумки с продуктами или одеждой секонд-хенд. С 1950 по 1966 год она родила девятерых детей. Это определенного рода подвиг, если сравнить это с первоначальным планом ее и Джозефа: трое детей максимум.
   Моя сестра Рибби (произносится Рибби) родилась первой, затем Джеки (1951), Тито (1953), я (1954), Ла Тойя 91956), Марлон (1957), Майкл (1958), Рэнди (1961) и Джанет (1966). Нас было бы десять, но брат-близнец Марлона умер. Поэтому на церемонии прощания с Майклом в 2009 году Марлон сказал, обращаясь к Майклу: «Я хотел бы, чтобы ты обнял за меня нашего брата, моего близнеца, Брэндона». Близнец никогда не теряет связь, установленную со второй его половиной.
   Мама очень часто обнимала нас детей. В противовес общепринятому мнению, что у нас было какое-то холодное, несчастливое детство, наше воспитание было наполнено любовью, потому что мама просто осыпала нас поцелуями, и мы тонули в ее любви. Мы и сегодня чувствуем силу той любви. Я был настоящим маминым сыном – как и Майкл - и наше преклонение перед мамой превратилось с борьбу между мной, ним и Ла Тойей за желанное местечко рядом с ней, чтобы быть поближе к ней, прижаться к ее ногам и ухватиться за ее юбку. Ла Тойя делала все возможное, чтобы моя привязанность была разрушена.
   Когда мамы не было дома, и мы, братья, дрались между собой, мы заставляли ее поклясться и заключить с нами договор. «Обещай, что ты не расскажешь, Ла Тойя. Обещай!»
   «Обещаю», - говорила она убедительным тоном. «Я не скажу!». Как только мама появлялась в дверях, обещание нарушалось и следовало драматичное признание. «Мама, а Джермейн дрался». Нам хотелось побить ее, потому что она ябедничала на всех. Она всегда была тихим наблюдателем, собиравшим и хранившим всякие истории, и потом выбалтывала их. То, что она могла что-то просто придумать, не имело никакого значения; она просто хотела завоевать расположение мамы и стать ее любимицей, в то время как я получал какую-нибудь дополнительную работу по дому в качестве наказания. Но юмор в том, что спустя годы я завоевал намного более сильное расположение, чем большинство, потому что, как говорит Рибби, я «всегда был маминым любимцем».

   «Любимчик!», говорил Майкл, что было слегка забавно, потому что он тоже не мог не заблуждаться.
   Я не чувствовал себя любимчиком, но если мама когда и проявляла ко мне излишнюю заботу, то это было связано с одним случаем, происшедшим, когда она была беременна Майклом. Мне было три года, и я решил, что съесть пачку поваренной соли - хорошая идея, после чего я попал в больницу с почти полной почечной недостаточностью. Я ничего не помню об этой травме. Я был крепким ребенком, но из-за этой болезни я попал в больницу на три недели. Мама и Джозеф не могли позволить себе навещать меня каждый день. Когда они пришли, дежурная сестра рассказала им, что я так громко звал их, крича, что чуть не повредил себе легкие. Каждый раз, когда они уходили, я стоял на кровати, издавая скорбные вопли. Я даже рад, что не помню выражение маминого лица, когда ей приходилось уходить. Она сказала, что это было « самое ужасное чувство».
   Со временем меня выписали из больницы домой, но то событие могло объяснить, почему я стал таким плаксой и таким привязчивым, отчаянно боящимся быть оставленным где-либо. В свой первый день в школе я выкрутился из цепких рук учителя, и стрелой промчался по коридору и проскочил через двери, чтобы найти маму. «Ты должен быть здесь, Джермейн… Ты должен быть здесь», - сказала она с тем спокойствием, которое все опять поставило на нужные места. Ее сострадание происходит из религиозной, нерушимой веры в Бога, и ей удается соблюдать равновесие между характером верного ученика и властью и влиянием мирового судьи. У нее есть, конечно, свои пределы, но ее спокойствие сглаживало любую трудную ситуацию.
   Она претерпела страдания ради нас, пребывая в состоянии беременности 81 месяц своей жизни. Она была красива, и в том, как она укладывала свои черные вьющиеся волосы и носила чистые платья, и в том, как она безупречно красила губы алой помадой, оставляющей следы на наших щеках. Мама была солнечным светом в доме 2300 на Джексон Стрит.
    С того момента, как она стала работать неполный рабочий день в магазине Сиарс, мы просто не могли дождаться, когда она вернется домой. У меня перед глазами этот теплый образ, когда она входит в дверь, преодолев дорогу, через глубокий снег зимней Индианы. Она стояла там, притопывая ногами на коврике и стряхивая снежную пыль с головы. Затем Майкл – росший самым быстрым в нашем выводке - подбегает к ней и обнимает ее ногу, за ним подбегаю я, Ла Тойя, Тито и Марлон. Прежде чем снять пальто, она вынимает руки из карманов – и в них наше обычное угощение: два пакета с горячим испанским арахисом.
  Тем временем Джеки и Рибби подготовили кухню для мамы, чтобы она начала готовить, в ожидании, когда Джозеф вернется домой. Мы выросли, называя его Джозефом. Не отцом. Не папочкой. Не папой. Просто «Джозефом». Это была его просьба. В интересах и ради почтительного отношения и уважения.

(Продолжение следует...)