Это цитата сообщения ЗердаПермь Оригинальное сообщение
Майкл Джексон. Круг чтения. Роберт Фрост.
Вокруг нас много всего, за что нужно быть благодарным. Кажется, Роберт Фрост написал о мире, который человек может разглядеть в одном листе. Думаю он был прав.
Майкл Джексон. Лунная походка
Совершенно не собиралась заниматься продолжением этой темы в ближайшее время, но видимо сам Майкл меня к этому подтолкнул. Я в очередной раз перечитывала «Лунную походку» и уже в самом конце книги увидела упоминание Майклом этого поэта. Прозвучало, оно конечно, вскользь и не совсем уверенно со стороны Майкла, но я решила-таки уделить немного внимания этому поэту в своем Дневнике, тем более увлечение Майкла не кажется мне таким уж случайным.
Итак, Роберт Фрост.
США не являются страной любителей поэзии. Для среднего американца человек, особенно мужчина, увлекающийся поэзией, – это что-то непонятное, чуждое, почти враждебное. Там для студента лучше признаться в нетрадиционной сексуальной ориентации, чем в том, что посещаешь поэтические вечера, – первое не так разрушительно для репутации и будущей карьеры. [Пожалуй, теперь мне ясно - увлечение Майкла поэзией не добавляло ему популярности у американских обывателей. Что за варварская страна?????!!!!!!! – здесь и далее прим. З.П.]
Впрочем, отношение американцев к своим поэтам меняется, когда к тем приходит признание, выражающееся в тиражах, званиях и университетских синекурах. При этом непонятно, каким образом поэт может дожить до такого успеха – сформироваться и утвердиться, влача маргинальное существование. Но это происходит.
Роберт Фрост – крупнейший американский поэт 20 века – в полной мере вкусил безвестности и тягот в первую половину жизни и славы, почти официального статуса национального Барда – во вторую. Во время Второй мировой войны в американской армии было распространено более миллиона листовок с жизнеутверждающим стихотворением Фроста «Войди!» Он был четырежды лауреатом Пулитцеровской премии, не раз выступал на президентских инаугурационных церемониях, был послом доброй воли, его стихи вошли в школьные хрестоматии… Поистине, для США Фрост был «больше, чем поэт».
Теперь, спустя почти полвека после его смерти, такая публичность и «раскрученность» имени Фроста, возможно, кажется чрезмерной. Однако, по мере того, как 20 век уходит в прошлое и становятся яснее истинные масштабы различных вершин на его литературной карте, поэтическая вершина под названием «Роберт Фрост» отнюдь не съеживается. Дело не только в том, что Фрост обладал стихотворным даром, и его лучшие стихи нисколько не утратили обаяния. В поэзии Фроста есть что-то очень особенное – сплав национального, даже подчеркнуто местного, с общечеловеческим, современного с вечным. Секрет этого сплава, который был выработан в «тигле» очень личных переживаний, Фрост, похоже, унес с собой.
Роберт Фрост родился 26 марта 1874 года. Его отец умер, когда мальчику было одиннадцать лет. Роберт вырос в штате Массачуссетс, в доме деда, который был человеком строгих правил. Урывками окончив школу, Фрост поступил в Дартмутский колледж, но не завершил курса. Позднее проучился два года в Гарвардском университете, который также бросил.
Женился Фрост рано, по любви, на своей однокласснице Элинор. Чтобы обеспечить семью, брался за различные занятия: был сапожником, работал на мельнице, редактировал местную газету, учительствовал, разводил птицу на ферме. Несколько его ранних произведений были опубликованы в издании под названием «Восточный птичник».
В 1912 году, в возрасте около сорока лет, малоуспешный сельский хозяин и безвестный поэт Фрост продал ферму и переехал с семьей в Англию в надежде там посвятить себя литературному труду. В Англии Фрост нашел благожелательный прием как своеобычный поэт из американской провинции; там были опубликованы его первые сборники стихов: «Прощание с юностью» (A Boy's Will) и«КсеверуотБостона» (North of Boston).
Британские публикации Фроста были замечены за океаном; к поэту проявили интерес американские издательства. В 1915 году Фрост вернулся в США, купил ферму в Нью-Гемпшире. Его фермерство по-прежнему было неприбыльным, но растущая литературная известность позволяла зарабатывать лекциями и публичными чтениями в разных городах страны. В 1916 году был опубликован сборник «Между горами» (Mountain Interval), а в 1923 году – сборник «Нью-Гемпшир» (New Hampshire), принесший Фросту первую Пулитцеровскую премию.
После этого до конца своих дней Фрост вел жизнь «узаконенного» литератора и университетского «гуру» по вопросам литературы, перемежая ее с отшельничеством в сельской глубинке Новой Англии. Планомерно росли тиражи его книг и получаемые им гонорары, его приглашали почетным гостем на все более высокие приемы, повсеместно цитировались его остроумные афоризмы и высказывания по разным вопросам литературной и общественной жизни.
Скрытой от публики была личная жизнь Фроста. Фрост не был ни пьяницей, ни наркоманом, он не менял любовниц и не устраивал громких скандалов, чего принято ожидать от знаменитых поэтов [И видимо в Америке между популярностью-известностью и скотским образом жизни и мыслей ставится знак равно. Одно без другого невозможно. Дикая страна. Дикие нравы]. Жизнь его, на первый взгляд, была бедна событиями, размеренна, даже скучна. Но в ней была и любовь, и многочисленные драмы в его семье (смерть в младенчестве двух его детей, психическое заболевание сестры, ранняя кончина жены, самоубийство сына), и тяжелые болезни, и депрессии. Все это Фрост переживал наедине с прекрасной восточноамериканской природой, допуская пережитое в свои стихи лишь в виде глухих намеков.
Внешняя публичность Фроста в сочетании с внутренней закрытостью породили в его отношении ложные стереотипы, которые отчасти живы до сих пор.
Совершенно неверно представление о Фросте как о певце природы и радостей простой сельской жизни. Фрост не воспевает природу, как может ее воспевать городской житель; для этого Фрост ее слишком хорошо знает. Фрост глубоко привязан к природе, он видит ее красоту и силу, но никогда не забывает, что природа порой враждебна, а чаще – равнодушна к человеку. Природа может быть для человека зеркалом, но зеркало не спасает от одиночества. [!!!!!]
Фрост не идеализирует сельских жителей и сельский уклад жизни, зная по опыту, что в этом укладе много тяжелого, грубого и тупого. Но, будучи сам смолоду сельским жителем, Фрост знает и другое: человек – везде человек, в нем обязательно есть и низкое и высокое, и вечные вопросы бытия можно формулировать, не покидая родных мест. Этим «почвенничеством» Фрост напоминает Уильяма Фолкнера с его сагой о Йокнапатофе.
Возможно, более парадоксально прозвучит сравнение Фроста с китайскими и японскими поэтами. Нет сведений о том, чтобы Фрост увлекался или хотя бы знакомился с восточной поэзией, но это равнодушие к перемене мест и умение извлечь всю необходимую духовную пищу из того, что видишь вокруг себя, действительно роднит его с восточными лириками и мудрецами. (Когда одного такого мудреца спросили, где находится «дао»-путь, – тот ответил, что дао пролегает от этой деревни до соседней.)
Заблуждением является и мнение о простоте, доступности поэзии Фроста. Иллюзия простоты возникает из-за того, что в стихах Фроста всегда есть первый план – вещественный, сюжетный, зачастую совершенно бесхитростный. Но за первым планом есть другие планы и смыслы, которые не только не просты, но нередко затемнены, зашифрованы. [Как же это характерно, типично, по-пушкински, сделать предельно простую и понятную «картинку», но наполнить ее таким глубоким философским смыслом, что дух захватывает!!!! И все это о нем и о Фросте, и о Майкле]
Поводом для стихотворения у Фроста может служить любой эпизод будничной жизни. Часто это работа – косьба, починка стены, расчистка родника, уход за теленком. Может быть – и того проще, что-то увиденное: высохший ручей, качающиеся на осеннем ветру деревья за окном, опушка заснеженного зимнего леса… И всякий раз Фрост за этой обыденностью открывает философскую глубину и многозначность.
Немалая часть творчества Фроста – это крупные (на сотни строк) сюжетные произведения, написанные традиционным для английской поэзии белым стихом и граничащие по жанру со стихотворными драмами. Однако, возможно, более ценную часть фростовского наследия составляют небольшие стихотворения, многие из которых обладают изысканным ритмическим рисунком и рифмой, в сочетании с простой и естественной разговорной речью, – в них философичность Фроста выступает в самом концентрированном виде.
Главное в философии Фроста – мудрое, стоическое приятие жизни, со всеми ее тяготами, разочарованиями и ужасом смерти в конце. Человек слаб, и Фрост-человек временами поддается унынию, даже отчаянью, но Фрост-поэт в конце концов всегда на стороне жизни.
К сведению. В нашей стране до конца 1950-х годов о Фросте знал только узкий круг переводчиков и литературоведов-американистов. Взрыв интереса к американскому Барду произошел в 1962 году, когда 88-летний Фрост посетил СССР. Эта поездка, состоявшаяся в разгар холодной войны, была организована на официальном уровне как шаг мирной дипломатии. Планировалось, что затем Соединенные Штаты посетит А.Твардовский, но этот ответный визит не состоялся.
Фрост с энтузиазмом отнесся к своей миссии. Он не увлекался коммунизмом, но был человеком демократических убеждений и обладал независимым умом, свободным от угара воинственного патриотизма, которым были охвачены тогда обе враждующие стороны. Встретившись в СССР с Хрущевым, который ему нравился своей энергией и цельностью, Фрост пытался убедить советского лидера принять некие правила мирного соперничества с США, кодекс взаимного уважения антагонистов, – чтобы избавить мир от ежеминутной ядерной опасности.
Помимо Хрущева, Фрост встречался в Москве и Ленинграде с советской литературной элитой, о которой до того не имел понятия: А. Ахматовой, А. Твардовским, К. Паустовским, К. Чуковским, И. Эренбургом, Е. Евтушенко.
В 1963 году был опубликован сборник русских переводов из Фроста. С тех пор Фроста переводили много. Наиболее известны переводы И. Кашкина, В. Топорова, А. Сергеева, Б. Хлебникова, Г. Кружкова, С. Степанова. Однако, хотя Фростом занимались хорошие переводчики, и в эту работу они вкладывали душу и все свое умение, Фрост остается не до конца освоенным на русской почве – в том решающем смысле, что на языке оригинала он искренне и горячо любим читателями, а его переводы такой заслуженной любви у российских читателей пока ни снискали.
Другая дорога
В осеннем лесу, на развилке дорог,
Стоял я, задумавшись, у поворота;
Пути было два, и мир был широк,
Однако я раздвоиться не мог,
И надо было решаться на что-то.
Я выбрал дорогу, что вправо вела
И, повернув, пропадала в чащобе.
Нехоженей, что ли, она была
И больше, казалось мне, заросла;
А впрочем, заросшими были обе.
И обе манили, радуя глаз
Сухой желтизною листвы сыпучей.
Другую оставил я про запас,
Хотя и догадывался в тот час,
Что вряд ли вернуться выпадет случай.
Еще я вспомню когда-нибудь
Далекое это утро лесное:
Ведь был и другой предо мною путь,
Но я решил направо свернуть —
И это решило все остальное.
За водой
Колодец во дворе иссяк,
И мы с ведром и котелком
Через поля пошли к ручью
Давно нехоженым путем.
Ноябрьский вечер был погож,
И скучным не казался путь —
Пройтись знакомою тропой
И в нашу рощу заглянуть.
Луна вставала впереди,
И мы помчались прямо к ней,
Туда, где осень нас ждала
Меж оголившихся ветвей.
Но, в лес вбежав, притихли вдруг
И спрятались в тени резной,
Как двое гномов озорных,
Затеявших игру с луной.
И руку задержав в руке,
Дыханье разом затая,
Мы замерли — и в тишине
Услышали напев ручья.
Прерывистый прозрачный звук:
Там, у лесного бочажка —
То плеск рассыпавшихся бус,
То серебристый звон клинка.
Побеседовать с другом
Если друг, проезжая, окликнет меня,
У ограды придерживая коня, —
Я не стану стоять как вкопанный,
Озираясь на свой участок невскопанный,
И кричать "В чем дело?" издалека,
Вроде как оправдываясь недосугом.
Нет, воткну я мотыгу в землю торчком —
Ничего, пускай отдохнет пока! —
И пойду через борозды прямиком
Побеседовать с другом.
‘Out, out…’
Гудела циркулярная пила
Среди двора, визгливо дребезжала,
Пахучие роняя чурбаки
И рассыпая вороха опилок.
А стоило глаза поднять — вдали
Виднелись горы, пять высоких гребней —
Там, где садилось солнце над Вермонтом.
Пила то дребезжала, напрягаясь,
То выла и гудела вхолостую.
Все было, как всегда. И день кончался.
Ну что бы им не пошабашить раньше,
Обрадовав мальчишку, — для него
Свободных полчаса немало значат!
Пришла его сестра позвать мужчин:
«Пора на ужин». В этот миг пила,
Как будто бы поняв, что значит «ужин»,
Рванулась и впилась мальчишке в руку
Или он сам махнул рукой неловко —
Никто не видел толком. Но рука!
Он даже сгоряча не закричал,
Но повернулся, жалко улыбаясь
И руку вверх подняв — как бы в мольбе
Или чтоб жизнь не расплескать. И тут
Он понял (он ведь был не так уж мал,
Чтоб этого не осознать, подросток,
Работавший за взрослого) — он понял,
Что все пропало. «Ты скажи, сестра,
Скажи, чтоб руку мне не отрезали!»
Да там уже и не было руки.
Врач усыпил его эфирной маской.
Он булькнул как-то странно и затих.
Считавший пульс внезапно испугался.
Не может быть. Но… стали слушать сердце.
Слабей — слабей — еще слабей — и всё.
Что тут поделаешь? Умерший умер,
Живые снова занялись — кто чем.
Чтоб вышла песня
Был ветер не обучен пенью
И, необузданно горласт,
Ревел и выл, по настроенью,
И просто дул во что горазд.
Но человек сказал с досадой:
Ты дуешь грубо, наобум!
Послушай лучше — вот как надо,
Чтоб вышла песня, а не шум.
Он сделал вдох — но не глубокий,
И воздух задержал чуть-чуть,
Потом, не надувая щеки,
Стал тихо, понемногу дуть.
И вместо воя, вместо рева —
Не дуновение, а дух —
Возникли музыка и слово.
И ветер обратился в слух.
[показать]
К земле
Любви коснуться ртом
Казалось выше сил;
Мне воздух был щитом,
Я с ветром пил
Далекий аромат
Листвы, пыльцы и смол.
Какой там вертоград
В овраге цвел?
Кружилась голова,
Когда жасмин лесной
Кропил мне рукава
Росой ночной.
Я нежностью болел,
Я молод был, пока
Ожог на коже тлел
От лепестка.
Но поостыла кровь,
И притупилась боль;
И я пирую вновь,
Впивая соль
Давно просохших слез;
И горький вкус коры
Мне сладостнее роз
Иной поры.
Когда горит щека,
Исколота травой,
И затекла рука
Под головой,
Мне эта мука всласть,
Хочу к земле корней
Еще плотней припасть,
Еще больней.
[показать]
Неизвестному сорванцу
Горя азартом, как перед рыбалкой,
Схватил топор отцовский — и пошел;
Нет, елочки моей тебе не жалко,
Ты с двух ударов подрубаешь ствол,
Берешь под ручку и влечешь с собою
Дикарку леса, пахнущую хвоей.
Я бы купил тебе (о том ли речь?)
Другую — попушистей этой елку,
Лишь бы свои посадки уберечь.
Но что в благотворительности толку
И что без приключений Рождество?
Ты прав: не будем омрачать его.
Твой праздник с рощицей моей в раздоре;
Но даже там, где бездна пролегла,
Гораздо чаще речь идет о споре
Добра с добром, а не добра и зла:
Вот почему двурушничают боги,
Когда мы к ним взываем о подмоге.
И пусть, опутанная мишурой,
Ель-пленница в своей тоске зеленой
Разлучена с небесною звездой —
Стеклянная звезда — ее корона —
Пускай и мне издалека блеснет,
Чтоб с легким сердцем встретить Новый год.
Важная крапинка
Я б эту крапинку и не заметил,
Не будь бумажный лист так ярко светел.
Она ползла куда-то поперек
Еще местами не просохших строк.
Уж я перо занес без размышленья —
Пресечь загадочное шевеленье!
Но, приглядевшись, понял: предо мной
Не просто крохотная шелушинка,
Колеблемая выдохом пушинка, —
Нет, эта крапинка была живой.
Она помедлила настороженно,
Вильнула — и пустилась наутек;
На берегу чернильного затона
Понюхала — иль отпила глоток —
И опрометью бросилась обратно,
Дрожа от ужаса! Невероятно,
Но факт — ей не хотелось умирать,
Как всякому из мыслящих созданий;
Она бежала, падала, ползла —
И наконец безвольно замерла
И съежилась, готовая принять
Любую участь от всесильной длани.
Я не могу (признаюсь честно в том)
Любить напропалую, без изъятий,
Как нынче модно, "наших меньших братий".
Но эта кроха под моим пером —
Рука не поднялась ее обидеть;
Да и за что бедняжку ненавидеть?
Я сам разумен и ценю весьма
Любое проявление ума.
О, я готов облобызать страницу,
Найдя на ней разумную крупицу!
[показать]
Шум деревьев
О чем этот шум древесный?
Зачем мы так долго ищем
В разноголосице звуков
Этот шум, этот шепот
Рядом с нашим жилищем?
Радости убаюкав
И повседневный гомон,
Вслушиваемся в окрестный
Шорох листвы — о чем он?
Он говорит об уходе,
Он прощаться торопит
Голосом пилигрима.
Но чем безысходней ропот,
Тем корни неискоренимей.
И я клонюсь головою,
Словно дерево кроной,
Видя, как машут ветви,
Слыша шум заоконный
И я соберусь однажды,
Решусь на шаг безрассудный,
И будут леса угрюмы
И небеса — безлюдны,
И будут шуметь деревья,
Как прежде они шумели,
Деревья будут прощаться,
А я уйду в самом деле.
Источники:
Майкл Джексон. Лунная походка. М.: Эксмо, 2010
Александр Шаракшанэ. Роберт Фрост.Между Сциллой и Харибдой.// Режим доступа: http://www.poezia.ru/EditorColumn.php?sid=318
Стихи в переводе Георгия Кружковаhttp://grigorykruzhkov.narod.ru/translations/frost.html
Художник Максфилд Пэрриш