Автор: Chi_Lina-chan

Фэндом: ориджинал

Рейтинг: G

Жанр: сказка, драма, словянская мифология

Размер: мини

Избушка.

Старая покосившаяся избушка показалась неожиданно, возникла прямо среди деревьев там, где мгновение назад еще ничего, кроме темного дерева да жухлой листвы, не было. Юноша, завидев впереди дырявую крышу, рванул поводья в сторону и всем сердцем устремился туда. Загнанный конь хрипел, выворачивая голову, и косил темным глазом — легко ли, по дикому лесу нести седока, спотыкаясь о корни и уворачиваясь от стволов?

Избушка с виду казалась нежилой. Дверь на петлях повисла, ставни заколочены, с одного боку поросла мхом, но из трубы тянулся кверху сизый дымок. Не приглядишься, и не заметишь.

Юноша спешился и замер, недоверчиво глядя на то, что уже битый час с пеной у рта искал, мучая бедное животное. Страха не было. Была отчаянная решимость — он должен это сделать, должен, любой ценой.

Юноша поднял взгляд к небу и сквозь высокие кроны увидел — солнце уже высоко. Успеет ли?..

Он шагнул вперед, но в тот же миг дверь сама со скрипом распахнулась, и на пороге показалась маленькая сухонькая старушка.

— А вот и гость благородный пожаловали, — проскрипела она низким сиптым голосом и шире распахнула дверь. — Проходи, внучек. Я тебя с самого утра сижу жду...

Горбатая спина старухи скрылась в темноте дома, и юноша, отпустив поводья, без страха последовал за ней.

Внутри избушка имела вид еще более жалкий и запущенный, чем снаружи. Протертый ее деревянный пол был начисто выметен, но на печи, столах и сундуках с горшками и склянками даже в полумраке единственной горевшей свечи виднелся вековой слой пыли. Свеча коптила и пахла странно, неприятно, паленой кожей. А в печи, на алых мерцающих углях, стоял чугунный горшочек. Над ним старая бабка и колдовала, подсыпая сухих травок в смердящий отвар.

— Садись, — заскрипела старая снова, — в ногах правды нет.

Гость оглянулся по сторонам, но увидел только одну свободную лавку рядом с дверью, на нее, такую же пыльную, и сел. Сложил руки на коленях и с безразличием посмотрел на горшок, понимая каким-то неведомым чувством, что тот приготовлен для него.

— Я... — юноша хотел рассказать, зачем явился, но старуха прервала его.

— Молчи, — велела она, снимая с печки пыльную связку кошешков, — без тебя знаю.

А потом, растирая корешок камнем о камень, спросила:

— Чем расплачиваться будешь, милок?

Юноша задумчиво пожал плечами.

— Чем попросишь, бабушка, тем и расплачусь, — спокойно ответил он.

— А не боязно? — уссмехнулась старуха, — Вдруг в обмен на твоего любимого душу али сердце попрошу?

— Бери, — бесцветно бросил юноша. — Поторопись только, полдень скоро.

Старуха досадливо покачала головой.

— Жалеть будешь, — предупредила она.

— А чего жалеть? — тихо проговорил гость, — Что с нее, с души этой, толку? И без души человек может жить.

— Жить-то жить может... да только никогда не сможет уже любить.

Корешок растертый отправился в котелок, и варево засмердило еще пуще. Старуха принюхалась, довольно крякнула и ухватом потянула горшок из печи.

— Зато он жить будет, — неслышно пробормотал юноша, глядя прямо перед собой. Страшно не было. Боязно было — вдруг не успеют?..

— Успеем, — успокоила старуха, словно читала его мысли. Подошла, в сморщенных, почерневших от старости ладонях держа кружку с мутным питьем. — Только знай. Ничего в этом мире не появляется просто так и не уходит бесследно. Если где чего убавить — в другом месте прибавится. Если одну жизнь дать, то другую отнять придется...

Вдалеке послышался лай собак и голоса человеческие.

— За тобой идут, царевич, — протянула бабка. А юноша только выхватил из ее рук питье да опрокинул горячий горький отвар в горло.

Царские стражники ворвались в избушку, снеся прогнившую дверь с петель. Ввалились толпой, поднимая луки да обнажая мечи верные, да только пусто было в избе, пусто, пыльно и темно. А на полу лежал царевич бездыханный, бледный и словно помертвевший. Но когда его вынесли наружу и хорошенько потрясли, царевич открыл глаза и голосом, какого раньше никогда у него не слыхивали, велел всем немедленно возвращаться назад. И за всю дорогу до города, всегда веселый и разговорчивый, не проронил ни слова.

На площади тем временем собралась невиданная толпа — на казнь поглядеть, никого иного, как царского прислужника Доброслава. Чем провинился простой деревенский паренек, с детства ведущий службу при младом царевиче, никто и не ведал. Жалко было несчастного, неспроста нарекли Доброславом, второго такого сердечного человека во всем царстве еще пойти поискать! Малютки плакали, бабы охали да причитали, мужики работящие вздыхали, жалея молодца.

Провинившегося вели к виселице — понурого, бледного, с опущенной головой. Страшно ему было и умирать не хотелось, но поделать приговоренный уже ничего не мог. Все оборачивался, искал кого-то взглядом: может, если б нашел, стало бы ему легче, а так тревога во взгляде его только росла. Взобрался он на пень, и видно, что коленки трясутся. На шею ему набросили петлю.

Громко, на всю площадь зачитали царский приказ — казнить подлеца, через повешение.

Бабы хором охнули, и из-под ног приговоренного пинком вытолкнули пень.

А веревка возьми да оборвись. Доброслав рухнул наземь, лицом вгрязь, и тут же, отплевываясь, выпрямился.

Толпа загудела, бросились вперед люди, несчастного с земли поднимать.

А из царских покоев раздался бабий крик, и все, забыв про приговоренного, обернулись и подняли головы вверх. Из распахнутого окна светлицы высунулась перепуганная девица.

— Батюшки, беда! — закричала она, хватаясь за голову, — Царь-то, Федор Иванович, земля ему пухом — скончался!

Пришлось исполнение приговора царского отложить. Провинившегося увели обратно в темницу и стали дожидаться царевича — теперь ему было решать судьбу несчастного. Царевич, как вернулся, на того только раз взглянул — и велел отпустить на все четыре стороны, только чтобы в город не возвращался. Доброслав, на лице которого мешались и счастье за свое спасение и волнение за друга, у которого умер отец, застыл, на глазах превратившись в каменное изваяние.

— Владими́р! — закричал он вслед уходящему царевичу, — Владими́р!..

Стражники покосились на него неодобрительно: где это видано, чтобы простой крестьянин церевича по имени звал? Но Доброслав все звал да звал, на глаза его навернулись слезы, он бросился вперед, но стража его схватила под руки и вывела, сопротивляющегося, обратно на площадь.

— Слыхал, что тебе велено? — спросили строго. — Собирай тряпье свое да иди, покуда пускают. Да радуйся, что жив остался!

Ворота гулко захлопнулись прямо перед лицом Доброслава. Ничего ему не оставалось, кроме как собрать свои вещи в узелок и уйти из города. Попытался было снова стучаться, хотел увидеть Владими́ра, спросить, почему, за что, почему именно сейчас, когда никто больше не будет мешать им быть вместе? Но стражники велели проваливать, пока палками не гонят взашей, и Доброслав повиновался. Взгляд Владими́ра, холодный и пустой, уколол в самое сердце и застрял в нем режущей, нетающей льдинкой.

Поздним вечером, умаявшись разбираться с царскими делами, Владими́р отправился почивать. Но личные покои, в которых он всегда с легкостью засыпал, казались ему непривычно пустыми и мрачными. А широкая постель, пахнущая другим человеком — слишком мягкой и слишком холодной для него одного. На выбеленных пуховых подушках он нашел чужой каштановый волос, и некстати вспомнил, что такой же был у молодца, которого он сегодня освободил. Еще вспомнил отдаленно, что когда-то любил этого человека. Но не вспомнил, каково это — кого-то любить.