Меня дядя Роман искренне презирал. Я не делал утренней гимнастики. Не обливался ледяной водой. И вообще ненавидел резкие движения. А если мне хамили, шел на компромисс.



Свою бедность Леопольд изображал так: "Мои дома нуждаются в ремонте. Автомобильный парк не обновлялся четыре года..."



- Рюмки взяли парни из чешского землячества. Ты можешь пить из бумажных стаканчиков?

- Мне случалось пить из футляра для очков.

Рейнхард уважительно приподнял брови.

Мы выпили по стакану бренди.

- Можно здесь и переночевать, - сказал он, - только диваны узкие.

- Мне доводилось спать в гинекологическом кресле.

Рейнхард поглядел на меня с еще большим уважением.



- Я не буду менять линолеум, - сказал он. - Я передумал, ибо мир обречен.



Если писатель хороший, редактор вроде бы не требуется. Если плохой, то редактор его не спасет. По-моему, это совершенно ясно.



- Идеологию вовсе не обязательно разделять, - говорил я, - ее либо принимают, либо не принимают. Это как тюрьма: нравится не нравится - сиди...



Это не означает, что здесь царили вечный мир и благоденствие. Тайная война не утихала. Кастрюля, полная взаимного раздражения, стояла на медленном огне и тихо булькала.



Было уже не до гастролей. И мама бросила театр. И правильно. Я наблюдал многих ее знакомых, которые до смерти принадлежали театру. Это был мир уязвленных самолюбий, растоптанных амбиций, бесконечных поношений чужой игры. Это были нищие, мстительные и завистливые люди...



Он встал. Окинул трагическим взглядом колбасу и сахар, расправил плечи и зашагал неверной дорогой...



Мне импонировала его снисходительность к людям. Человека, который уволил его из театра, мать ненавидела всю жизнь. Отец же дружески выпивал с ним через месяц...



У него были самые честные глаза в микрорайоне...



Там он и женился. К нему приехала самоотверженная однокурсница Лиза. Она поступила, как жена декабриста. Они стали мужем и женой...



Я знаю, что в лагере деньги иметь не положено.

- Деньги как микробы, - сказал Борис, - они есть везде. Построим коммунизм - тогда все будет иначе.



Наконец-то я уловил самую главную черту в характере моего брата. Он был неосознанным стихийным экзистенциалистом. Он мог действовать только в пограничных ситуациях. Карьеру делать лишь в тюрьме. За жизнь бороться - только на краю пропасти...



В аэропорту мой брат заплакал. Видно, он постарел. Кроме того, уезжать всегда гораздо легче, чем оставаться...



Тут им овладел крайний пессимизм. Бобров нанялся егерем в Подпорожский район. Стал жить в лесу, как Генри Торо. Охотился, мариновал грибы, построил и напряженно эксплуатировал самогонный аппарат.



- За что Мишу Хейфеца посадили? Другие за границей печатаются, и ничего. А Хейфец даже не опубликовал свою работу.

- И зря не опубликовал, - сказал второй. - Тогда не посадили бы. А так - кому он нужен?..



А у меня было назначено свидание в пять тридцать. Причем не с женщиной даже, а с Бродским.



Наступила пауза еще более тягостная. Для меня. Она-то была полна спокойствия. Взгляд холодный и твердый, как угол чемодана



Мы оставались совершенно незнакомыми людьми. Лена была невероятно молчалива и спокойна. Это было не тягостное молчание испорченного громкоговорителя. И не грозное спокойствие противотанковой мины. Это было молчаливое спокойствие корня, равнодушно внимающего шуму древесной листвы...



В качестве мужа я был приобретением сомнительным. Годами не имел постоянной работы. Обладал потускневшей наружностью деквалифицированного матадора.



Недавно она сказала... Вернее, произнесла... Как бы это получше выразиться?.. Короче, я услышал такую фразу:

- Тебя наконец печатают. А что изменилось?

- Ничего, - сказал я, - ничего...