Она стояла под сиреневым пасмурным небом, в затянутой льдом луже, прямо в центре весенней слезы, застывшей то ли от холода, то ли от горя. Рука в кармане нащупала телефон, сжала его со всей силы, дернулась от желания вытащить, набрать номер, сказать: «Ну где же ты, Господи, нельзя же так издеваться!», но так и осталась в теплом уютном кармане. Звонить было теперь уже бесполезно. Теперь все было бесполезно. Ход был за ним.
Месяц назад она была совсем другая. Она была уравновешенной, спокойной, невозмутимой, равнодушной, неинтересной. Она просыпалась утром, пила растворимый кофе, ела бутерброды с сыром, расчесывала пепельные волны, надевала заштопанные колготки, юбку в складочку, красный свитер и шла себе на работу. Там она с трудом дотягивала до вечера и мчалась домой. А зачем? Над этим она не задумывалась. Все было понятно, все было известно заранее, и… ничего не хотелось. Не хотелось даже быть красивой, не хотелось улыбаться прохожим на улице, не хотелось весны, не хотелось цветов… Иногда она силилась вспомнить, было ли хоть что-нибудь на свете, созвучное ей. Когда-то она любила море, еще раньше, давно, очень давно. Она умела дышать синхронно с волнами, умела рыдать как чайка, она чувствовала пену на озябших лодыжках. Она умела жить. А потом все было стерто из памяти, словно морской водой стерты неровности камня, и когда это случилось, она тоже не помнила.
Как-то раз мальчик с теплыми ладошками пытался греть ей руки на автобусной остановке. Было как-то неловко, что кто-то чужой держит ее ладони в своих и дышит на озябшие пальцы. Но теплый прозрачный пар почти согревал ее изнутри, и было так трудно отказаться. Однако свой номер телефона она так и не оставила. Она вообще, в последнее время, мало кому оставляла что-то после себя, может потому, что оставить было нечего…

Месяц назад, так, смеха ради, она дала объявление, ровно в три строки. Через три дня пришло письмо, его письмо... Она перечитывала его несколько раз, закрывая и вновь открывая почтовый ящик, она почти выучила наизусть некоторые фразы, но все никак не решалась ответить.

Вечер. Сумрак. Пустая комната. Пыльная гитара. И тоска в глазах. Господи! Как же она раньше не замечала эту не прошенную, серую, навязчивую гостью в своем взгляде, как же она раньше смотрела в зеркало и не видела бесцветное, безликое, уставшее существо, с маской вместо лица? Все. Хватит.
Что-то весело защелкало, замигало, затрещало… Загружался компьютер, подмигнул экран монитора, застучали клавиши…

«Отправить»… Выдохнула. Стала ждать.

С того самого момента жизнь разделилась на две части: «до» и «после» его письма. Стало так просто просыпаться утром, в надежде найти «Новое письмо» в строчке «Входящие», стало так трудно засыпать, цитируя про себя его слова, ставшие теперь ее словами, ведь он писал для нее. Никто никогда раньше не писал «для нее», просто писали ей, как адресату. Сейчас все было по-другому. Не просто письма, частицы души отрывали они друг от друга и слали с помощью самой быстрой почты на свете. Как-то раз, вернувшись домой после работы, она заметила чей-то взгляд в зеркале. Ну, наконец-то, в ее квартире поселилась живая подружка. Она улыбалась, расчесывая длинные густые волосы, строила глазки в зеркале и постоянно повторяла: «Ах, как хороша!». Смешная, правда? Она будто вернулась... Надолго ли?

Назначена встреча. Живая встреча. В метро, в центре зала, черное пальто, красный шарф. Ровно в три… Нет, пожалуй в три часа три минуты: «Привет! Ты Виталий?». А где-то в животе стучало сердце, будто оно позабыло свое место.
Так уж случается, что мы склонны себя обманывать. Мы, и только мы сами создаем хрустальные грани иллюзий. Жаль, их не так легко разбить, как, например, любимый бабушкин фужер.
Он совсем ей не понравился, жутко не понравился, просто хуже и быть не могло... Не понравилось почти все: его шарф, его прическа, его фраза "что-то мы все не о том говорим", синий дым его трубки, взгляд мимо нее, и тот факт, что ему не понравилась она.

Придя домой, замерзший, и уставший, он не мог понять, он не мог поверить, что эта бледная, молчаливая, странная девушка писала ему те самые родные письма. А потом она написала ему последнее письмо, где и сообщила, что ненавидит его за то, что он вообще существует. И это был даже не шок. Нет. Это было просто отрицание всего, что они пережили ранее, пережили вместе.

Она выдержала неделю. И ей снова захотелось написать. Закрывая глаза, она видела поток мыслей, которые хотелось очертить, оживить, придать бумаге, подарить мягким упругим клавишам. Все эти мысли были об одном, и в то же время летели в разные стороны, будто листья осенью, гонимые ураганным ветром, прочь от матерей-деревьев. Мысли неслись от нее прочь, прочь от породившей их извилины. Она отказалась. Зачем, спрашивается? Чем он мог так разозлить ее. Ведь она давно уже никого не выбирала, выбирали ее. И почему она решила выбирать и не выбрать в этот раз. Ах, как хотелось написать. Никому кроме него не было позволено знать правду, знать ее чистые мысли, без прилагательных и дополнений, междометий и восклицаний, без смягчения удара, без подпиливания острого ногтя, впивающегося в теплую бьющуюся от ожидания плоть. Никому кроме него она не признавалась сначала в любви, а потом в ненависти. И самое главное, кого она ненавидела в его лице? Кого она решила не принять? Верно, не его… Его она приняла в тот миг, когда ладонь, впервые обхватив гладкий овальный серый предмет с красным фонариком на «брюшке», позволила пальцу нащупать кнопку и нажать «отправить письмо».

За что ему этот «приз» в виде маленькой извивающейся ядовитой змейки ее нелепой ненависти, неприятия, отрицания. Зачем так много условностей? И почему… почему именно в этот раз она вдруг удостоила его оценки, определила его, как «недостойного» ее тела. Почему она вдруг ни с того ни с сего решила, что «достойна» большего, читай «вкачанного брюнета с карими глазами, руками Деда Мороза и волосатым торсом». Господи, пойми нас, женщин!

Написала письмо, умоляла о встрече, перекрасила волосы, читала его любимую книжку, не знала, что будет завтра. Ее иллюзии были разбиты. Ход был за ним. Ожидая этого самого «хода», она стояла в той самой замерзшей луже, она сама была как та лужа, без него ей не стать морем. А он не пришел. Господи, пойми их мужчин!

День. Весна. +5 градусов. Лужи. Высохли. Она проснулась рано и написала еще одно письмо:
«Голову задрала вверх и радуюсь тебе, как первому солнечному лучу, как первой растаявшей сосульке, растаявшей мне прямо на голову. Радуюсь. Не забирай мою радость. Не нужно туч, ведь весна… Тучи – это не честно. Ты честный, ты светишь только тогда, когда сам светишься. Ты не будешь искусственно освещать мой день, только ради того, чтобы я не поняла вовремя, что ты уже разлюбил, уже, и продолжала отдавать себя. Спасибо тебе за это. Спасибо за то, что высохли мои лужи. Шаг за шагом, тихо, медленно приближаюсь к тебе, почти не дыша, боясь спугнуть... Я не устрою шторма, обещаю, тебе не будет больно, только чуточку страшно, может быть. Я не сбегу в последней шлюпке, я не найду чужих писем в тумбочке, я буду точить тебе карандаши. Только не выгоняй! Умоляю! Ведь весна! Только не выгоняй, не отключай звонок телефона, не смотри на меня в дверной глазок изнутри, не игнорируй почту. Я все равно рядом, и я жду твоих шагов. Я буду тебя ждать. Я буду нажимать на свои хрупкие клавиши, зная, что у них ограничен ресурс, что половину из того, что для тебя, ты все равно не услышишь, что вторую половину, наверняка, не поймешь. Я буду молиться, чтобы ты потерял рассудок, чтобы он выпал из кармана, как кошелек. Пусть кто-нибудь другой найдет твои размеренные рассуждения обо мне, моей любви, о том, что будет дальше… А ты, ты будешь безрассудно задирать вверх голову навстречу моим лучам. Я буду твоим солнцем!» (c)Марина Охотина