— Пожалуй, я действительно не понимаю. Ничего меня не «накрывает». Возможно, потому, что я никогда не выхожу на людную улицу  целиком.  Большая часть меня в это время остается, как ты выражаешься, «во дворце» и занимается делом. И не только в это время. Вообще всегда.  Целиком  я, кажется, только играю.

 Ну да, да. А что я, собственно, хотел услышать? И сам всегда догадывался, что единственный путь к спасению —  быть при деле.  Легко сказать, но непросто осуществить. Не всем так везет, как Карлу, который при деле практически с рождения, всюду таскает за собой свой невидимый, зато и неприступный волшебный дворец, как улитка — раковину. А тем, кто живет рядом с ним, время от времени удается посидеть на пороге, и это не просто «лучше, чем ничего», как говорят в таких случаях, а по-настоящему круто. Неудивительно, что у Ренаты, как только она к нам попала, прошло желание удавиться в чулане, неудивительно, что я сам всякий раз оживаю, переступив порог их теперь уже общего дома, каким бы несчастным бесчувственным чурбаном с загубленной жизнью не чувствовал себя по пути.

 — Мы быстро идем, — заметил Карл, когда мы свернули на улицу Вильняус. — До автобуса еще целых пятьдесят минут, а остаток пути займет максимум пятнадцать, даже если сбавить темп. Суми-думи?

 Киваю, невольно расплываясь в улыбке. Эспрессо с медом, espresso su medum, — три года назад, когда ресторан «Помодоро» только открылся и мы с Карлом пришли сюда впервые, я случайно оговорился, читая меню. Новое название так понравилось нам обоим, что теперь мы регулярно наведываемся сюда за очередной порцией «суми-думи» и пьем подслащенный медом кофе, несмотря на приторный вкус — здешний барриста излишне щедр, лучше бы приворовывал, ей-богу.

 — Они его еще подают? Хорошо, что некоторые вещи не меняются.

 — Ага. А некоторые меняются. Например, цена — теперь на полтора лита дороже. Но это мы с тобой переживем.

 — Да хоть на три, — храбро согласился я. — Они же, зайчики такие, столы на улицу вынесли. Думал, еще никто не почесался открыть сезон. А они — уже!

 — Специально к твоему приезду. Вчера еще не было, я мимо проходил… Так на чем мы остановились?

 — На том, что ты всегда таскаешь за собой свой невидимый дворец, как улитка… Нет, прости. Об этом я только думал. Вслух не говорил.

 — Уже сказал, — улыбается Карл. — Твоя правда. Именно это я и пытался тебе объяснить. Единственное, чего я опасаюсь, — ты наверняка думаешь, причина в музыке.

 — Ну да, — кивнул я, шаря по карманам в поисках портсигара. — Сам говоришь, ничего кроме нее толком не видишь, то есть не слышишь, что в твоем случае одно и то же. Это все решает.

 — Просто так удачно совпало, что именно музыка оказалась делом моей жизни. Это прекрасное и, самое главное, простое дело. «Простое» — в смысле, очень конкретное. Сколько себя помню, мне всегда было понятно, чем я хочу заниматься. Еще ни одного музыкального инструмента в глаза не видел, а уже мечтал поскорее научиться «делать музыку». Знал ответ на самый главный вопрос «зачем я?» задолго до того, как смог его сформулировать. И что немаловажно, все вокруг были в курсе, что в связи с этим следует предпринимать. Обучение музыке — давно сложившаяся традиция, известно, как следует поступать на каждом этапе, причем главное условие — «работай» — полностью соответствовало моим насущным потребностям, никаких внутренних противоречий. Так что в этом смысле моя жизнь была очень простой, как у зверя лесного. Никаких вопросов, сплошные ответы, внятные и однозначные. Мало кому так везет. Видишь ли, дело жизни не так уж часто может стать профессией. Иногда для него и названия-то нет, и примера никто не подаст, и сам не додумаешься, пока не попробуешь, не поймешь, а все на свете перепробовать — жизни не хватит. Та еще лотерея.

 — Вот-вот, — мрачно поддакнул я. — Только, думаю, у большинства людей никакого «дела жизни» нет вовсе. У меня, кстати, тоже. За тридцать лет и три года ни одного выдающегося таланта обнаружить так и не удалось…

 — Погоди, а при чем тут «выдающийся талант»? — удивился Карл.

 — А как? — я удивился еще больше.

 — Это мой дурной пример тебя с толку сбивает, — вздохнул он. — Говорю же, мне просто повезло, все так удачно совпало: и внутренняя потребность, и природные данные, и хорошие учителя. У меня, сам знаешь, множество талантливых коллег с выдающимися способностями и такой школой, что хоть плачь от зависти. Тем не менее у большинства из них нет никакого, как ты выражаешься, «волшебного дворца». Окажись они здесь, тебе было бы с кем обсудить все скорби мира. А один из самых прочных «дворцов», какие я когда-либо встречал, был у баяниста дяди Жоры из Клуба железнодорожников в городе Нижнем Тагиле.

 — О господи. Туда-то тебя как занесло?

 — В юности я, знаешь, не выбирал, куда ездить на заработки. В Нижнем Тагиле я, между прочим, читал прекрасные лекции о Фрескобальди, и люди на них ломились, там крошечный зал, так они на подоконниках сидели и в проходах стояли, до сих пор горжусь… Ладно, неважно. Важно, что даже на фоне остальных работников тамошнего клуба дядя Жора выглядел довольно посредственным исполнителем. Но это не мешало ему жить в радости и мире с собой. И почти ничего не знать о жизни, которую принято называть «реальной». Он ее просто не замечал, потому что, как и я, был целиком захвачен музыкой, которая переполняла его до краев, а что получалось на выходе — дело десятое. Не всем же срывать аплодисменты.

 Я недоверчиво покачал головой. Ясно, что аплодисменты тут ни при чем, кто бы спорил. Можно быть непризнанным гением, пожалуйста, сколько угодно. Но бездарный баянист из клуба в качестве примера — это, на мой взгляд, как-то слишком.

 — Дядю Жору, — сказал я наконец, — мог бы приберечь до худших времен. Я пока не настолько нуждаюсь в утешении.

 — А я тебя не утешаю, с чего ты взял? Просто рассказываю, как обстоят дела. В конце концов, Марианн Норт тоже не была гениальной художницей.

 — Кто-кто?

 — А я тебе не рассказывал? Это женщина, которая нарисовала пуйю.

 — Прости, что она нарисовала?

 — Пуйю. Пуйя — это такая трехметровая голубая трава. Собственно, бывает и выше. Растет в Андах. Окружена легендами — дескать, от нее исходит ослепительное сияние, и листья у нее как стальные мечи, и цветет она раз в полторы сотни лет, а время от времени самовоспламеняется и сгорает, чтобы потом возродиться из пепла…

 — Правда, что ли?

 — Понятия не имею. Я же говорю — легенды, за что купил, за то продаю. Так вот, в девятнадцатом веке европейские ботаники очень хотели заполучить хоть какое-то изображение этой загадочной гигантской травы. Но добраться до нее не могли — все-таки Анды, край света, еще и в горы карабкаться надо. Так и остались бы без пуйи, если бы не храбрая английская старушка Марианн Норт. Она, видишь ли, всю жизнь рисовала растения. А что, приличное занятие, достойное хобби для старой девы из хорошей семьи. Ну то есть считалось, что это хобби, я-то понимаю, что рисование оказалось делом, которое поглотило Марианн целиком. Звезд с неба она, прямо скажем, не хватала, но ученые ботаники ценили ее труды, поскольку мисс Норт была чрезвычайно внимательна к деталям. От них она и узнала про пуйю, которую никто из европейцев в глаза не видел. Решила, что это безобразие, и отправилась ее рисовать.

 — В Анды?

 — Вот именно. Причем ты имей в виду, это середина девятнадцатого века. Путешествие на другой континент — дело непростое, особенно для хрупкой, болезненной, вдобавок ко всему почти глухой дамы пятидесяти с лишним лет от роду. Но Марианн бровью не повела. Собралась и поехала в Южную Америку. Сперва на корабле через Атлантику. Потом нашла проводника и поднялась в Анды, на высоту четыре тысячи метров. Ехали на мулах, а на некоторых участках пути приходилось идти пешком по бездорожью и волочь на себе груз. Ничего, добралась и мольберт дотащила. Нарисовала картину «Голубая пуйя и мотыльки». И благополучно привезла ее домой, на радость британским ботаникам, здоровенным мужикам в самом расцвете сил, которые полагали путешествие в Анды совершенно неосуществимым.

 — Круто, — вздохнул я. — А картинку-то ты видел?

 — Нашел в интернете репродукцию. Поскольку я не ботаник, никакого впечатления она на меня не произвела. Картинка как картинка. И сама по себе пуйя — ничего особенного. Гигантская голубая трава, да, но видел я в своей жизни и более удивительные вещи. Надеюсь, добавлять, что это не имеет решительно никакого значения, не обязательно?

 — Обязательно, — мрачно сказал я. — А то история о беспримерном подвиге как-то незаметно превратилась в историю о тщетности. Столько усилий, и все зря. Ну вот разве что британские ботаники стали немного умней, чем были прежде. Но на новую эпоху в развитии науки это происшествие все равно не тянет.

 — Ты ничего не понял, — улыбнулся Карл. — Говоришь о тщетности, потому что считаешь результатом картину, которая, безусловно, не стала главным художественным или научным событием столетия. Но картина — вовсе не результат, а просто повод начать действовать. Простая, конкретная цель, за которую легко зацепиться, чтобы встать и пойти.

 — Хорошо. Что в таком случае результат?

 — Опыт, конечно. Марианн, вернувшаяся домой из Южной Америки, отличалась от леди, которая когда-то отправилась в путь. Новая Марианн знала, каково быть человеком, которому нипочем корабельная качка, тряска на муле, тяжелый груз, крутые подъемы и разреженный воздух. Можно сказать, она сама и есть результат. Возвращаясь к твоей давешней метафоре, Марианн собственными руками выстроила для себя волшебный дворец, стены которого защищали ее от любых невзгод. Готов спорить, эта леди даже не осознала трудностей путешествия. Не читал ее дорожных дневников, не знаю даже, вела ли она их, но уверен, жалоб там не сыщешь. На что жаловаться счастливому человеку? А Марианн, не сомневаюсь, была счастлива в пути и настолько захвачена происходящим, что физические нагрузки, перепады температуры, давления и другие не менее объективные факторы попросту перестали на нее влиять. Думаю, она даже насморк ни разу не подхватила. Что это, если не магия? Подлинная, без обмана."

 

2. Еще одна интерпретация легенды о Будде. На этот раз в исполнении "злого" пражского колдуна Болеслева Черногука. И мне очень нравится эта версия. Более того, я думаю, что он таки нашел тот самый способ. Особенно если задействовать логику, ведь принц - это не сахарный мальчик на коне, как в диснеевских сказках, а профессиональный управленец, топ-менеджер, прости Господи)

 

"— Буддизм как раз вполне ничего. Но мне решительно не нравится история, с которой все началось. Царевич выходит из дворца, видит Страшное — с большой буквы «эс» — и понимает: жизнь не удалась, надо что-то делать. Нет уж, мне подавай избалованного принца, который выходит из дворца и видит на улице все, что положено видеть в таких случаях. Но поскольку перед нами не кто попало, а именно избалованный принц, то есть человек, обладающий специфическим жизненным опытом, он твердо знает, что все всегда заканчивается хорошо. Поэтому наш принц сразу сообразит, что больного следует как можно скорее вылечить — не обязательно мистическим наложением царственных рук, можно просто позвать квалифицированного придворного лекаря. И он зовет, и лекарь, куда деваться, лечит. Потом принц заговаривает с дряхлым старцем и обнаруживает в нем прекрасного собеседника и, скажем, умелого игрока в шахматы. Меж ними завязывается счастливая дружба, какая порой случается между стариками и юношами. И, беседуя со старцем, принц узнает о преимуществах, которые дает старость человеку, должным образом к ней подготовленному. Наконец, наш принц наблюдает за похоронной процессией и сперва, конечно, огорчается, но какой-нибудь ловкий придворный шаман дает ему возможность увидеть, как дух покойника отправляется в новое увлекательное путешествие. Причем совершенно неважно, будет это видение подлинным знанием или наркотической иллюзией, тем более что разница между тем и другим — только в голове воспринимающего… Спасибо, Арсений. 

Лев взял протянутую ему чашку и продолжил: — И вот после всех этих поучительных событий наш принц идет ужинать, а потом кладет жизнь на создание стройной системы убеждений, обрядов, ритуалов, магических техник и гимнастических упражнений, которые приведут людей к непоколебимой уверенности, что больной исцелится, старость может быть радостной, и смерть — не финал, а начало новой увлекательной игры. Непоколебимой, повторяю, уверенности. То есть к фундаментальному знанию. Потому что страдать, бояться и хорошо себя вести, чтобы избежать наказания, люди умеют и без посторонней помощи. А радоваться и ни черта не бояться труднее всего. И значит, именно этому и следует учиться человеку на земле. Если уж в таких условиях выучится, его потом ничем не проймешь. "