Чуть-чуть фантастики, осени и чувств по аниме "Hellsing". 

 

 

Текст охраняется Законом о защите авторских прав. Размещение любой части текста на других ресурсах и в личных дневниках запрещено. Свидетельство о публикации №214102401325

 

[500x333]

 

 

Я увидела ее в парке, уже после полудня, на том самом месте, где когда-то у моего велосипеда слетела цепь, и я, запоздало и тщетно вильнув рулем, повалилась в кучу листьев, в которой лежала и лежала, дыша странными запахами прения и свежести, лежала, пока не почувствовала, как кровь, почему-то прохладная, течет под мои веки…

Тогда я вскочила, оглушенная, сердце забилось от испуга, в точности так же, как сейчас. Три удара коротких – три длинных. Снова три коротких. Тогда я смеялась над единственным моим приключением в этом городе, нашедшим меня в первый же день.

Цепь велосипеда давно встала на место, велосипед упокоился надежно и высоко на стене запыленного гаража, принадлежащего кому-то из моих друзей, а я ходила пешком.

Осенью Лондон обязывает вас ходить пешком. Вы больше нигде не увидите такого Лондона, как в эту, самую первую вашу с ним осень. Она же будет и последней, потому что вскоре ваши мечты попрощаются с вами, и дальше вы пойдете уже одни.

Я никак не могла отпустить мою последнюю мечту. Я шла и улыбалась бабьему лету, вприпрыжку убегающему от меня быстрее, чем я могла зарисовать его или сделать хотя бы один снимок.

У меня были черные туфли, не слишком подходящие для прогулок по влажным листьям, но мне нравилось, как они мелькают перед моим взглядом, направленным вниз, и эти движения гипнотизировали так же, как мелькания велосипедных спиц.

Я едва не упала снова, засмотревшись… Я чудом удержала равновесие, но выронила сложенный зонтик, а когда, подобрав его, выпрямилась, то увидела.

Надо ли было в то же мгновение бежать, или я исполнила данное себе обещание, повернув и зашагав к желтой скамье, стоявшей на заметенных листвою кованых ножках?

Не касаясь скамьи спиной, она сидела, склонив голову чуть набок и будто о чем-то глубоко задумавшись, а у ног ее лежала огромная черная собака.

- Добрый вечер, барышня. Не правда ли, сегодня хорошая погода? – сама произнесла я свой вердикт, не зная, к кому я обращаюсь, и будет ли результатом равнодушие, чья-то подаренная жизнь или, может быть, брошенная мелочь – лондонские нищие, случается, одеваются получше, чем я.

Я знаю, каждый человек слышал такие истории. Все они кончаются по-разному.

Ветер, которого не было, шевельнул ее белокурые волосы такого приятного, естественного оттенка. Она оторвалась от своих мыслей.

Светло-голубые глаза.

- Простите? – переспросила она. Голос оказался сухим, как октябрьское небо. В светлой голубизне плескалась недодуманная и, видимо, тревожная мысль.

Рассеянная и голубоглазая!

Я почувствовала, как мои зубы не самой прекрасной в мире формы обнажает одна из моих глупых улыбок.

Ее лицо оставалось равнодушным, но глаза улыбнулись в ответ.

- Ваша собака команды понимает? – вдруг спросила я, только чтобы рассеянная блондинка не встала и не исчезла где-нибудь в листопаде, где ее потом ищи-свищи…

- Попробуйте, - теперь она улыбнулась мне по-настоящему.

Пес фыркнул. Мне показалось, что он будто рассмеялся.

- Действительно? – я заглянула в ее глаза еще раз, немного удивляясь оттенку ее кожи.

Девушка – мне показалось, что она в действительности юного возраста, несмотря на старомодную одежду и задумчивый взгляд, – кивнула.

- Sit! – сказала я, и черный гигант неизвестной мне породы послушно сел. Его хозяйка подняла бровь.

- Stay, - у меня слегка запершило в горле, и команда вышла нечеткой. Но пес поднялся, встав как вкопанный, и мне показалось, что его глаза цвета кофейных зерен скользнули по мне с усмешкой.

- Down, - больше никаких команд я не помнила, оставалась еще ”come”, но животное вряд ли пошло бы к незнакомцу.

Пес лег и отвернул морду в сторону ссорящийся стайки ворон.

- Садитесь и вы рядом, - у меня внутри что-то скрутилось и раскрутилось, когда девушка похлопала пальцами по скамье. Подойдя, я осторожно села.

- Совершенно случайно – вы не из Нидерландов? Вы так звонко сказали “sit” – первая буква…

Я кивнула. Во рту стало сухо.

- А у меня дедушка был голландцем. Моя фамилия ван Хеллсинг.

- Ван Винкль. Рип ван Винкль, - представилась я, пожимая смуглую руку.

Пожатие у нее было сильным, кость – широкой и, видимо, крепкой.

- Приятно встретить тебя, - тон ее чуть изменился, но остался по-прежнему ровным и пресным, хотя и нравилось мне, что ван Хеллсинг обращалась ко мне как к давней знакомой.

- Я учусь здесь. Хеллсинг – это ведь был ученый-мистик? Думала, он не оставил потомков…

Да. Это было столько же бестактно, сколько и глупо. Голубоглазая хозяйка черного пса сейчас могла вырвать руку из моих пальцев и уйти.

А она ответила:

- Ну… Последняя воля деда состояла в том, чтобы его последователем в науке мог стать только потомок-мужчина. А у папы я родилась.

Наверное, потом я могла бы узнать, о какой редкой отрасли науки говорила ее единственная и незаконная наследница, но это так никогда и не стало мне интересно.

Собака стукнула хвостом по земле и зевнула.

Ван Хеллсинг подняла руку на уровень моих глаз. Мизинец ее украшало кольцо с анаграммой – буква «А» и значок интеграла.

- Папин подарок. Он назвал меня Интеграл.

Я открыла рот.

- Но второе имя – Артур – нравилось бы всем куда меньше, правда ведь? – ее лицо по-прежнему было серьезным, и я представила, какая она может быть, если, например, выпьет.

Наверное, ее собака не выносит запаха спирта – подумалось мне, и я отметила, что даже духами Интеграл не пахла. Только этот запах, который был сильнее аромата листьев, сильнее каждого аромата этого раннего вечера…

Быть может, так пахла луна. Интеграл напоминала мне луну – желанную влюбленными, холодную, ту, которую могут достать лишь безумцы и боги.

- Хорошее знакомство, - если бы я не знала ее эти десять минут, я бы решила, что она злится.

Пес поднялся на ноги первым, и я удивилась своему ощущению: казалось, что он и его хозяйка общаются телепатически, и решения в этой паре принимает совсем не человек.

- Я приду сюда завтра вечером, Рип ван Винкль. Я гуляю тут в любую погоду. Ты не испугаешься лондонского тумана?

Она кивнула мне, а я только проводила ее взглядом, сжав зонтик обеими руками.

По крайней мере, я узнала ее имя.

Мне не хотелось отпускать ее ни на секунду – впервые в жизни мне так сильно не хотелось отпускать от себя кого-то.

 

 

 

Туман казался красноватым – это отражалась в нем листва кленов и вязов.

Дым от сигары плыл вокруг наших растрёпанных туманом голов, делая нас похожими на изображения святых на золотистой мозаике. Интеграл была без своего пса.

– Мне говорили, что мой дед курил очень много. Наверное, это гены... Ты не сердишься, что я курю, а, ван Винкль?

– Нет. Я изучаю генетику, кому, как не мне, понимать тебя?

Мне показалось, что она пожала плечами. И я обняла их – мягко и крепко. Пусть подумает, что я хочу ее согреть. Она зябнет, наверное, всё время. Такая худая.

– Имя Артур мне тоже нравится. А как тебя мама называет?

– Она меня никогда никак не называла. А вот Вальтер зовет Интегрой.

Я не стала спрашивать, кто такой этот Вальтер. Все равно с нею была сейчас я, а не кто-то ещё.

– Знаешь ли, ван Винкль, я думаю, что Вальтер – мой отец. Судя по нему, он явно не почтение испытывал к моей матери. И вокруг меня всю жизнь с пледом и кофе носится, как дворецкому и необязательно.

Она кисло ухмыльнулась и аккуратно положила сигару в чашку уличной пепельницы, где та прощально и грустно мигнула.

Вот это откровения! Она видела меня во второй раз в жизни и дарила мне такое!

– Какую область генетики ты изучаешь?

Я молчала. Зачем говорить, если всё равно солжешь?

– Я спрашиваю, какую область генетики...

– Патологические гены, – промямлила я.

– Как интересно. И довольно-таки широко.

Мы помолчали. Я мысленно произносила ее имя, пробуя его на язык, как яблочную дольку.

– Я священник, – сказала Интегра. – Я была одной из тех женщин, первых в Англии, что в девяностые приняли сан пресвитера, – на ее груди, почему-то не замеченный мной сразу, поблескивал, как туман, серебряный крестик. Отчего-то захотелось отвернуться от нее, не смотреть. – Воплей было! А сейчас и женщины-епископы есть.

– У нас в Лейдене жена соседа была кем-то вроде пастора, – кивнула я.

Жена соседа на самом деле была моей матерью. Каждое утро она проходила мимо нас, своей бывшей семьи, своего бывшего дома и здоровалась с нами.

Я усмехнулась, вспоминая. Столько лет прошло... Интегры ещё и на свете не существовало.

– Генетикой часто занимаются те, у кого родственник страдал от какого-нибудь неизлечимого заболевания, – она никак не хотела оставить меня в покое с этой генетикой.

– Нет. Я эгоистична и решаю только свои проблемы за счет науки, – я смело взглянула на нее.

Сейчас она могла убить меня, если бы уловила присутствие угрозы. Это была бы прекрасная смерть – от женщины, которую я полюбила.

Открыв рот, опустив руки, я стояла прямо перед ней, чувствуя, как будто приподнимаюсь над землей, – со стороны, наверное, это выглядело идиотски, смешно или страшно.

Сердце сжималось – я его просто чувствовала и почти видела. Что-то внутри меня будто росло, разрывая, а исполнитель сладкой бескровной казни была почти одного роста со мною, и можно было коснуться ее губ.

Священник! Вот так ирония.

Я знала, что это она. Она, которая не скажет «мне пора», не намекнет на кого-то, кто имеет право дотрагиваться до нее, потому что никто не имеет такого права.

Столетний вяз дрогнул, будто от порыва ветра, и сбросил на нас несколько сухих веточек и листьев.

– Ой, волосы, – вздрогнула Интеграл, отряхиваясь. – Пожалуйста, убери у меня эту труху... я потом причесаться не смогу.

Не говоря ничего, я принялась выбирать из ее прически крохотные кусочки коры и осколки осени. Волосы она носила завязанными в конский хвост.

– Всё, закончила. Хорошо теперь, – про себя я прикидывала, насколько лучше ей было бы подстричься.

– Очень, – я увидела, что она стоит, закрыв глаза, и ее верхняя губка подергивается, будто она хочет то ли улыбнуться, то ли расплакаться.

– Сколько тебе лет? – спросила я, снова обнимая ее. Было что-то нежное в том, чтобы обниматься в холодном парке, в плотной осенней одежде и меланхолии...

Она ответила. И добавила, сунув мне холодные ладошки, сжимая мои пальцы своими – сильными, будто привыкшими регулярно держать оружие:

– Я не поручусь, что ты не возраста нашего Вальтера. Хотя и выглядишь здорово, правда, – она улыбалась, не открывая глаз.

Я уйду, чтобы не соблазнить ее. Ведь вправду возможно, что она влюблена в кого-нибудь, или просто дала обет безбрачия. Уйду сама.

– Не уходи, ван Винкль. Я же слышу, что ты думаешь. Если ты уйдешь, я возненавижу тебя и найду.

В тот вечер я так и не поцеловала ее. Это сделала она сама – на прощание, так безответственно и без всякого напряжения дотронулась губами... моя загадка, мой ребус, величина, обратно пропорциональная мне.

– До завтра, – она положила в мой карман визитную карточку, на которой я, мельком глянув, смогла различить вест-эндский адрес. – К пяти.

 

 

«Я похудела», – подумала я на другое утро, едва напялила на себя свой старый твидовый костюм. Он смотрелся на мне просто нелепо.

Надевать на свидание с нею белые джинсы, ковбойские сапоги и мешковатую зеленую куртку? Ой-ой.

Нет уж. Деньги, скопленные мною на анализы – исследования дефектных генов, генно-регуляторных сетей и прочего, что могло мне в связи с этим понадобиться (поддержки от правительства и миллиона различных фондов я не получила), трогать нельзя было ни под каким видом. А раз я не могла позволить себе побегать по таким соблазнительным лондонским магазинам, то, ругаясь вполголоса, до обеда распарывала синие ленточки на обшлагах и воротнике своего голубого платья, больше напоминавшего, сказать честно, мой лаборантский халат – единственное, другого цвета. Черные ленты там смотрелись бы лучше – так я подумала, и горько прокляла свою дурацкую затею, едва подойдя в обновленном туалете к зеркалу.

– Как воспитательница какого-то приюта, блин... В трауре по благодетелю.

Я никогда, сколько себя помнила, не могла угодить себе в отражении в зеркалах. Наверное, лучше было б вообще в них не отражаться, чтоб им.

Мое отражение с кислой улыбкой сняло очки и, скривившись, подмигнуло мне, растерянной и расстроенной.

Мне хотелось есть – от волнения. Мой мини-холодильник, подключенный к USB-порту, будто улыбался мне солнечным зайчиком, играющим на никелированном бочке, и я, плюнув на свой эксперимент и на придуманную в каком-то отчаянии диету, припала к нему, ожесточенно питаясь около получаса, вытирая руками губы и щеки, а когда очнулась от этого внезапного угара, осознала, что условно обновленный мой туалет годится разве для того, чтобы возвратиться в нем на мою веселую медицинскую практику.

Сама судьба подталкивала меня к неизбежному выбору.

Я ненавидела индийский ситец, ненавидела мильфлёр и расклешенные фасоны тоже ненавидела, ещё сильнее, чем голод. К моему росту и сухопарой фигуре нисколько не шло все перечисленное, как и полупрозрачная блузка цвета индиго и связанный вручную свитер – компаньон этой безвкусице, самой невероятной, которую только можно было представить.

Ботинки из совершенно убитой, выношенной замши, грозящие промокнуть с первыми дождевыми каплями и подарить мне незабываемый вечер с назойливым артритом, так не сочетались с чем-то вроде вещмешка, о котором, по-видимому, некогда можно было сказать, что он лайковый.

Меня впустит ее прислуга? Но линялые джинсы не пойдут. И отказаться от приглашения – не пойдет.

Я долго, уже одетая в пальто, полоскала в ванной рот, чтобы отбить запах. Терла и терла платочком возле губ, пока не покраснела кожа. Однажды у меня уже спрашивали «что это за темное пятно», и рисковать выглядеть неопрятно мне в этот вечер совсем не хотелось.

Уже на улице я почему-то вспомнила, какая отличная швейная машинка стояла когда-то в комнате матери, и какой талант к дизайну у нее был – такой есть совсем не у каждого.

«Мама, не сошьешь ли ты мне костюм для свидания? Я хочу нечто сдержанное, но только не темного цвета»...

Дождь, конечно же, начался.

В крохотную дыру на моем зонтике прорвалась отчаянная капелька и прильнула к моему виску, ощущаясь как усик котенка.

 

 

 

– Мне сразу понравился этот вкус, – я не кривила душой: грог был слабоват, конечно, но я так давно не пила подобных напитков, что даже этот, сваренный моей гостеприимной хозяйкой – вероятно, впервые в ее жизни, производил сильное впечатление.

– А мне – твой наряд. Очень осмысленно, очень оригинально.

Она свела вместе и развела носки вязаных домашних сапожков – мы сидели на полу, вытянув ноги к камину, и белокурая голова так спокойно прижималась к моему плечу, и наши волосы смешивались. Из громадного холла были слышны тихие шаги Вальтера – и по временам тихий храп черной собаки.

Я подумала, что вот сейчас поцелую Интегру.

Она первая повернулась ко мне и сделала очень серьезное лицо.

– Я тащусь от ученых.

В этот вечер она даже не курила свои сигары, а мне уже начинал нравиться их запах, и он не казался вонью, а просто запахом. Ее рот пах грогом, манным пудингом и кексами, которые мы ели за ужином. Очень отдаленно слышался аромат мяты и камфары, карамельного соуса.

Держать ее в объятиях было удивительно, как кошку все равно; мягкость и покорность таили где-то под собою своеволие и страсть – того и гляди вырвется или оцарапает. Мне приходилось изумлять ее, каждое мгновение дарить ей новую вселенную, новое чувство, и она через несколько минут уже была в каком-то забытьи, и, расслабленные полностью, ее руки покойно лежали вокруг моих плеч, и нежное лицо, о которое я терлась губами, беспрестанно целуя, отдавало мне свою долго скрываемую тайну.

Раздетая, она была дивной. Кажется, она немного застеснялась того, что, как оказалось, ее грудь куда меньше моей, но мне было уже не до этого всякого... Я только безмолвно кричала о том, как мне хочется теперь целовать это совершенство, и как я страшусь того, что этот вечер закончится, но вот Интегра моя не молчала. Мне не приходилось слышать, чтобы люди говорили такое. Может, мой опыт был скуден, а может, я пробудила в ней какие-то неведомые, глубинные ноты сердца, в которые мы обе нынче так «попадали», будто пораженные одним вдохновением, как музыканты одного оркестра.

Едва выговаривая слова, она смотрела не просто на меня – на то во мне, о чем я сама не подозревала, что любила в себе подсознательно и сильно и с чем боялась столкнуться.

Давно уже до нас не доносился ни один звук; и пока Интегра не расплакалась сквозь улыбку от чего-то невыносимого, что свело с ума нас обеих и вышибло сознание на какие-то задворки, я не притронулась к ней.

А когда я коснулась ее коленей губами, подбираясь все выше к тому, что до меня не трогал никто, впервые за десятки моих бесполезных лет сама я пролила настоящие слезы. Поцелуи, прикосновения и нежности шепотом – ее вселенная замирала и исторгала на меня дрожь своей благодати, единственной ценностью сделав для меня эту Интегру, которой ведь могло и не быть в том туманном парке.

Она немыслимым образом спутала мои волосы, хорошенькая белокурая голландская девочка, потому что не знала, что делать ей с этим, новым состоянием, как ещё кричать от счастья, не знала, что Рип ван Винкль больше ничего, совсем ничего не хочет, только видеть ее, держать ее и делать с ней то, что сейчас делала.

Она заснула стремительно, вдруг обессилев и запрокинув голову, похожая на дремлющего в гнезде аистёнка. Я до утра была с нею, обнимая ее, и утром, позабыв, что не пью стимуляторы, выпила с ней кофе, ароматный арабский кофе, который для нас приготовил едва ли уснувший в ту ночь Вальтер.

 

 

Она стала моей жизнью. Я знала наверняка, что переживу ее – надолго, и это не печалило меня, а словно резало тупым ножом – не больно, но докучливо.

В то время я работала над проблемой дефектных клеток, что вдруг начали бесконтрольно размножаться во всех опытных образцах. И бесконечный забор анализов, мои ночные бдения и попытки подойти к истине со всех сторон и из всех плоскостей наконец дали свой результат.

В течение тысячелетий иммунный ответ организмов, питающихся кровью, был неизменен как реакция на каприз любой попадающей извне клетки. Борьба наших сильных, совершенных, издавна улучшенных – магией ли, игрой ли неведомых гостей на нашей планете – тел против любой угрозы существованию была безупречна, поэтому мы считались бессмертными. Но невозможность размножаться в союзе с фактором времени – того подлеца, которому по силам изменить что угодно, привела даже нашу удивительную расу к ее закату.

Дефектный геном – в точности одинаковый у всех клеток, взятых от самых разных образцов, – подсказал мне, что заразой в буквальном смысле являются люди. Наша еда была отравлена.

Теперь уже совершенно неважно, где и в каком столетии произошла мутация клеток того навсегда неизвестного организма и как начал множиться вирус. Я знаю, что и мой иммунитет, как у остальных, подобных мне, снижается, и для меня, при всей моей осмотрительности, окончательная смерть – лишь вопрос времени.

Отправив пакет с итогом исследования и подробным описанием клеток, я улеглась спать, изредка просыпаясь, чтобы навестить Интегру, и больше не радуясь тому, что меня не беспокоит солнечный свет.

 

 

Через восемь недель мне, никому не известному практику-одиночке, пришло приглашение посетить Королевский Учёный Совет.

Я была горда!

Гордость и эйфория от маячившего признания настолько застили мне глаза, что я не удивилась позднему времени, назначенному на визит, и одиноко сидящему внизу темного круглого амфитеатра – видимо, председателю – именно тому, кто подписал в приглашении, что будет ждать меня.

Я спускалась к нему так долго – у меня было странное ощущение, показалось, что прошли десятки часов, а когда я была с Интегрой, время летело, размытое бешеной скоростью.

Он поднялся мне навстречу, но ещё раньше я узнала его.

– Будем знакомы ещё раз, – непонятная улыбка была у него. – Магистр Вальтер Дорнз, профессор биологии.

Совершенно растерявшаяся, я присела перед ним, как перед дворянином, вместо того, чтобы пожать руку.

– Мы читали вашу работу и восхищены ей, Рип ван Винкль. Вы, разумеется, слышали о всемирном Институте альтернативных форм жизни, – я не слышала, а если бы и слышала, то приняла бы это за шутку. – Не смущайтесь секретностью нашей встречи – завтра вы будете представлены многим ученым...

– Читали? А почему вы один? Почему вас хотя бы не двое здесь?

– Просто я единственный из сотрудников, кому, увы, вредит свет солнца, вызывая сильную крапивницу и даже ожоги, – с его лица не сходила улыбка, он покивал медленно, напомнив восковую куклу, словно говоря мне «Вот так, милая».

«Что происходит? – мое недоумение грозило стать настоящей паникой. – Неужели мой организм поражен так сильно, неужели схема воздействия чужеродных клеток такова, что я могла не почувствовать своего?»

– Около тридцати лет назад я пришел к вашим выводам в результате собственного исследования... Не волнуйтесь, я не буду оспаривать ваше первенство в науке, это не в моем правиле. Награда за открытие и ученая степень будут принадлежать вам. Вы упустили только одно, Рип. Возможность исцеления.

– Профессор, эта болезнь – вроде рака, заразной его формы. Я не рассматривала ничего, кроме как сепаративные методы.

Он уселся на стол, вытянув ноги.

– Что бы вы сказали, узнав, что существует вакцина?

Я улыбнулась.

– От этого? Нет.

Вальтер встал и обогнул кафедру, а я все думала и думала о нем как о дворецком Интегры.

Вечер казался синим. Я чувствовала сильный голод, но в сон меня больше не клонило.

Его руки с длинными пальцами в несколько движений открыли сложную систему портативного сейфа, напоминающего китайскую шкатулку.

– Вы, само собой, обратили внимание на собаку Интегры, – он не продолжал, не дождавшись от меня немого подтверждения его слов. – Уже много лет это животное является опытным образцом нашей семьи, и совсем недавно я смог получить внятный штамм на основе его заражённой крови.

– Вы фантазируете? – у меня дёрнулась челюсть.

– Теоретически это показалось невозможным. Но я испытал на себе то, что было получено, и выяснил результат, – мы оба слышали, как дышим – точно запыхавшиеся в постели любовники, шумно, со всхрипами. – Вакцина безупречна. Вы возвращаетесь приблизительно к тому состоянию, в котором были обращены, и начинаете стареть. Я – старею и вскорости умру, не мучаясь больше проклятым голодом, а питаясь как человек. Мои ненужные... гм, функции прекратят существовать в моем организме. Наконец, как католик, я смогу принять причастие.

– Я не хочу жить без Интегры, – сев, я отвернулась от Вальтера и вытерла глаза. – Я никогда не смогу сделать ее изгоем и мертвецом, но вместе с тем за девяносто пять лет, Вальтер... я так никогда не любила. Я не хочу хоронить её. Видеть ее мёртвой... и не-мёртвой тоже не хочу.

– Я принес это сюда потому, что сочувствую вам. Я думал, такие, как вы, не умеют любить.

Мне показалось очень странным, что он произнес такую фразу -- будто оговорку, но меня обволакивали отчаяние и безнадежность, когда я поднимала рукав пальто и снимала браслет.

Сплав серебра. Я ведь и серебро могла носить с недавних пор, а не придавала этому значения.

Лучше не тянуть свое не-существование, а стать человеком. Любить Интегру, любить ее, как сумею.

Модифицированная кровь пса скользнула в мои вены, обнимаясь с моей кровью, затанцевав внутри меня, вызывая улыбку ожидания и счастья на моем лице. Вальтер колол профессионально, аккуратно и бесстрастно – как серийный охотник втыкает колья в тела мне подобных.

Туман в моей голове разошелся. Осколки шприца разлетелись по полу, словно капельки разлитой воды.

– Паршивая нежить, – устало, на выдохе, словно бегун на финише, произнес Вальтер. – Думала, я отдам тебе мою единственную дочь?

Я было поднялась, одержимая инстинктом, но тяжело грохнулась на пол, ударившись затылком о стену.

Сложив сейф, он даже не посмотрел на меня и направился к дверям.

– Богу молись, проклятая кровопийца. Может, он своей милостью и простит тебе загубленные тобой души.

Умирая на полу амфитеатра в здании Королевского Учёного Совета, я заплакала. За всё моё существование я не убила ни одного человека. И мне даже не хотелось убивать теперь Вальтера.

 

 

 

С подобным себе я никогда бы не схватилась. Но он сказал мне... И на моем месте никто не стал бы проверять, человек ли Вальтер. Из безопасности.

Прости, моя Интегра. Я не смогла жить.

Верните мне мою голову, и мою шею не забудьте.

– Ты очень забавно не отражалась сначала даже в моих зрачках. А теперь у тебя трип, как у наркомана, – расслышала я.

Я попыталась встать.

– Только не вставай. Ты всё равно привязана, хотя сил у тебя теперь как у паровоза.

Я попыталась разглядеть Интегру. Она курила, сидя рядом со мной, и, наклонив голову, смотрела на меня.

– Хороша! В твоей квартире, Рип, нашли мушкет с серебряной пулей, и это попало в газеты.

Жаль, его теперь не вернут.

 

Вальтер умер от сердечной недостаточности на пути домой, где его ждала дочь, не подозревавшая ни о нашей встрече, ни о моем открытии. Служба госбезопасности, едва найдя при нем, мёртвом, итоги моей работы, мгновенно опечатала мой дом и в конце концов объявила меня мистификатором. Кровь Интегры, впрыснутая мне по ошибке вместо Святых даров, способных убить любого из нас, неожиданно оказала эффект, ожидавшийся от той самой мифической вакцины, и теперь Интегра, обладающая иммунитетом против болезни бессмертных, – мой ассистент, любимый и лелеемый, самый драгоценный донор для моей работы.

Опытный охотник и талантливый биолог Вальтер Дорнз ошибся дважды: при введении мне настоящих Святых даров я должна была сгореть на месте, но мой неудавшийся убийца не мог знать, как при такой казни будет выглядеть моя смерть.

Этот человек впервые в жизни решился использовать эмульсию Причастия для уничтожения вампира – ведь он до последнего боялся совершить кощунство, так как был ревностным католиком.