Хм... Если вы знаете какую-нибудь книжку по психологии сновидений, подскажите, пожалуйста.

Конец мая. Узкая тенистая аллея, параллельно которой идут прутья высокого забора, сквозь них пробиваются ветки старых могучих деревьев, роскошные кроны которых загораживают путь солнцу так, что пока лучи пробиваются сквозь стену листьев, до цели доходят только самые упрямые из них – узенькие, но все-таки яркие солнечные лучики. Небольшие пятна света от них ложатся на землю, делая каждый камешек, каждую песчинку отчетливой и заметной.
Вдалеке видна небольшая темная фигурка. Я догоняю ее, бросая на это все силы, слышу только собственное шумное дыхание и торопливые шаги.
Вглядываться в лицо путника, чтобы узнать, кто это, совершенно не нужно: какое-то непонятное предчувствие дает понять это.
– Настя, Настя!.. – зову я свою одноклассницу.
Она останавливается и оборачивается, с глазами, полными удивления.
– Как давно меня не было в школе? – вопрос, который, казалось бы, бессмысленно задавать не себе, а кому-то другому.
– Около трех недель, – ответ был услышан после небольшой паузы.
Шок.
– А… – Очень сложно вернуть себе дар речи – А вам говорили, почему я не прихожу?..
Она снова медлит, и это – самое страшное… Наконец, словно боясь меня задеть, отведя в сторону взгляд, удачно скрыв глаза темными сальными волосами, она произносит:
– Они говорили нам, что тебе положили в больницу… для душевнобольных… Но мы им не верим, правда!..

Я за мгновение, желая поскорее вырваться из этого ужасного сна, открываю глаза, словно бы вырвавшись из лап комы. Длинная, плохо освещенная комната с десятками больничных коек вдоль стен, до середины выкрашенных в противный, типичный для любого государственного учреждения грязный веридиановый цвет. Почти под самым потолком – серой, немытой, потрескавшейся плитой, устрашающе повисшей над головой, – небольшое оконце, из которого виднеются облезлые голые деревья, торчащее из белоснежных сугробов, и свинцовое мертвое, типичное для русской зимы, небо. По палате ходят угрюмые, молчаливые люди во все так же серых робах – ни разу не стиранных и не глаженных.
Рядом с постелью стоит человек. Наверное, это врач.
– Где я?
– Не волнуйтесь, вы в престижной психиатрической клинике. Это Франция, – далее мне говорят название какого-то французского города на «с», о котором я слышу первый раз в жизни.
Я не помню ничего из своей жизни. Я знаю, что у меня есть родители, помню, как они выглядят, могу назвать имена нескольких своих самых близких друзей. Но я не могу назвать ни одного случая из своей короткой биографии, не могу вспомнить ни одной детали из своей жизни, не могу вытащить из памяти ни одного воспоминания. Вся моя жизнь начинается с моего пробуждения ото сна минутой ранее – потому что теперь моя жизнь – просто белый лист, дубликат выброшенного рисунка, который я только-только начала рисовать заново…
Я отчетливо понимаю, что когда-то – видимо, три недели назад, – я еще жила жизнью обычной школьницы: обедала в столовой, смеялась на уроках – но вдруг, неожиданно, меня привезли в это Богом покинутое место, упрятали, чтобы больше не вспоминать…
У меня отобрали мою настоящую жизнь – наверняка насыщенную яркими красками, заботой семьи, любовью, всем, что я собирала с таким трудом, по крупицам создавая собственное счастье, – и заменили ее жалкой подделкой – существованием в стенах серой палаты.
Ледяной страх уже давно должен был сковать грудь мерзким холодком, но этого не происходит. Зато есть недоверие и ненависть: интуиция (а может быть еще не до конца истлевшая память) твердит – я здесь благодаря стараниям близких людей, пожелавших избавиться от меня сразу, как только со мной стало что-то не так.

Когда я впервые выхожу на прогулку вместе с остальными, то становится окончательно ясно – это не Франция. Больница – небольшая покосившаяся деревянная избенка в два этажа, огороженная хлипким металлическим забором, – таких до сих пор полно в деревнях России. В углу двора – будка, зияющая темной дырой-входом… Интересно, там вообще есть собака?.. «Клиника» наша находится в чистом заснеженном поле и где-то далеко-далеко виднеются крыши одной из таких деревень с почерневшими от времени и сырости домиками. Расстояние между моей тюрьмой и этим населенным пунктом, моим «пунктом спасения», где я могу рассказать, что меня заточили здесь специально, ровно такое, что на морозе по глубокому снегу в одной больничной форме и сапогах на босу ногу дотуда никак не добраться… Чтобы сбежать отсюда, нужно ждать слишком много времени – как минимум до тех пор, пока не растает весь снег и не высохнет земля…

Я сижу на стуле, и от выхода из здания меня отделяет лишь тяжелая чугунная решетка – слишком крепкая, чтобы девушке ее разогнуть, но и слишком частая, чтобы мне, худощавой девчонке, в нее пролезть. Мне не хочется есть, спать, разговаривать с врачами, и тем более – с психами. Я думаю лишь об одном: той жизни, которой меня лишили, лишили варварски, бесчеловечно, с торжественной радостью. Я настолько погрузилась в эти мысли, настолько душевно отделилось от внешнего, теперь уже настолько не привлекательного, мира, что даже не сразу заметила, как меня зовет чей-то знакомый голос.
Подняв голову, я увидела одного хорошего знакомого – в его привычных очках и каком-то очередном шарфике. Я подхожу к нему, шаркая ногами, тяну сквозь прутья руки, молю вытащить меня отсюда. Он что-то обещает и даже крепко, по-дружески, обнимает… А потому словно бы исчезает… Исчезает так неуловимо и одновременно внезапно, что я даже задумалась: а не иллюзия ли это была?
***
Я живу здесь уже много дней – не знаю сколько¸ но снег уже почти растаял. Я уже смирилась с мыслью, что мне никогда не выбраться отсюда, наплевала на все и уже практически стала послушным овощем, кушающим таблетки, принимающим еду и прогуливающимся за забором-рабицей.
Но однажды свершилось чудо. Мои родители – улыбающиеся, счастливые – пришли забрать меня отсюда! Не веря собственному счастью, я с радостью сажусь в НАШ блестящий синенький «Пробокс» и думаю только о том, как бы вернуться домой – поскорее, где опять начнется прежняя жизнь, и все забудется как детский ночной кошмар.
… Мы проезжаем мимо огромного серого здания – я всегда проезжала здесь, когда ездила на ИЗО (а ведь когда-то я мечтала поступить в архитектурный... как я могла об этом забыть?!) Здание это странное: на нижнем его этаже куча магазинов одежды и даже здоровенный «книжный», а вот что на десятке остальных ни в одной из версий «ДубльГиса» не указано… И каждый раз, когда мы с мамой оказываемся в одном из этих магазинов, у нее тут же отказывает покоящийся в кармане брелок от машинной сигнализации и очень, очень трудно заставить его работать вновь… Что-то с этим серым зданием не то… Что-то в моих воспоминаниях связано с ним – только я никак не могу понять, что именно, но если пойму, то обязательно открою тайну, как я попала в ту больницу… Что-то очень важное… Очень важное…

С каждым днем пребывания в родных стенах, в родной среде, память все активнее восстанавливается. Переулки бараков соседнего района, тень тамошних палисадников, местная старая котельная, в которой очень странным способом раздувает угли некий дядя Миша и которую я теперь регулярно посещаю, потому что там хранятся какие-то якобы очень важные для меня воспоминания – все это так близко и так дорого сердцу, так запоминающееся, что я не хочу вновь это потерять… Но однажды меня забирают прямо отсюда, несмотря на мои протесты, потому что надо «продолжить лечение».

Меня вновь везут в больницу. Мерзкое свинцовое небо, такое же, как в том ненавистном поле с косой избушкой, пустой собачьей будкой и полуразрушенным забором, плачет. Меня вновь провозят мимо серого здания… Я так и не смола вспомнить, не разгадала загадку – ключ к моему спасению… И все-таки что-то с этим зданием не то… Всё дело было в нём…