В.Высоцкий устами Людмилы Абрамовой

[показать]

Середина сентября 1961 го­да, поздний вечер. Мне — 22 года, я начинающая актриса, и меня впервые пригласили сниматься в кино. И вот я бегу под питерским дождичком к гостинице, где меня поселили. На освещенном пятачке перед входом стоит человек в расстегнутой рубашке, без пиджака. А ведь на улице довольно холодно. Замечаю, что рубашка в крови, а бровь подбита, к тому же он пьян. И чем я ближе к нему, тем мне страшнее. Тем более что я терпеть не могу пьяных, просто не переношу! Одному разве что Васе Шукшину, с которым мы в институте учились у одного мастера, позволительно дыхнуть на меня иной раз перегаром...

И вот я хочу пройти мимо малоприятного незнакомца, но он меня останавливает. «Девушка, у вас есть деньги?» — спрашивает хрипловатым голосом. Совершенно честно отвечаю: «Нет». У меня действительно в кармане только три копейки на завтрашний трамвай до киностудии. «Ну найдите где-нибудь, займите, я разбил посуду в ресторане, должен заплатить, у меня паспорт забрали, помогите ради Бога!»

У меня были причины не оставлять человека, просящего о помощи, в беде. Делать нечего, остановилась, выслушала, взялась помогать. Сумма, как оказалось, нужна была по тем временам огромная — 200 рублей. Подхожу я к стойке гостиничного администратора: «Я здесь живу, вот мой паспорт, я вам его оставлю в залог, вы мне 200 рублей не дадите?» Та даже слушать не стала: «Знаю, для кого вы просите, девушка, не связывайтесь с ним, идите в свой номер, а я вызываю милицию!» Он снова ко мне: «Ну хоть кто-нибудь знакомый у вас в этой гостинице есть?» — «Есть, конечно…» Поднялись на третий этаж, там актер Левка Круглый жил, тоже снимался в нашей картине. Стучу к нему в номер и слышу сонный Левкин голос: «Что? Деньги? Рублей пять у меня найдется». Сунулась еще к нашему оператору Вите Пищальникову — с тем же успехом. Ну что делать... Сняла с пальца кольцо — золотое, с крупным аметистом, очень красивое, старинное, бабушкин подарок. «Вот, — говорю, — возьмите. Наверное, оно стоит дороже, чем то, что вы разбили». — «Спасибо! Вы не переживайте, я вам его верну. Какой у вас номер?» — «Соседний с Пищальниковым».

Незнакомец спустился вниз по лестнице, а я пошла к себе. О кольце я не думала, не в том я тогда была состоянии, чтобы жалеть вещи, а не людей. Прошло всего два с половиной месяца с тех пор, как из-за меня погиб человек. То, что нас связывало с этим парнем, трудно было даже назвать романом. Я его не любила и вообще еще не знала, что это за любовь такая. Мне мог кто-то понравиться, но так, на пару-тройку дней, не больше. Были какие-то дружеские привязанности к вгиковцам — к Васе Шукшину, к Андрею Тарковскому, к Игорю Ясуловичу, к Женечке Харитонову, — с тех пор это навсегда мои любимые люди. И хотя нас связывало искреннее и глубокое чувство, но это была только дружба, о романах и речи нет. Но вот тот парень, однокурсник Шукшина и Тарковского…

Словом, вернется ко мне бабушкино кольцо или не вернется, было не так уж важно. Куда существеннее, что мне удалось помочь человеку. И со спокойной совестью я, переодевшись в халат, села читать «Петра Первого» Алексея Толстого. Сижу и блаженствую: собственный номер в гостинице! Дома в Москве мы жили в страшной тесноте. И вообще, я в кино приехала сниматься, мне шьют красивое платье и пальто с капюшоном, у меня такая интересная жизнь... Вот уж не думала в тот момент, что самое интересное в этой жизни началось с сегодняшнего странного знакомства. Да и знакомством это можно назвать только с натяжкой, я даже имени его не спросила. Впрочем, как оказалось, Высоцкий-то мое имя знал. Володя потом говорил, что и раньше меня заметил, видел, как меня встречают на вокзале из Москвы, и даже рассказывал обо мне — симпатичной юной актрисе, приехавшей на съемки, — кажется, Вене Смехову. Но я Володю на вокзале не запомнила...

Не прошло и двадцати минут, в мою дверь постучали. И по голосу, который невозможно спутать ни с каким другим, я поняла, кто это: «Откройте! Огромное вам спасибо! Я в ресторане взял бутылку шампанского и шоколадку, прошу вас, откройте, надо поговорить!» — «Нет, — отвечаю, — не открою, я устала страшно и хочу спать, мне завтра рано вставать на работу». Но не из тех людей был Высоцкий, чтобы вот так взять и отступить. Без дальнейших упрашиваний он просто взял да и вышиб дверь. Кстати, потом я у него научилась этому искусству — вышибать двери (правда, они в то время были не такими серьезными, как теперь). Просто нужно немножечко отойти и от души стукнуть ногой строго по тому месту, где врезан замок. Одно время я часто забывала ключи и таким образом попадала домой, чем удивляла своих знакомых. Но в первый раз трюк произвел ошеломляющее впечатление. И вот на моем пороге образовался Высоцкий — действительно с шампанским и шоколадкой. И вместо того, чтобы благодарить меня, как собирался, он произносит ту самую опасную для меня просьбу, в которой я поклялась не отказывать: «Девушка, выходите за меня замуж!»

Самое поразительное, что Володя ничуть не удивился, что я тут же согласилась. Почему-то он явно рассчитывал на то, что соглашусь, и не верил в другое развитие событий. Деловито сообщил, что в гостинице живут его знакомые геологи, и у них в номере есть гитара, и они ждут нас в гости — туда-то мы и отправились со своим шампанским и шоколадкой. Тогда у Володи было всего две своих песни, которые он не считал высоким искусством, и мне в тот вечер даже не спел. Зато пел классическую блатную «Эх, вышла я да ножкой топнула», которую когда-то исполнял Михаил Жаров, но Жаров, что называется, отдыхал. Было видно, что передо мной очень талантливый человек...

На следующее утро мы, торопясь, вышли из гостиницы, не сговариваясь, сели в один трамвай, всю дорогу проехали молча и вышли на одной остановке. При этом я так и не догадалась, что мы снимаемся в одной картине — я ведь только приступала к работе и группы толком узнать не успела. И вот мы вместе миновали проходную «Ленфильма», показав одинаковые временные пропуска, поднялись на один этаж и попали в одну киногруппу — к моему величайшему изумлению. А навстречу нам — директор картины: «Что же вы опаздываете, скорее на грим». Володя побежал, а меня директор задержал: «Людмила Владимировна, вы знаете, с кем связались? Это пьяница. Да, он очень хороший актер, но как человек — ненадежный, держитесь от него подальше».

«Он пьяница...» Я часто это слышала. И тут было много правды. Но я физически не переносила, когда на Володю при мне кто-то позволял себе смотреть с презрением. Мне не раз приходилось себя сдерживать, чтобы не кинуться с кулаками на людей, позволявших себе такое. Я знала одно: оставаться порядочным человеком для Володи крайне важно. Кстати, бабушкин перстень он, получив зарплату, выкупил и вернул мне. Такое вот своеобразное у нас вышло обручение...

Они попросили одну трехкомнатную квартиру на двоих, и им дали — в шикарном генеральском доме на проспекте Мира. В одной комнате поселилась Гися Моисеевна с сыном Мишей, в другой — Высоцкие, а третья комната — общая. Но когда я там появилась, от дружбы и былой идиллии не осталось уже и следа: пожилые женщины находились в крепкой ссоре, деталей которой я не знаю, и не разговаривали друг с другом несколько лет. При этом в Володе Гися Моисеевна души не чаяла. С ее сыном Мишей Яковлевым, одним из основателей КВН, Володя вырос вместе, словно они братья. Миша потом устраивал Володю, куда мог: например, в фильм «713-й просит посадку» через сценариста, с которым был знаком (это был период еще до «Таганки», когда в театре у Высоцкого никакой востребованности не было, мало того — его гнали отовсюду).

Ну а на «Таганку» Володю привели Слава Любшин, который еще до Лю­бимова служил в этом театре, и Володина однокурсница Тайка Додина. Они сказали Юрию Петровичу: «Есть актер, он сидит без работы. Правда, диплом у него несвежий, четыре года назад окончил Школу-студию МХАТ. Но он может все что угодно, посмотрите его, пожалуйста». И Юрий Петрович согласился. Помню, как Володя, не называя театра, сообщил об этом дома: «Завтра иду показываться. Тайка обе­щала подыграть в чеховской «Ведьме», а что еще читать? Что?» Я посоветовала ему «Клопа» Маяковского, там есть сцена с двадцатью пятью персонажами, которые говорят разными голосами — у Высоцкого такое здорово получалось. Гитару Володя взял с собой на всякий случай — кошмарную, шестирублевую, в нескольких местах заклеенную пластырем. Дольше одной песни она не держала настрой, нужно было постоянно подкручивать колки. Просто он не думал, что Любимову будет интересно его пение.

Он ведь по-прежнему не относился к себе как к большому поэту, хотя были уже им написаны и «Штрафные батальоны», и несколько комических шедевров, в том числе и «Бал-маскарад», да много чего — песен 150 у него уже набиралось. И вот Юрий Петрович, словно что-то такое угадав, говорит: «Вы хотите спеть, молодой человек? Ну давайте, спойте что-нибудь». Обычно сколько поют на таких вот прослушиваниях? Ну полминуты или минуту — вполне достаточно, чтобы понять, есть ли у человека слух и подобие голоса. А Володя спел 15 песен, и это длилось минут сорок, весь театр сбежался его послушать. «Вы чьи песни поете?» — спросил Любимов. «Свои». И у Юрия Петровича в его гениальной голове закрутились мысли: вот же соавтор, да он же для театра все, что нужно, напишет. Говорит: «Давайте вашу трудовую книжку, вы приняты!» Володя достает свою книжку, а там: «уволен за нарушение трудовой дисциплины», «уволен за прогулы»… У Юрия Петровича на столе стояла огромная стеклянная пепельница, в то время он еще курил. Так вот Любимов положил в эту пепельницу Володину трудовую книжку, чиркнул спичкой и говорит директору театра Дупаку: «Заводите новую».

Помню, когда Высоцкий уже работал на «Таганке», а его песнями были заполнены астрономической длины пленки, на физтехе, где моя мама преподавала аспирантам английский, ее совершенно замучили просьбами о билетах. И иногда мама просила, но в весьма своеобразной манере: «Володь, мне на работе надо одной стерве гадость сделать, достань ей три билета на «Павших и живых». И Володя безоговорочно и немедленно приносил билеты — таким образом в Театр на Таганке переходили все физтеховские педагоги. Он был их кумиром. Единственной, кто не разделял всеобщего восторга, была моя мама. Уж почему так — не знаю, мы с Володей старались, чтобы у нас получилась обычная нормальная семья... Кстати, со временем мама Володи Нина Мак­симовна поняла, что мы с ним действительно любим друг друга. Когда у нас родились дети, свекровь полюбила меня, очень много помогала. А потом, когда я уже стала работать в музее Высоцкого, Нина Максимовна и благодарна мне была за это, и гордилась моей работой.

Первого нашего сына, Аркашу, мы назвали в честь старшего брата Стру­гацкого — впоследствии нашего близкого друга. Хотя когда наш Аркаша появился на свет, со Стругацкими лично мы еще знакомы не были — просто и я, и Володя зачитывались их романами. В то время многие фантастикой увлекались, в том числе наш друг Жора Епифанцев. И вот в какой-то момент Жорка загорелся экранизировать Стругацких для телевизионного театра, а нужно было разрешение автора. Жорка бы, наверное, для поддержки взял Володю, но того в Москве не оказалось, он снимался у Говорухина в «Вертикали». И Епифанцев уговорил пойти меня, потому что я была общительная, убедительная и всегда находила что сказать. Помню, Жора притащил огромную сумку с книгами Стругацких, и это произвело должное впечатление — мы сразу подружились с Аркадием. Наверное, сыграло свою роль и мое признание, что я назвала своего сына в его честь. Во всяком случае, когда Володя вернулся из экспедиции, мы с Жоркой ему рассказывали в лицах, какое чудо Аркаша, какая у него потрясающая жена Леночка, какие прекрасные дочки и замечательная собака. Вот с Леночкой-то Аркаша и стал к нам с Володей захаживать в гости. Даже преодолел свою извечную нелюбовь к театру, пристрастившись к спектаклям «Таганки».

И вот лежу я на каталке в коридоре, блаженствую, потому что боль наконец кончилась, и мечтаю о том, как утром позавтракаю, а может быть, мне даже разрешат выпить кофе с молоком. Вдруг меня зовет санитарка: «Абрамова! Муж гуся жареного принес». С трудом приподнимаюсь и вижу: на такой же, как у меня, каталке везут блюдо пусть не с гусем, но с дымящимся жареным цыпленком, и еще столько всего — глаза разбегаются. Помню, как я ела, и ела, и ела этого цыпленка... А Володя тем временем, оказывается, лез на фонарный столб, чтобы посмотреть на Аркашу через окошко четвертого этажа. Он цеплялся за столб ремешком, которым связал себе руки. Когда-то по телевизору увидел, как это делают негры, залезая на пальмы на тихоокеанских островах, и сам натренировался.

Через год с небольшим я поняла, что снова беременна — Никитой. И у меня возникли всякие опасения, я даже пыталась поговорить с Володей, что, может, нужно подождать со вторым ребенком, потому что и жить негде, и денег постоянно нет. Помню, с каким ужасом Володя на меня посмотрел, словно я его упрекаю, что он не может заработать ни копейки. С нами еще был Левка Кочарян, который после моих слов резко встал и топнул ногой: «Я тебя убью, если решишься на это! Только попробуй, Володя тебя бросит!» А Володя сидит рядышком, такой же испуганный, как и я, и думает, как же мы будем жить. Но о том, чтобы не рожать, он и задуматься мне не позволил.

Песни Володины у начальства веч­­но вызывали неодобрение. Как-то в «Савраске», как тогда называли «Со­ветскую Россию», вышла статья «О чем поет Высоцкий». Это была первая публичная брань в Володин адрес, ее вывесили в театре на большой доске у служебного входа. Утром у Володи была репетиция, и все к нему: «Ты видел? Ты читал?» Да, он прочел, о чем рассказал мне, заехав домой перед спектаклем, надел накрахмаленную белую рубашку и уехал играть Хлопушу в «Пугачеве». Я не знала, о чем там написано, но представляла себе все еще хуже. А вечером мы были приглашены в Дом ученых и согласились, потому что нам сказали, что там будет поэт и бард Миша Анчаров, которого Володя очень любил. Там мы втроем сели за столик, слушали стихи, вкусно поели, выпили хорошего черного кофе, разговаривали о чем-то веселом, и ни слова об этой мерзкой статье. Мишка все вспоминал и напевал старые Володины песни, говорил: «Я очень люблю вот эти твои строчки: «Иду с дружком, гляжу — стоят: \ Они стояли молча в ряд, \ Они стояли молча в ряд, \ Их было восемь. \ Со мною нож, решил я: — Что ж, \ Меня так просто не возьмешь. \ Держитесь, гады! Держитесь, гады! \ К чему задаром пропадать? \ Ударил первым я тогда, \ Ударил первым я тогда — \ Так было надо».

И долго-долго восхищенно напевал эту песню.

Потом мы засобирались домой, и Мишка выскочил на улицу, чтобы поймать нам машину. Распахнул дверцу: «Садитесь, ребята. Володь, возьми деньги, у меня сейчас много». Но мы уехали, не взяв денег. Сижу в машине и думаю: «Вот Мишка только умеет поддержать, а в театре — никто…» Вошли в квартиру на цыпочках, потому что был выходной и дети дома спали, а не в саду на пятидневке. Никита в комнате бабы Нины, а Аркаша в нашей комнате на металлическом раскладном диванчике. Володя был страшно усталый, даже рубашку не мог расстегнуть, так в ней и лег, потому что спектакль «Пугачев» всегда отнимал у него много сил. Помню, у него была проблема: слишком мощно броситься на цепи — улетишь к зрителям, а слишком слабо — цепь как надо не натянется, тут все нужно было рассчитать математически.

И вот Володя упал на кровать и затих, прикрыв глаза, а я прилегла рядышком. С того момента, как мы расстались с Мишкой, Володя ни слова мне не сказал, и я тоже почему-то боялась нарушить это молчание. И вдруг смотрю (или это мне показалось?): Володина крахмальная рубашка слева в районе груди будто приподнимается. «Господи, — думаю, — это сердечный приступ, его доконали, «скорую» нужно вызывать». И вдруг он резко через меня перепрыгивает — легко так, как на сцене, и куда-то идет. Я решила, что искать лекарства. А сама не то что заговорить, пошевелиться боюсь, чтобы не сделать еще хуже. Смотрю, сел за стол, взял альбомный лист, на котором Аркаша до этого рисовал слона, и какой-то карандаш. Свет зажечь нельзя, потому что ребенок спит, в комнате темно, и только неровный свет от уличного фонаря с колпаком падает через окно. Володя перевернул Аркашиного слона и стал что-то писать на другой стороне. «Все хорошо, — подумала я, — это не инфаркт, это песня». И уснула. Очнулась от того, что он меня трясет: «Пошли на кухню». Там Володя зажег свет и, заглядывая в бумажку, стал тихонько петь: «Их восемь, нас двое, расклад перед боем / Не наш, но мы будем играть. / Сережа, держись, нам не светит с тобою, / Но козыри надо равнять. / Я этот небесный квадрат не покину, / Мне цифры теперь не важны, / Сегодня мой друг защищает мне спину, / а значит, и шансы равны».

Это было про Мишку — в ответ на его сочувствие и деликатность в тот вечер. Я всегда хорошо понимала, о чем Володя хочет сказать, потому-то он мне свои песни и показывал первой. Помню, когда написал «Парус», думал почему-то, что это пока еще «рыба», заготовка, надо много дорабатывать. Но я сказала: «Никакая это не «рыба», это твоя лучшая песня!» Володя засомневался, но когда в тот же вечер спел ее друзьям — Севке Абдулову, Генна­дию Яловичу, Жене Радомысленскому, они тоже в один голос подтвердили: «Володя, это лучшее, что ты написал! Ну-ка, спой еще раз!» Это как когда-то Блок на крыше несколько раз прочел свою «Незнакомку», пока все не убедились, что теперь запомнили эти стихи и, значит, не умрут от тоски по ним... Помню, Володе понравилось, когда я привела ему эту аналогию.

Он знал, что я выросла на стихах. В моей семье научных работников литературу любили все. А бабушка, Любовь Борисовна, знала наизусть бездну поэзии. Это благодаря ей поэму Гумилева «Гондла» я помню с двух с половиной лет. И поэму Алексея Толстого «Иоанн Дамаскин» примерно с того же времени. Бабушка мне все это читала, когда мы жили под Пермью в эвакуации. А имя Анны Ахматовой, с которой были знакомы бабушкины брат и сестра, я узнала раньше, чем ее стихи. Володя все это очень ценил во мне. Думаю, на первую встречную смазливую девчушку он бы меня никогда не променял...

О том, что в жизни Высоцкого появилась Марина Влади, я узнала последней. И ничего не смогла с этим поделать. Марина, во-первых, реально была очень красива, а во-вторых, она иностранка. Ну как он мог устоять? Когда Володя решил уйти от меня и жениться на Марине, то первое, что сделал, — купил в рассрочку моей маме «двушку» около Речного вокзала, с тем чтобы свою новую квартиру на Беговой она отдала нам с сыновьями. Там Володя сам руководил ремонтом, нанял мастера из «Останкино», который по его эскизам сделал мебель. Володя уже знал, что ремонтирует и обставляет эту квартиру не для себя, а для нас с детьми, но я-то об этом даже не догадывалась. Про Марину мне сказала оставленная жена Дупака, кстати, приемная дочка Чапаева: позвонила и очень злобно сообщила, что пора мне уже все узнать и что все мужчины такие. Но я не ощутила в душе никакой злобы... Я прекрасно понимала, что, конечно, смешно меня сравнивать с Мариной Влади. Да и не так уж сильно Володя меня любил с самого начала... Так что, пожалуй, я могла предъявить ему одно-единственное обвинение: нужно было раньше мне все сказать, а не врать. Но и Высоцкому тоже было тяжело, он страшно меня жалел и боялся, как бы я не померла в ту же секунду. Но я и не собиралась...

После развода с Володей я перестала ходить к нему в театр, не могла слушать его песни, написанные после 68-го года. Помню, как, будучи уже второй раз замужем и беременная дочерью Серафимой, шла по рынку покупать Никите пальто и там впервые услышала «Коней привередливых». Голос Высоцкого прогремел надо мной, как грозовая туча, которая вот-вот на меня обрушится. Но я мужественно пошла дальше. Покупать пальто... К детям Володя, конечно, приходил. Обычно с утра, предварительно позвонив. Завтракал вместе с ними, иногда сам заваривал чай на особый манер, иногда просто лопал то, что стояло на столе. А потом он отводил детей в школу, но в само здание не заходил, чтобы не светиться. Аркаша с Никитой учились под моей фамилией, только директор и одна милая учительница знали, чьи они сыновья, — я не хотела, чтобы их касались все эти сплетни и пересуды. Володя тоже считал, что это правильно. Валерочка Золотухин в своих дневниках пишет, как Высоцкий возмущался, когда увидел школьный дневник, подписанный: Аркадий Абрамов. Но в дневниках Золотухина есть и о том, что у Володи не было ни рубашки глаженой, ни носка целого, пока он жил со мной. Это мы-то с Ниной Максимовной чтоб ему рубашку не накрахмалили, штаны не отгладили или носки не заштопали?! При этом, думаю, специально Валерочка в своих дневниках ничего не врал. Просто тогда у него самого была тяжелая ситуация, и Володя, чтобы поддержать друга, говорил: «Да и у меня так же, и ничего, видишь, играю. Прекрати ныть и пошли на сцену!»

Наша последняя встреча с Володей получилась странноватой. Он зашел к нам накануне своего отъезда в Париж. Аркаша как раз оканчивал школу, и Володя сказал, пусть выбирает любой институт, пойду, мол, и с любым ректором договорюсь. И вдруг попросил то самое кольцо с аметистом... Оказывается, они с Мариной поссорились, он ехал к ней мириться и хотел сделать подарок. Почему именно мое кольцо — не знаю. Что-то он видел в нем такое, мистическое. Ну а зная мой характер, понимал: не откажу, если ему очень надо. Но на этот раз я не смогла ему ничем помочь: как только мы с Володей расстались, я отдала это кольцо своей приятельнице, художнице Оле Косаржевской — до того не хотелось его видеть и вспоминать... Кстати, Оля мне кольцо вернула — на девятый день после Володиной смерти. Тогда уже стало можно...

И действительно, поди разберись в Володиной запутанной личной жизни. Но я знаю, что я там занимала особое место, на которое никто не посмел бы претендовать. Как-то мне довелось познакомиться с Вероникой Долиной. Она написала и посвятила мне песню: «Была еще одна вдова в толпе гудящей... Друзья, сватья и кумовья — не на черта ли? А ей остались сыновья с его чертами». Хотя молва давно уже рядом с Высоцким помещает лишь одну Марину. Доходит до того, что некоторые считают, что Аркашу с Никитой Володе родила Влади...

Со временем меня уговорили работать в музее Высоцкого — я нужна была создателям, чтобы отбиться от претензий Любимова, настаивавшего, что настоящая память о Вы­соцком — Театр на Таганке, где гитара, несколько его сценических костюмов, гримерный столик, письма, которые приходили на его имя, и самое главное — шел спектакль «Владимир Высоцкий», который Любимов возобновил после эмиграции. А наш музей он предпочел бы закрыть, но с таким сотрудником в штате, как я, это стало не так-то просто. А мне тем временем понравилось работать в музее, организовывать тематические выставки... Разумеется, в экспозиции много фотографий Марины, не буду же я переписывать Володину биографию. Да и, сказать честно, Марина с Высоцким хлебнула побольше моего. Володя как самолет — куда тяжелее воздуха со своими бабами, пьянством, болезнями, вечными чужими просьбами, начальственным недовольством, — а все равно взлетает. Вот ровно как в фильме нашего сына Никиты показано. Ну а я — я мать его двоих детей. И мне вполне достаточно этого статуса.

http://7days.ru/stars/privatelife/lyudmila-abramov...-vladi-ya-uznala-posledney.htm