Дорогие друзья! В прошлый раз я начал рассказ о гомосексуальных деятелях Серебряного века, посвятив первую часть мастерам литературного творчества. Давайте же продолжим наш небольшой экскурс и вспомним о людях, которые вдохновлялись однополым чувством и выражали свои чувства на холстах и на сцене.
Итак, как мы помним, другом гомосексуального поэта Михаила Кузмина по кружку Гафиза был художник Константин Сомов (1869-1939), яркий представитель русского модерна, член объединения «Мир искусства». Еще в гимназические годы он влюбился в своего одноклассника по гимназии Мая Дмитрия Философова, впоследствии крупного публициста и общественного деятеля. Как пишет И.С. Кон, c Димой Костя сразу нашел общий язык, и они сдружились. По свидетельству Бенуа, учившегося в той же гимназии, особая близость Димы и Кости, которые держались вместе и особняком, почти никому не нравилась. И, быть может, они не стали объектами насмешек и изгоями только потому, что оба раньше срока покинули заведение Мая. Известно, что из-за болезни Дмитрия отправили на лечение в Италию, а Сомова отец забрал из гимназии, поскольку юноше давались тяжело естественные предметы, и он мог не окончить гимназию с успешными отметками.
Во взрослом возрасте Сомов вновь стал общаться с ним, однако былая любовь осталась в прошлом, потому что сердце Дмитрия уже было занято его двоюродным братом Сергеем Дягилевым (1872-1929. И.С. Кон в своей книге пишет: «Несмотря на то, что с Дягилевым Сомов будет много сотрудничать, некоторая неприязнь сохранится на всю жизнь». В начале 1898 года Дягилев и Философов организовали и провели выставку русских и финских художников в Музее центрального училища технического рисования барона А. Л. Штиглица в Петербурге, и именно благодаря этой выставке «мирискусники» смогли громко заявить о себе. Летом того же года она прошла в Мюнхене, Дюссельдорфе, Кельне и Берлине. Первый номер журнала «Мир искусства» вышел в ноябре 1898 года, в нем была опубликована первая статья о Сомове, написанная Бенуа.
В 1910 г. Сомов временно жил в Москве, выполняя портрет супруги коллекционера Гиршмана, и посещал московские музеи, театры и капустники. Там он познакомился с молодым танцовщиком-любителем Николаем Позняковым. Знакомство продолжил дома у Познякова. В январе 1910 г. записал в дневник: “Был вчера вечером у Познякова, московского танцора. Сентиментальный, восторженный, неумный, но милый…” Николаю Степановичу был тогда 31 год. Для своего возраста он удивительно молодо выглядел, если судить по портретам работы Сомова. А сделал их Сомов не более не менее как пять в разных техниках. Позже Позняков стал балетмейстером, потом подвизался как пианист и умер профессором консерватории по классу фортепиано в 1941 году. Но известен он более всего как модель Сомова.
Подробности романа неизвестны, но он развертывался в 1911 г. в Петербурге, где Позняков бывал наездами, и тогда рисование продолжалось. Как раз в это время племянник Сомова Женя Михайлов был отправлен к дяде из-за скарлатины брата, и, по его воспоминаниям, Сомов рисовал не только голову Познякова. Позняков “позировал затем в тигровой или леопардовой шкуре во весь рост в балетной позе – это было очень живописное зрелище, в особенности когда он становился для позирования. Иногда он переходил из комнаты в комнату, делая балетные па”. Но продолжаться долго этот роман не мог, так как жили они в разных городах и менять местожительство не собирались.
В сентябре 1910 г. у Сомова появилась в Петербурге другая модель, гораздо более молодая – 18-летний Мефодий Лукьянов. Для более плотного позирования Мефодий поселился у Сомовых, где он быстро стал своим и получил у художника и его близких (сестры, племянника) прозвище Миф, Мифа, иногда Мифетта. Мужчины вскоре полюбили друг друга. Продолговатое лицо с орлиным носом, масляные глаза и темно-каштановая шевелюра Мифа затем можно было видеть на многих сомовских портретах. Февральскую революцию 1917 года они встретили вместе, как вспоминал впоследствии Сомов, тем зимним утром они шли по улице, “держась за руку. Народ приветствовал полк моряков. Мы с этим полком шли рядом всю Морскую” В 1918г. Сомов написал маслом большой портрет Лукьянова (“Мифин портрет”), очень домашнего – сидящего в пижаме и халате на диване. Портрет был приобретен музеем Александра III (Русский Музей). Вместе снимали дачу, вместе оказались в эмиграции. В 1928 г. в Париже Мефодий устраивал выставку Сомова. Так они и жили вместе (Ротиков называет это образцовым браком) 22 года – до самой смерти Мефодия Георгиевича в Париже от туберкулеза.
Заболел Миф весной 1931 г., и Новый 1932 год Сомов встретил у постели больного, который “стал очень тих и кроток и со мной очень нежен -от этого у меня разрывается сердце”, – пишет Константин Андреевич сестре в Россию. – “После окончания моей дневной работы Мефодий просит меня всегда ему показывать, что я успел сделать. Вчера моя акварель ему так понравилась – день у него был грустный, мрачный, – что он стал над нею плакать. И у меня потекли слезы, так мне было его жаль и так мне стало за него грустно…”.
В феврале Константин Андреевич сообщает сестре: “За эти тревожные дни я так много передумал о Мефодии, о том, что я часто был очень гадким, жестоким. Что все его вины – маленькие, ничего не значащие и что у меня просто придирчивый нрав. Что меня никто так не любил, как он”. Но любезно добавляет: “Кроме, конечно, тебя”. Еще через несколько дней: “Каждая минута моей жизни теперь мука – хотя я делаю все, что нужно, – ем, разговариваю с посетителями, даже работаю немного, – мысль о Мефодии и о предстоящей разлуке меня не покидает. Теперь я впитываю в себя его лицо, каждое его слово, зная, что скоро не увижу его больше”. Мефодий захотел исповедоваться и причаститься, но боялся об этом сказать Константину, зная, что тот неверующий. Сомов просил не считать его за злого дурака, ведь он, конечно, согласен, раз Мефодию это даст облегчение. “Что у него, несчастного происходит в душе? Великий страх, отчаянье расставаться с жизнью?”
В марте в письме сестре сказано даже больше: “Вчера и третьего дня Мефодию было очень скверно, задыхался, мучился… Вчера, лежа на тюфяке, на полу у его постели, я пытался мысленно молиться – это я! вроде: Боже, если ты существуешь и печешься о людях, докажи, спаси мне Мефодия и я поверю в тебя! Но … это слабость моя! Разум, логика, видимость – все против существования бога милостивого и умолимого…”.
Умирая, Лукьянов с умилением обводил напоследок глазами все вокруг и говорил: “Наша комната, наш китаец, наша Анюта, портрет прадеда…”. Чей прадед – его ли, Сомовых ли, не все ли равно. Наше.. .Последние слова были (очень нежно): “Костя … до свиданья”.
Умышленно эпатировал публику, вызывая всеобщие пересуды, уже неоднократно упомянутый нами основатель журнала “Мир искусства” и создатель нового русского балета Сергей Дягилев (1872-1929). Один из основоположников группы «Мир Искусства», организатор «Русских сезонов» в Париже и труппы «Русский балет Дягилева», этот выдающийся антрепренер стал одной из самых ярких фигур в истории русской культуры. Не будучи сам творцом, он сумел мобилизовать силы и энергию множества одаренных людей и вместе с ними поднял российское сценическое искусство на качественно новый уровень.
[243x300]Разносторонне талантливый и предприимчивый человек, Дягилев рисовался своим дэндизмом, а “при случае и дерзил напоказ, не считаясь à la Oscar Wilde с “предрассудками” добронравия и не скрывая необычности своих вкусов на зло ханжам добродетели…”
Первой известной любовью Дягилева был его двоюродный брат Дмитрий Философов (1872-1940). Обладатель “хорошенького, “ангельского” личика”, Философов уже в петербургской гимназии Мая привлекал к себе недоброжелательное внимание одноклассников слишком нежной, как им казалось, дружбой со своим соседом по парте, будущим художником Константином Сомовым.
Александр Бенуа, который учился с Философовым и Сомовым в одном классе, вспоминал: «Я даже остро возненавидел тогда Диму. Раздражало меня в нем и то, что этот мальчик слишком откровенно выражает свое презрение ко всему классу, выделяя лишь своего соседа по парте — Костю Сомова. С ним зато он держал себя совсем «как институтка», поминутно обнимаясь и чуть ли не целуясь. Впрочем, тогда я пе усматривал в этом чего-либо специально предосудительного, и мне эти излияния казались просто неуместными и мужскому полу неподобающими». “Оба мальчика то и дело обнимались, прижимались друг к другу и чуть что не целовались. Такое поведение вызывало негодование многих товарищей, да и меня раздражали манеры обоих мальчиков, державшихся отдельно от других и бывших, видимо, совершенно поглощенными чем-то, весьма похожим на взаимную влюбленность”. ”Совершенным ребячеством было и все его поведение в гимназии, его манера держаться — особенно выражение его дружеских чувств к Диме Философову: непрерывные между обоими перешептыванья, смешки продолжались даже и тогда, когда Костя достиг восемнадцати, а Дима шестнадцати лег. Да и с виду Костя маломенялся и оставался все тем же «мальчуганом», каким я его застал, когда поступил в гимназию. Кстати сказать, эти «институтские» нежности между ним и Димой не имели в себе ничего милого и трогательного, однако я был тогда далек от того, чтобы видеть в этих излияниях что-либо предосудительное.”
После ухода Сомова из гимназии, его место в жизни Димы занял энергичный, румяный, белозубый Дягилев, с которым они вместе учились, жили, работали, ездили за границу и поссорились в 1905 году, когда Дягилев публично обвинил Философова в посягательстве на своего юного любовника.
Примечательно, что, будучи явным гомосексуалом, Философов некоторое время пытался бороться со своей сексуальной ориентацией. Во многом это было связано с его общением с Мережковским и Гиппиус.
[245x300]Мережковские познакомились с Философовым в Италии в 1892 г. Их знакомство закрепилось в конце века, когда все трое работали в «Мире искусства». В 1898 г. Гиппиус и Философов начали переписываться. Из самого раннего, дошедшего до нас письма Философова (от 7/19 апреля 1898 г.) мы узнаем, что Гиппиус настаивала на эпистолярных отношениях полной «биографической откровенности», то есть на обсуждении интимных подробностей личной жизни каждого. Она хотела вмешаться в периодически возобновлявшийся роман Философова с двоюродным братом, Дягилевым, начавшийся в 1890 г., когда молодые люди отправились в свой grand tour после окончания университета. Философов отверг предложение Гиппиус об эпистолярной близости.
Мережковский согласился с выбором жены и принял Философова как члена тройственного союза. В своем новообретенном христианско — апокалиптическом рвении Мережковские хотели спасти его, «тонущего» в «дягилевской пучине», где секс не сублимировался, а в области эротики не было ничего метафизического. Они пытались заручиться помощью Вальтера Нувеля, музыканта и члена дягилевского кружка, тоже влюбленного в Философова. Прибегая к своей старой тактике треугольников, Гиппиус надеялась задействовать эротическое соперничество Нувеля с более сильным Дягилевым. Философов, яблоко раздора между Мережковскими и преимущественно гомосексуальным кругом Дягилева, несколько лет метался между ними. По — видимому, он боролся со своей гомосексуальной идентичностью, что помогает понять, почему он оказался с Мережковскими, но после нервного срыва в конце 1901–го — 1902 г. вернулся к Дягилеву. Они снова путешествовали по Европе и какое‑то время пробыли в знаменитой клинике Крафта- Эбинга в Граце, специализировавшейся на лечении неврастении и сексуальной «психопатологии», в том числе гомосексуализма. Возможно, Философову пришлось обратиться в клинику Крафт — Эбинга из‑за последствий предпринимавшихся им попыток обуздать свое гомоэротическое желание, пока он жил с Мережковскими.
В 1903 г. Философов окончательно решился сойтись с ними, а в 1906 г. он стал постоянным членом их семьи и прожил с ними 15 непростых лет. За несколько лет до этого вокруг Мережковских сформировался кружок, к которому принадлежали Розанов, Философов, Нувель, Бенуа, Бакст, Владимир Гиппиус и Петр Перцов (впоследствии редактор журнала Гиппиус «Новый путь»), где обсуждалась «неразрешенная тайна пола» в связи с Богом. Это переплетение религии и пола, отвечавшее острому интересу декадентской эпохи к обоим вопросам, развивалось под влиянием эротизированных религиозных воззрений Соловьева...
Между тем, уже упоминавшийся Дягилев был исключительным гомосексуалом, в его жизни было несколько ярких гей-романов. Особого рассказа заслуживает история отношений Дягилева с выдающимся танцовщиком Вацлавом Нижинским. Судя по всему, Нижинский был бисексуалом с явным тяготением в сторону гомосексуальности. В своих дневниках он вспоминает о первом случайном гетеросексуальном опыте в юношеские годы в публичном доме: «Я не знал, как себя развеселить, и пошел с Анатолием Бурманом, моим другом, к кокотке. Мы пришли к ней, и она нам дала вина. Я выпил вина и был пьян. Я в первый раз попробовал вино. Я не любил пить. После вина у меня закружилась голова, но я не потерял сознания. Я ее употребил. Она меня заразила венерической болезнью. Я испугался и побежал к доктору».
Помочь ему с лечением смог князь Павел Львов, известный своей гомосексуальностьью и ставший его первым мужчиной: «Познакомился с человеком, который мне помог в этой болезни. Он меня любил, как мальчика мужчина. Я его любил, ибо знал, что он мне хочет хорошего. Этого человека звали князь Павел Львов. Он мне писал влюбленные стихи. Я ему не отвечал, но он мне писал. Я не знаю, что он в них хотел сказать, ибо я их не читал. Я его любил, ибо чувствовал, что он меня любит. Я хотел с ним жить всегда, ибо я его любил.»
Львов осыпал Вацлава подарками и поддерживал его семью. Когда его сестра Бронислава Нижинская, тоже танцовщица, поранила ногу, князь отвез ее к врачу и этим фактически спас ее дальнейшую карьеру.
Надо сказать, что эти отношение встретили одобрение матери Вацлава Элеоноры. Этому было две причины: во-первых, Нижинская стремилась поддерживать гомосексуальные устремления сына, поскольку считала, что гетеросексуальный брак может поставить под угрозу его карьеру танцовщика, а во-вторых, ей очевидно льстило, что ее сына выбрал в партнеры столь знатный и богатый человек, как князь Львов.
Львов, возможно, постепенно охладевая к Нижинскому, свел его с неким «польским графом», с которым у танцовщика также завязались непродолжительные отношения и который, по воспоминаниям Вацлава, купил ему фортепиано.
И, конечно же, именно Львов познакомил Нижинского с Дягилевым...
Продолжение: Голубая кисть и сцена Серебряного века