Найдется достаточно людей, для которых это имя связано со счастливым детством, первыми любимыми книгами, всегда помню этого замечательного поэта и непревзойденного переводчика. С его книгами я засыпала в детстве.
Чудес, хоть я живу давно,
Не видел я покуда.
А впрочем, в мире есть одно
Действительное чудо:
Помножен мир (иль разделен?)
На те миры живые,
В которых сам он отражен,
И каждый раз впервые.
Всё в мире было бы мертво —
Как будто мира самого
Совсем и не бывало,—
Когда б живое существо
Его не открывало.
Мы знаем: время растяжимо.
Оно зависит от того,
Какого рода содержимым
Вы заполняете его.
Бывают у него засои,
А иногда оно течёт
Не нагруженное, пустое
Часов и дней напрасный счёт.
Пусть равномерны промежутки,
Что разделяют наши сутки,
Но положив их на весы,
Находим долгие минутки
И очень краткие часы.
Самуил Яковлевич Маршак умер на 77-м году жизни, но даже незадолго до кончины считал себя... четырехлетним. Вся относительность понятия возраста проявилась в личности Маршака особенно ярко. Его, возраста (а определенная цифра как бы предполагает определенную модель поведения), словно не существовало - как не существовало и других условностей, обязательных для “нормального” человека. Антипод же нормального человека в данном случае – чудак. Самуил Яковлевич Маршак, любивший англичан за то, что “среди них трое из четырех обязательно окажутся чудаками”, сам был чудаком – в высшем смысле этого слова. Вообще же личность С. Я. Маршака настолько многогранна, что постигать ее тем, кто любит его, еще долго и долго.
А вначале он был “добрым дедушкой” для многих поколений детей. Дети не знали, что Маршак, вместе с Чуковским, создавал советскую детскую литературу (а происходило это в Ленинграде, на Невском, угол канала Грибоедова, в бывшем доме Зингера), дети просто жили в густо населенном разношерстным народцем мире Маршака. Маршак поселил в нем пришельцев из других стран и научил их говорить по-русски. Вместе с московской девочкой, воспитывавшей усатого-полосатого кота, “детьми нашего двора”, Рассеянным с улицы Бассейной, в этом доме обитали Том, сын трубача, Мэри, потерявшая правый башмак, другая Мэри и ее баран, короли, котята, поросята, утки, три мудреца (в одном тазу), обжора Робин-Бобин, невероятное существо Шалтай-Болтай... С этими уроженцами Англии соседствовали волк, коза, удод, еж, лиса из Чехии и гости из других стран. Иллюстрации прекрасных художников, особенно Владимира Конашевича, сделали этот мир не похожим ни какой другой.
Безусловно “добрый дедушка” для детей, С. Я. Маршак был строгим и требовательным, прежде всего, по отношению к самому себе, - что давало ему моральное право так же относиться к другим. “Не предъявляй другим меньших требований, чем себе” – этой, пусть и не библейской, заповеди Маршак следовал неукоснительно. Зная, что совершенству в творчестве нет предела, он работал до изнеможения не только над своими рукописями. Он оттачивал, в поисках лучшего варианта, произведения тех поэтов и писателей (не только молодых), кто, затаив дыхание, отдавал их ему на суд. Свои же произведения Маршак совершенствовал даже после того, как они были опубликованы (один из его знакомых как-то застал Самуила Яковлевича за правкой опубликованного на первой полосе “Правды” стихотворения). Своих собеседников Маршак призывал в третейские судьи – он зачитывал им два варианта строки и спрашивал: “Скажите, голубчик, какой лучше?”. Но нередко окончательным оказывался третий вариант. Иногда его поглощенность, погруженность в творчество оказывалась непосильной для окружающих. Чтение стихов, разговоры, затянувшиеся далеко за полночь, когда напрочь исчезало ощущение времени, полуночные или предрассветные телефонные звонки – такой ритм жизни Маршака не всем был по силам.
Его работоспособность, страсть к работе, даже в последние годы, когда тисками сжимали болезни и резко ухудшилось зрение, потрясают. Он спешил, - но не публиковаться, а писать, написанное – усовершенствовать. Самый яркий пример того, как строго, самокритично относился С. Я. Маршак к тому, что делал, - его работа над переводами стихов английского поэта Вильяма Блэйка. Он работал над ними с юности до последних дней, но книгой переводы вышли уже после его смерти – как последний царственный подарок Мастера. Благодаря своим прекрасным переводам стихов великого шотландского поэта Роберта Бернса, Маршак достиг не просто известности – славы, и не только у себя на родине, но и в Шотландии. В доме-музее Бернса стояли все его переводы, а в книге записей рукой Самуила Яковлевича были написаны стихи и добрые пожелания. Крестьяне с окрестных ферм хорошо знали “мистера Маршака” и называли его “добрым русским джентльменом”.
Да, добрый – все-таки, именно так, прежде всего, могли сказать о Маршаке многие из тех, кто его знал. И доброта эта была действенной: он помогал морально и материально, хлопотал, делая подчас невозможное. Например, добился разрешения остаться в Москве, в начале войны, когда высылали немцев, для своей многолетней секретарши и домоправительницы, прибалтийской немки Розалии Ивановны. Правда, когда фашистские самолеты бомбили Москву, неизменно стучал в дверь ее комнаты со словами: “Розалия Ивановна, ваши прилетели!”.
Остроумный, ироничный, интересный собеседник, он умел, как никто другой, создавать вокруг себя радостную атмосферу. Одним своим присутствием он внушал оптимизм. Но откуда черпал его он сам? В лирике “позднего” Маршака отразились раздумья о жизни и смерти (они неизбежны после пережитой им трагедии ухода самых близких – младшего сына, 21-летнего Якова, жены, мужа сестры, брата), о себе - живом – и своей посмертной судьбе. “Как призрачно мое существованье! А дальше – что? А дальше – ничего...”. Ничего? Более, чем ничего: “Забудет тело имя и прозванье. Не существо, а только вещество”. Замогильным холодом веет от этих слов того, кто был всегда воплощением жизненной и творческой энергии. Был? За два дня до смерти Самуил Яковлевич Маршак говорил пришедшим навестить его в больнице друзьям: “Размениваться нельзя. Надо иметь волю и работать. Лень парализует волю. Она является противоначалом всего. Воля должна быть своя, непреклонная. Настоящее искусство вечно”.
...Самуил Яковлевич Маршак утверждал, что если пожелать как следует, то можно полететь. Но на земле его удерживал не недостаток воли, а, как был убежден Евгений Шварц, тяжелый, набитый рукописями портфель, с которым он никогда не расставался.
И в этом-то портфеле все и дело.
В. Познер о Маршаке
Замечательному детскому поэту и гениальному переводчику Самуилу Яковлевичу Маршаку - 120 лет со дня рождения. Так случилось, что в конце жизни у Самуила Яковлевича появился в качестве литературного секретаря подающий надежды молодой переводчик - им был ныне известный телевизионный деятель Владимир ПОЗНЕР. Мы попросили Владимира Владимировича вспомнить то время.
- Владимир Владимирович, давайте начнем с истории вашего знакомства с Маршаком. Как, где, когда?
- Приблизительно курсу к третьему - а учился я на биолого-почвенном факультете МГУ - я стал довольно серьезно увлекаться поэтическими переводами на русский английских поэтов елизаветинского времени, то есть первой четверти XVII века. И чем больше я этим занимался, тем больше понимал, что я не ученый по складу ума и биологом не буду. Когда окончил МГУ, в сферу биологии не пошел, а решил стать профессиональным переводчиком. На жизнь зарабатывал медицинскими и биологическими переводами, для себя же переводил английских поэтов.Как-то раздался телефонный звонок, женщина скрипучим голосом попросила меня, сказала, что ее зовут Розалия Ивановна, что она является экономкой Самуила Яковлевича Маршака и что Самуил Яковлевич хотел бы со мной встретиться. Я был поражен так, как если бы мне позвонил сам Господь Бог. Естественно, я знал творчество Маршака и его замечательные переводы.
- Когда это произошло?
- Был 1959 год. Конечно, я собрался и поехал к Маршаку. Оказалось, что каким-то образом машинописные черновики моих переводов попали к нему, я до сих пор не знаю как. Правда, подозреваю, что моя теща - композитор Зара Левина, - которая была знакома с Самуилом Яковлевичем, ему их передала. Но я никогда ее об этом не спрашивал, и она со мной об этом никогда не разговаривала.Маршак сказал, что читал мои переводы и что у меня есть определенные способности, но нет никакого умения, а еще он предложил стать его литературным секретарем: иногда он будет смотреть мои переводы и читать мне свои. Я, разумеется, согласился. Но, конечно, никаким литературным секретарем я не был, я был, скорее, писарем, который, главным образом, отвечал на те письма, которые Маршак получал из-за границы.
- Каковы были условия вашей работы? Вы каждый день приходили к Самуилу Яковлевичу?
- Я приходил три раза в неделю и отвечал на письма, в основном из Англии и Америки. Естественно, прежде чем их подписывать, Самуил Яковлевич их читал. Но довольно часто, он просто со мной разговаривал. Он говорил о русской литературе, о своем личном опыте, о своей жизни. И когда Маршак переводил какие-то новые вещи, он мне их читал. Я так понимаю, что он любил проверять написанное на слух. Но читать самому себе вслух было бы странно, он и читал мне.
- Маршак требовал от вас какой-то реакции?
- Да нет. Конечно, он спрашивал: как вам? Я отвечал: замечательно! Но на самом деле он читал не для этого, а для того, чтобы услышать самому.К нему часто приходили замечательные люди: молодые Евтушенко, Вознесенский, Белла Ахмадулина читали ему свои стихи. Александр Трифонович Твардовский впервые читал "За далью даль" у Маршака, мне было позволено тихо сидеть в углу и слушать.
У Маршака я заново постиг русскую литературу. С Самуилом Яковлевичем был совершенно конкретный разговор о том или ином писателе, о его роли, о тех или иных его произведениях. То, как рассуждал Маршак, для меня было открытием. Я совсем по-другому стал смотреть и на писателей, и на то, что они писали. Маршак с очень многими литераторами был знаком: с Львом Толстым, Горьким, Блоком и Велимиром Хлебниковым. Я совершенно ничего не понимал у Хлебникова, а благодаря Маршаку стал понимать довольно много. Он учил меня тому, что такое русский стих, как он складывается, чем велик Пушкин, какие открытия сделал Маяковский. Он показывал красоту и выразительность русского языка. Собственно, он научил меня читать. Так что это была поразительная школа.
- Самуил Яковлевич сам в юности попал в хорошие руки, в его судьбе принимали участие и Стасов, и Горький.
- Да он был вундеркиндом, очень рано начал, было совершенно очевидно, что это человек редкого таланта. Но ему при всем при том повезло, что вокруг были выдающиеся люди. Это не всегда бывает.
- Как выглядел Маршак в период вашего знакомства?
- Ему было 72 года, но в то время люди его возраста выглядели гораздо старше, чем они выглядят сегодня. Маршак выглядел старым человеком. Он был невысокого роста, к тому времени уже довольно худым, хотя в принципе худым человеком не был. У него была очень большая голова, седые, чуть вьющиеся волосы, довольно маленькие зеленоватые глаза и лицо, испещренное морщинками. А еще у него были большие уши, мне всегда казалось, что они должны быть шершавые и теплые, как у слона. Мне хотелось их потрогать, но, естественно, мне так никогда и не удалось этого сделать. Он всегда ходил в сильно увеличивающих очках, хорошо слышал, а когда писал, его рука не дрожала.Самуил Яковлевич был человеком взрывного темперамента. Он мог взорваться, бывал очень резким, неприятным. Я помню, как он орал на главного редактора детского издательства. Он часто ссорился с Розалией Ивановной. Она была немкой из Риги, если бы не Маршак, то ее, конечно же, либо посадили бы, либо расстреляли. Он ее спас. Она жила у него, они вечно ругались. Он ее называл либо "Гитлер в юбке", либо "мадам прыг-прыг", а она его - "старый дурак". Случалось даже, что он швырял в нее книги.
- Вам от него когда-нибудь доставалось?
- Да. Например, как-то он вызвал меня в нерабочий день, я довольно сильно опоздал. Он стал на меня кричать: "Барчук! Безобразие!". Я ничего не ответил и прошел в комнату, где занялся письмами. Через какое-то время слышу: дверь открывается, он идет своей шаркающей походкой. Я даже не стал смотреть в его сторону: сижу, делаю свое дело. Он несколько раз сзади меня прошелся взад-вперед, а потом говорит: "Ну, Владимир Владимирович, я же вас, как сына, люблю".Самуил Яковлевич был очень одиноким человеком: жена умерла, младший сын, которого он обожал, умер в двадцатилетнем возрасте (он был очень талантливым математиком), со старшим сыном у него были не очень хорошие отношения, хотя об этом он никогда не говорил. А еще была женщина, которую он любил, - Тамара Габбе. Она автор таких замечательных сказок, как "Город мастеров" и "Волшебные кольца Альманзора". Но Тамара Габбе была замужем.
Он очень много болел. И очень много курил - до пяти пачек в день, а легкие у него были плохие. Так вот, когда он болел (у него поднималась высокая температура, он бредил), то всегда просил меня быть рядом с ним, я сидел у него в ногах. И вот как-то после бреда, он пришел в себя, долго печально на меня смотрел, а потом сказал: "Эх, Владимир Владимирович, поедемте с вами в Англию!" - "Конечно, поедем, Самуил Яковлевич". - "Купим мы там с вами фиакр. Вы будете сидеть на козлах и завлекать всех красивых женщин. А внутри буду сидеть я, потому что вы не умеете с ними обращаться".
- Об искрометности Маршака ходят легенды.
- Он действительно был очень остроумным. Мог быть и очень неприличным, но мат употреблял только к месту - очень точно, очень емко. Вообще, он крайне ценил слово. Удовольствие было слушать его - это был прекрасный, сочный русский язык.Он давал удивительные характеристики. Например, о Константине Федине, который тогда был секретарем Союза писателей, Маршак говорил так: "В молодости Константин Федин был лев, а теперь - это шкура ото льва". Он не очень любил Бориса Заходера, хотя отдавал ему должное, говорил, что у него ужасный характер и называл его "задний проходер". В этом смысле у него язык был как бритва.
Маршак мне рассказал историю, за достоверность которой не ручаюсь, она связана именно с Сергеем Михалковым. Однажды к нему пришел совсем молодой Михалков со стихотворением о каком-то длинном дяде милиционере по имени Степан, над которым все издеваются, потому что он такой длинный. Маршак все это переписал, и, по его утверждению, знаменитый "Дядя Степа" больше его, чем Михалкова.
Совсем по-другому он относился к Корнею Чуковскому, а Лидию Корнеевну Чуковскую просто обожал.
- Он с кем-нибудь дружил?
- Он очень близко дружил с Твардовским, был в полном восторге от его стихов. Маршак обращался к нему на ты и по имени, Твардовский тоже на ты, но: "Самуил Яковлевич".
- Он любил хорошую кухню?
- Маршак всегда просил, чтобы я с ним ел - ему нужна была хоть какая-нибудь компания. Готовила Розалия Ивановна. Но чаще всего это были бутерброды с докторской колбасой и сладкий чай с лимоном. Хотя по материальному достатку он мог себе позволить многое.У Маршака была по тем временам очень приличная квартира: комната экономки, большая столовая, большая спальня, кабинет, в котором было невероятное количество книг, и большая кухня. Этот дом, на "Курской", считался очень хорошим. В нем жили высокопоставленные товарищи. В материальном смысле у него все было в порядке. Была машина с шофером, дача на Николиной Горе.
- У него собирались гости, были застолья?
- При мне никогда не было, чтобы собиралась большая группа людей. Приходили всегда днем, всегда один на один: человек читает свои стихи. Эти визиты не были светскими.
- Как долго вы проработали у Маршака и почему ушли?
- Я проработал у него два года. К тому времени я уже был женат и у меня был ребенок. А надо сказать, что Самуил Яковлевич был довольно прижимистым, он платил мне 70 рублей в месяц. Когда мне предложили другую работу с окладом, почти в три раза превышающим то, что мне платил Маршак, я ушел.
- А Самуил Яковлевич не обиделся на вас?
- Совсем не обиделся. Я ему все объяснил, он все прекрасно понял. Ведь у нас были очень хорошие отношения, я его любил, он меня тоже. Он был добр ко мне, даже меня поддержал. Кроме всего прочего, мне стало ясно, что я переводчиком не буду, хотя это занятие мне и нравится. Оно могло быть лишь хобби.
- Но ведь Маршак хвалил ваши переводы?
- Да. Более того, настал такой день, когда он прочитал четыре моих перевода и сказал, что их можно печатать и что он готов мне помочь. Я сказал: не надо - я сам. Я взял четыре своих перевода, но, будучи человеком коварным, перепечатал еще четыре перевода Маршака, но только не знакомого всем Бернса, а Блейка и Киплинга. Итого было восемь листов, с которыми я пошел в "Новый мир". Заведующая отделом поэзии сказала, что им это неинтересно - XVII век! Я предложил: может, посмотрите? "Ну оставьте там и приходите через неделю", - согласилась она. Я пришел через неделю. Она говорит: "Все серо, неинтересно". Спрашиваю: "Неужели ничего не понравилось?" - "Ничего". - "И ничего не можете выделить?" - "Ничего". - "Я вам очень-очень признателен". - "За что же? Ведь я вам ничего приятного не сказала". - "Напротив, вы мне сообщили нечто очень приятное: вот эти четыре перевода мои, а вот эти - Самуила Яковлевича Маршака. Если вы не смогли отличить одно от другого, для меня это - высшая похвала".Скандал был грандиозный. Маршаку звонили и сообщили о случившемся. Когда я к нему пришел, то он сказал, что я безобразник и хулиган, но смеялся ужасно.
- Он совсем не оскорбился?
- Ну что вы?! Нет. Он был очень умным и очень тонким человеком. Он ведь понимал: если эта женщина не смогла отличить мастера от подмастерья, то это ее, а не его, проблема.
- Самуил Яковлевич в 1911 году ездил в Палестину, был членом Антифашистского комитета, написал стихотворение памяти убитого Михоэлса, много переводил с идиш. Он как-то обсуждал с вами свое еврейство?
- Никогда эта тема не возникала. В молодости в какой-то степени он был сионистом, но довольно рано понял, что это очень опасно. И просто с этим завязал. К тому времени, когда я его знал, на эти темы уже не было ни разговоров, ни намеков. Он никогда об этом даже не заговаривал. Но тем не менее он был общественно активен. Например, когда Хрущев устроил на даче встречу с деятелями культуры и совершенно "размазал" Маргариту Алигер, Маршак ушел из-за стола, не желая больше присутствовать на этой встрече. Потом он очень поддерживал Иосифа Бродского, которого тогда судили за тунеядство. Он говорил, что это величайшее безобразие, и читал мне стенограмму заседания суда, запись которой сделала Фрида Вигдорова. Однако, мне кажется, он очень дорожил своим положением, был не прочь получать ордена (у него был орден Ленина) и премии. Очень многих его знакомых, коллег, друзей посадили, но он сумел каким-то образом избежать этой участи. Безусловно, он служил власти в той или иной степени, и совершенно закрыл ту часть своей деятельности, которая относилась к его еврейской активности.
- Вы были свидетелем процесса работы гениального переводчика. Как переводил Самуил Яковлевич? Он делал сначала подстрочник?
- Никогда никаких подстрочников он не делал. Маршак был блестящим знатоком языка. Я поражался тому, как много он работал. Однажды он мне подарил перевод сонета Шекспира - целиком, от начала до конца, все страницы. Их было около 25.Он садился к столу примерно в девять утра, вставал - поздно вечером. Конечно, за это время он мог и по телефону поговорить, и еще что-то сделать, но работал очень много.
- Сам Маршак как-то написал, что переводит не по заказу, а по любви. Вы думаете, он был искренним в этом высказывании?
- Я думаю, да. Если посмотреть четырехтомник Маршака, то это в основном переводы. Хотя у него есть совершенно замечательные собственные вещи. Вот, например, в цикле о цирке есть такая строка: "По проволоке идет дама, как телеграмма". Потрясающий образ! У него много таких замечательных находок. Мне кажется, он очень мало писал серьезных стихов. В основном детские.
- Говорят, что к нему водили на прослушивание детей.
- Да, это было. Всякие мамаши, которые считали, что ребенок их гениален, поскольку может срифмовать "полковник - подполковник", к нему своих чад водили. Он любил играть роль доброго дедушки, с детьми очень хорошо общался, был мягок, но всегда говорил, что надо больше читать. Он считал, что это главное. И был прав. А к людям, которые мало читают, относился с осуждением.
- А что, кроме литературы, любил Маршак?
- Мне кажется, что он был весь в литературе. Он много бывал в театре, по сути дела, он создал детское издательство. Но опять-таки это все литература. Я никогда не замечал, чтобы у него было какое-то хобби. Повторюсь, это был человек, который работал так, что нельзя было не поражаться.Мне кажется, что смысл его жизни был в литературной деятельности и если бы он не работал, то умер бы гораздо раньше.
