Это цитата сообщения Большой_Вовочка Оригинальное сообщение

Сергей Есенин - скандалист

3 октября 1895 года родился Сергей Есенин. Современники знали его не только как одного из первых поэтов России, но и как знатного скандалиста. Слава о его выходках часто шла впереди его поэтического признания.

1. Есенин и евреи

Одна из самых проблемных тем в восприятии Есенина - его отношение к евреям. Поэта не раз обвиняли в антисемитизме. Во время жизни Есенина в Москве на него было заведено 13 уголовных дел. В большинстве дел, кроме дебошей и драк, фигурировали нелицеприятные высказывания поэта о евреях.

По «еврейскому вопросу» над поэтом и тремя его друзьями Ганиным, Орешиным и Клычковым состоялся даже «товарищеский суд». Их обвиняли в том, что за разговором в пивной об издании журнала они оскорбили постороннего человека, назвав его «жидовской мордой». Дело разрешилось общественным порицанием.

Есенин свой антисемитизм отрицал. Он говорил Эрлиху: «Что они сговорились, что ли? Антисемит - антисемит! Ты - свидетель! Да у меня дети евреи!..». Все случаи есенинского юдофобства были спровоцированы. Часто, ввязываясь в драку, он даже не знал, что его обидчик - еврей, но в итоге дело выставляли в ключе антисемитизма.

Провокации следовали одна за другой. Есенин не раз высказывал критические замечания в адрес Троцкого и даже ввел его в пьесу «Страна негодяев» под псевдонимом Чекистов. Травля Есенина шла с подачи Троцкого, который ясно понимал, что Есенин становится опасен. Своей непредсказуемостью и своей упрямой несговорчивостью.

2. Есенин и Пастернак

Взаимоотношения Есенина с другими поэтами нельзя было назвать простыми. Так, Есенин не принимал стихи Пастернака. Неприятие поэзии не раз перерастало в открытую конфронтацию. Поэты даже дрались.

Об этом есть воспоминания Катаева. Есенин в них - королевич, Пастернак - мулат.
«Королевич совсем по-деревенски одной рукой держал интеллигентного мулата за грудки, а другой пытался дать ему в ухо, в то время как мулат - по ходячему выражению тех лет, похожий одновременно и на араба и на его лошадь с пылающим лицом, в развевающемся пиджаке с оторванными пуговицами с интеллигентной неумелостью ловчился ткнуть королевича кулаком в скулу, что ему никак не удавалось».

3. Есенин и театр

Первая жена Есенина, Зинаида Райх, была актрисой. Второй муж первой жены Есенина - Мейерхольд. Актрисой была и Августа Миклашевская. Богемная жизнь, в которую был вовлечен и Есенин, так или иначе крутилась вокруг театра... и в театре.

Так, Есенин во время одной из постановок Малого театра проник за сцену и в одной из гримёрок принялся распивать вино с Всеволодом Ивановым. Когда в гримерку вернулась актриса, то выпроводить поэтов самостоятельно у нее не получилось, пришлось вызывать милицию.

Увидев милиционера, Есенин побежал. По дороге дважды подрался, но был скручен и приведен в кабинет администрации, где начали составлять протокол. Составив протокол, милиционер вывел поэта из театра.

4. Есенин и Маяковский

Самые острые отношения были у Есенина с Маяковским. Два талантливых поэта делили литературный пьедестал, постоянно вступали в полемику. При этом трезво оценивали значимость друг друга. Маяковский не раз говорил, что из всех имажинистов в истории останется один Есенин. Есенин же выделял Маяковского из ЛЕФовцев и завидовал его «политической хватке».

Это был поединок равных. Есенин утверждал, что не хочет делить Россию с такими, как Маяковский, Маяковский остроумно отвечал «Возьмите её себе. Ешьте её с хлебом». Поэты спорили как в стихах, так и в жизни.

Маяковский убеждал Есенина: - Бросьте вы ваших Орешиных и Клычковых! Что вы эту глину на ногах тащите?" - Я глину, а вы - чугун и железо! Из глины человек создан, а из чугуна что? - А из чугуна памятники!

5. Есенин и милиция

Есенин не любил милицию. Даже больше - боялся её. В этом он не раз признавался тому же Ганину. При этом в её московских отделениях Есенин был завсегдатаем. В Москве поэт был на особом контроле. В кафе, которые он обычно посещал, всегда находился сотрудник в штатском.

Скандалы поэта, которые становились логическим окончанием распития спиртного, неизменно приводили Есенина в уже знакомые отделения. До суда, однако дела Есенина не доходили. Выручала слава поэта и полезные знакомства.

6. Есенин в Америке

Отличился скандалом Есенин и в Америке. На вечере, устроенном Мани Лейбом, Есенин читал «Страну Негодяев» и прочел вместо еврей «жид», чем возмутил кошерную публику. Несмотря на попытки Айседоры Дункан замять скандал, дело кончилось потасовской и уже привычным обвинением Есенина в антисемитизме.

Мало кто понял, что грубая форма обращения была применена Есениным по отношению к нелюбимому им Троцкому, который как-то заметил: «Русский народ нам нужен лишь как хворост для растопки мировой революции. Пусть он сгорит, зато какой займётся пожар...». После инцидента Есенин не раз извинялся, но, что называется, осадок остался.

7. После смерти

Скандальная слава Есенина преследует поэта и после смерти. Последний скандал был связан с выходом на экраны фильма «Есенин», в котором поэт представлен однобоко: скандалистом и буяном, алкоголиком и смутьяном. По фильму не понятно, когда поэт успевал писать стихи.

Общественность, что называется, возмутилась, но это только прибавило популярности сериалу, как когда-то скандалы поэта Есенина делали ему PR среди творческой публики двух столиц.

* * *

Есенинские скандалы имели свою логику. Прежде всего, как раз в соответствии с ожиданиями публики, следовал сдвиг - от брани в стихах к брани вместо стихов. Об одном таком случае, произошедшем в кафе поэтов "Домино" в январе 1920 года, вспоминает Н. Полетаев:

"Объявляют Есенина. Он выходит в меховой куртке, без шапки. Обычно улыбается, но вдруг неожиданно бледнеет, как-то отодвигается спиной к эстраде и говорит:
- Вы думаете, что я вышел читать вам стихи? Нет, я вышел затем, что# бы послать вас к...! Спекулянты и шарлатаны!..

Публика повскакала с мест. Кричали, стучали, налезали на поэта, звонили по телефону, вызывали "чеку". Нас задержали до трех ночи для проверки документов. Есенин, все так же улыбаясь, веселый и взволнованный, притворно возмущался, отчаянно размахивал руками, стискивая кулаки и наклоняя голову "бычком" (поза дерущегося деревенского парня), странно, как-то по-ребячески морщил брови и оттопыривал красные, сочные и красивые губы. Он был доволен".

Как видим, есенинские выходки были весьма сценичны. Что до знаменитых "загибов скандального пиита", то, как свидетельствуют современники, они порой не ограничивались обычным "в бога, в кобылу, в душу", а разворачивались в целую риторику. "Дальше начинался матерный период, - так Ю. Анненков описывает бранное мастерство своего собутыльника. - Виртуозной скороговоркой Есенин выругивал без запинок "Малый матерный загиб" Петра Великого (37 слов), с его диковинным "ежом косматым, против шерсти волосатым", и "Большой загиб", состоящий из двухсот шестидесяти слов.

Малый загиб я, кажется, могу еще восстановить. Большой загиб, кроме Есенина, знал только мой друг, "советский граф" и специалист по Петру Великому, Алексей Толстой".

Неудивительно, что во время выступлений Есенина аудитория отвечала на его "поэтические эксцессы" и "скабрезности стиха" как на личное оскорбление - тем более, что он еще и дразнил ее, произнося "все малопоэтичные слова, словно нарочно, грубо и обнаженно". Первое выступление Есенина с "Сорокоустом" состоялось на "Суде над современной поэзией" в Политехническом музее в ноябре 1920 года - и, конечно, разразился скандал.

"...Выступает Есенин, - свидетельствует Шершеневич в своем "Великолепном очевидце". - Читает поэму. В первой же строфе слово "задница" и предложение "пососать у мерина" вызывает у публики совершенно недвусмысленное намерение не дать Есенину читать дальше.

Свист напоминает тропическую бурю. Аудитория подбегает к кафедре. Мелькают кулаки. <...> Кусиков вскакивает рядом с Есениным и делает вид, что достает из кармана револьвер".

Мемуаристы не могут припомнить другой такой бури: "...невероятный шум, свист, топот..." (М. Свирская); "...крики "Довольно!" <...> Шум растет" (И. Розанов). Вмешиваются громогласный Шершеневич, затем Брюсов, и Есенин начинает читать свою поэму заново. "Но как только он опять доходит до мужицких слов... - пишет И. Розанов, - поднимается рев еще больше, чем раньше, топот ног. "Это безобразие!", "Сами вы хулиганы - что вы понимаете!" и т. д.". Опять вмешивается Шершеневич, "Есенина берут несколько человек и ставят его на стол. И вот он в третий раз читает свои стихи <...> но даже в передних рядах ничего не слышно: такой стоит невообразимый шум".

А что же Есенин? Его прерывали - он, по словам В. Шершеневича, невозмутимо улыбался. Ему свистели - он свистел в ответ (Мариенгоф: "На свист Политехнического зала он вкладывал два пальца в рот и отвечал таким пронзительным свистом, от которого смолкала тысячеголовая беснующаяся орава". В него кинули мороженым яблоком - "он поймал его, откусил кусок, стал есть. Слушатели стали затихать, а он ел и приговаривал: "Рязань! Моя Рязань!" "Аплодисменты или свист - неважно, но делайте что-то" - Есенин как будто подслушал эти слова лидера англо-американских имажистов Э. Лоуэлла, обращенные к публике.

Слушатели негодуют? Значит, не зря автор "Сорокоуста" "дразнил гусей", значит, цель достигнута: "разговоров будет лет на пять. В беседе с Н. Полетаевым "рязанский озорник" однажды признался, что его "выверты" - это прежде всего реклама, необходимая "поэту, как и солидной торговой фирме, и что скандалить совсем не так уж плохо, что это обращает внимание дуры-публики.

Но одного только литературного бесчинства Есенину было мало, "безобразия" в стихах он подкреплял хулиганскими поступками, чтобы затем поступки вновь отразить в стихах.
"Есенин вязал в один веник свои поэтические прутья и прутья быта, - рассуждает Мариенгоф. - Он говорил:
- Такая метла здоровше.
И расчищал ею путь к славе. Я не знаю, что чаще Есенин претворял: жизнь в стихи или стихи в жизнь. Маска для него становилась лицом, а лицо маской".

Обратим внимание на рассказ И. Старцева об известном случае с иконкой (8 октября 1919 года): "Помню одну маленькую подробность... именин (Есенина), которая много тогда же и впоследствии смешила Сергея Александровича. Когда ставили на кухне самовар - не оказалось углей и поджиги. Предполагавшийся чай с именинным пирогом расстраивался.

Узнав об этом, Есенин вдруг сорвался с места в коридор и принес с веселым видом икону какого-то святого, похищенную им у хозяйки. Расколол ее на мелкие щепки и начал разжигать самовар. Один из гостей (Колобов) в паническом ужасе перед кощунством наотрез отказался пить приготовленный на "святом угоднике" чай. Именинник в ту пору был в золотых курчавых волосах, светел лицом, синеват глазами, с очаровательной, светившейся изнутри улыбкой".

Пусть тогда, в день именин, этот ритуал остался лишь пробой или репетицией, но уже через три года Есенин будет не прочь раздуть из бытового случая публичный скандал.

При другом представлении (кафе "Домино", январь или февраль 1919 года) зрители уже присутствовали.
"Читал Рюрик Ивнев певучим тоненьким тихим голоском, - так Мариенгоф описывает эту сцену. - А одновременно с ним человек с лицом, как швейцарский сыр, говорил какие-то пустые фразы своей рыжей даме. Он говорил гораздо громче, чем читал стихи наш женственный друг.

Есенин крикнул:
- Эй... вы... решето в шубе... потише! Рыжая зарделась. <...>
А решето в шубе, даже не скосив глаз в сторону Есенина, продолжало хрипло басить свою муру.
- Вот сволочь! - прошептал со злобой Есенин.
- Скажи, Сережа, швейцару, чтобы он его выставил, - посоветовал я. - В три шеи выставил.
- А я и без швейцара обойдусь, - ответил Есенин.

И, подойдя к столику "недорезанных", он со словами "Милости прошу со мной!" - взял получеловека за толстый в дырочках нос и, цепко держа его в двух пальцах, неторопливо повел к выходу через весь зал. При этом говорил по-рязански:
- Пордон... пордон... пордон, товарищи. Посетители замерли от восторга. Швейцар шикарно распахнул дверь. Рыжая "в котиках" истерически визжала:
- А!.. А!.. А!.. А!..

После этого веселого случая дела в кафе пошли еще лучше: от "недорезанных буржуев" просто отбоя не было. Каждый, вероятно, про себя мечтал: а вдруг и он прославится - и его Есенин за нос выведет".

Что в есенинском быту чаще всего является поводом для драки? Конечно, литература. В литературном споре нередко вместо очередного аргумента следовало оскорбление или прямая угроза. Допустим, Есенину не понравился Шекспир (во время чтения шекспировского монолога "со стола Есенина слышны возгласы: "Старо. Слабо. Довольно"); как он возражает тем, кто так не считает?
"Взбешенный Есенин, покачиваясь, подходит к нашему столу, - рассказывает А. Сахаров, - и, подняв кулаки, шипит мне в лицо:
- Замолчи, или я тебе сейчас морду разобью".

В другой раз (кафе "Домино", февраль 1919 года), когда, в свою очередь, кому-то показались "слабыми" и "непонятными" "Магдалина" Мариенгофа и манифест имажинистов, Есенин прибег к еще более сильному доводу:
Он "воздел руки кверху, потом протянул вперед и со злым выражением на лице и нехорошим огоньком в глазах сказал этому гражданину:
- А вот если я вашу жену здесь, на этом столе, при всей публике - это будет понятно?"

Для Есенина уподобление литературной борьбы драке - не совсем метафора, а порой и совсем не метафора. Пример - история с И. Соколовым, получившая весьма широкий резонанс. Еще за год до этого скандала (в июле 1919 года) Е. Ланкина писала профессору П. Сакулину о столкновении имажинистов с экспрессионистами: "Споры переходили все время на личную почву - так <...> И. Соколова Есенин прямо назвал бездарностью: "Нет, господа, вы послушайте меня, а не эту бездарность, которая говорить-то даже не умеет!" Словом, я думала, что произойдет прямо свалка. Один выступает, другой его с ног сшибает - поэты XX века!.." Что ж, корреспондентка Сакулина как в воду глядела - дело таки дошло до "свалки" и почти дошло до сбивания "с ног".

Выступая против Есенина (в мае 1920 года, кафе "Домино"), Соколов сказал что-то довольно безобидное, но такое, что задело вспыльчивого и очень болезненно реагировавшего на замечания о его стихах Сережу.
Не дав Соколову договорить, Есенин молодцевато выскочил на эстраду и громко заявил:
- Сейчас вы услышите мой ответ Ипполиту Соколову!
И, неожиданно развернувшись, дал оппоненту по физиономии. Соколов замер от неожиданности. Аудитория загудела. <...> Когда все
кончилось, Есенин снова вышел и заявил под дружный смех:
- Вы думаете, я обидел Соколова? Ничуть! Теперь он войдет в русскую поэзию навсегда!

Есенин оказался прав: все позабыли стихи Ипполита Соколова, но многие помнят эту пощечину (В. Шершеневич).

Вскоре, кажется, свою выгоду оценил и сам Соколов: "На другой день некоторые поэты утешали оскорбленного теоретика тем, что в этом прискорбном случае есть своя положительная сторона: как-никак пощечину получил не от кого-нибудь, а от самого Сергея Есенина - реклама! Кроме того, он, теоретик, пострадал за истину, как до него страдали многие великие люди, - опять реклама! Затем, произошло это в публичном месте, при большом стечении народа - еще раз реклама! Оскорбленный поэт все эти доводы принял всерьез. (Г. Окский).

На деле Есенин охотно провоцировал публику и задирал оппонентов, в стихах же изображал себя жертвой. Свое хулиганство (поэтическое ли, бытовое - неразличимо) "рязанский озорник" мотивировал грубостью и равнодушием толпы (точно по Дону Аминадо: "...а вы, говорит, все - черви / Самые настоящие!"). Так, согласно "Исповеди хулигана", выходит, что поэт не нападает на окружающих, а, напротив, мученически претерпевает их брань - ради них же самих (чтобы, подобно библейскому пророку, принести им свет):

"Я нарочно иду нечесаным,
С головой, как керосиновая лампа, на плечах.
Ваших душ безлиственную осень
Мне нравится в потемках освещать.
Мне нравится, когда каменья брани
Летят в меня, как град рыгающей грозы.
Я только крепче жму тогда руками
Моих волос качнувшийся пузырь."

Мысленное возвращение к деревенскому прошлому дает дополнительную мотивировку скандалам. Оно к тому же призвано усилить у читателей и слушателей чувство вины по отношению к не понятому ими поэту. Например, в стихотворении "Все живое особой метой...":

Как тогда, я отважный и гордый,
Только новью мой брызжет шаг...
Если раньше мне били в морду,
То теперь вся в крови душа.

И уже говорю я не маме,
А в чужой и хохочущий сброд:
"Ничего! Я споткнулся о камень,
Это к завтраму все заживет".

В быту - после очередной выходки никто, как Есенин, не умел "отмыкать души" "широтой и всеобъемлемостью" своей улыбки, обезоруживать "обаятельной гримасой", "ласковостью", лучащейся вокруг глаз, усмехающихся, жалующихся, извиняющихся. Похожий прием он использует в стихах: для читателей и слушателей, только что шокированных "особо зловонными и бесчинными" пассажами, поэт припасает свои самые трогательные строки - о жеребенке (в "Сорокоусте"), о детстве - "Я нежно болен воспоминаньем детства..." (в "Исповеди хулигана"). Так две личины ("шармера" и "скандалиста") сливаются в одну - "нежного хулигана", "одновременно милого и жестокого, великодушного и циничного".

Этот двойной, мерцающий образ был канонизирован Есениным в знаменитом стихотворении "Мне осталась одна забава..." (1923):

Золотые, далекие дали!
Все сжигает житейская мреть.
И похабничал я и скандалил
Для того, чтобы ярче гореть.

Дар поэта - ласкать и карябать,
Роковая на нем печать.
Розу белую с черною жабой
Я хотел на земле повенчать.

Пусть не сладились, пусть не сбылись
Эти помыслы розовых дней.
Но коль черти в душе гнездились -
Значит, ангелы жили в ней.

И даже Л. Троцкий отмечал, что за его "дерзким жестом и грубым словом" "трепетала совсем особая нежность неогражденной, незащищенной души".

Но душа Есенина менее всего была "незащищенной". Напротив, поэт для того и пользовался этим своим рецептом - "ласкать и карябать", всаживать в "ладони читательского восприятия занозу образа" (А. Мариенгоф), а затем смазывать рану, - чтобы сделать читателя беззащитным против его чар. В поэте, по словам Р. Ивнева, "билось жадное, ненасытное стремление победить всех своими стихами, покорить, смять", - вот для чего он бил по нервам публики самыми сильными средствами. Насколько эффективно действовала эта артиллерия, можно судить хотя бы по воспоминаниям А. Жарова:

"Вызывающе прозвучало начало "Исповеди хулигана", особенно "Мне нравится, когда каменья брани летят в меня, как град рыгающей грозы". Эти строки Есенин не прочитал, а сердито проскрежетал. И вдруг перешел на примирительно задушевный тон, снявший настороженность публики.
Нежно, мягко, вкрадчиво полились слова как бы интимного признания <...> воцарилось глубокое умиление, вызванное образами воспоминаний крестьянского детства. <...> зал слушал Есенина с доверчиво-затаенным вниманием, ожидая <...> "нежное". Но... дождался от поэта строк о желании помочиться на луну.

Этого слушатели вытерпеть не могли. Скандал! Минут пять, вероятно, шум и протестующие возгласы не давали Есенину завершить чтение.
Но Есенин стоял, невозмутимо взирая на протестующих своими трогательными "васильками", потом он склонил золотокудрую голову, как бы признаваясь виновным. И дочитал "Исповедь". От вспышки законного негодования в зале не осталось и следа. Победил талант поэта. Восторжествовала любовь к нему."

Есенин постоянно испытывал свою власть над аудиторией, то провоцируя, то очаровывая ее, - чтобы лишний раз почувствовать себя "хозяином в русской поэзии". Один из таких есенинских экспериментов описывает А.Безыменский:

"Как только назвали его имя, тихий, ласковый, милый Есенин надел шляпу, встал и, вертя перед собой трость, медленно-медленно пошел на авансцену. Естественно, что его встретили шумом и криками: "Нахал!", "Хулиган!", "Безобразие!", "Долой со сцены!". С разных сторон стали свистеть.
Есенин оглядывал зал, прохаживаясь по сцене, а затем заложил два пальца в рот и так свистнул, что люстры задрожали.
- Все равно меня не пересвистите, - добродушно сказал он, когда ошеломленный зал на секунду затих.

Ему ответили смехом, новыми выкриками. Есенин дождался относительной тишины и столь же добродушно, по-приятельски, сообщил залу:
- Ведь все равно будете мне аплодировать, когда стихи прочту...
Аудитория не успокаивалась.
- Мы еще посмотрим! Нахал! Долой!..

Но публика мигом затихла, когда золотоволосый красавец поэт прочитал первые строки стихов.
Когда поэт закончил читать, "овации были нескончаемыми".