Иосиф Александрович БРОДСКИЙ(1940-1996)Поэт, переводчик, критик, эссеист, драматург,лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года
Наше время - планетарное время - выразило Бродскому свое признание с необычайной щедростью.Такого множества высочайших наград и почетных званий при жизни не получал ни один поэт....Время, безоговорочно признало в Бродском своего центрального поэта. Российских наград и российских званий Бродский не получил. Бродский, не навестивший родину в те годы, когда он был бы здесь самым желанным гостем,подтвердил этим неотменимость своего страдания: в определенном смысле - смертельность своего изгнания.
«…Когда так много позади всего,
в особенности - горя,
поддержки чьей-нибудь не жди,
сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно и глубже.
Это превосходство -не слишком радостное.
Но уж если чувствовать сиротство,
то лучше в тех местах,
чей вид волнует, нежели язвит»
Твой Новый год по темно-синей волне
средь моря городского плывет в тоске необъяснимой,
как будто жизнь начнется снова,
как будто будут свет и слава,
удачный день и вдоволь хлеба,
как будто жизнь качнется вправо,
качнувшись влево»
ИБ: Это было в 72 году. Это на первую зарплату, которую я получил в этом самом Мичиганском университете, я купил билетик на самолет и прилетел в Италию. Пересадка была в Милане, я чуть не опоздал, и приехал сюда и, разумеется, первые семь дней (я провел здесь, по-моему, 12-14 дней), я был колоссально несчастен, да, потому что это город, в котором все время хочется показывать кому-то что-то. Не смотреть самому - с кем-то делиться, говорить и тыкать пальцем, не говоря о том, что здесь вообще все, то есть 90% людей, которые сюда приезжают, они приезжают сюда, в общем, как бы «склещенными» -они с кем-то приезжают.И ты этому мучительно завидуешь, как будто тебе 16 лет снова или 15 или 14 и ты не понимаешь, как это происходит. Я здесь был абсолютно один и примерно 7 дней я ходил по этому городу в состоянии чрезвычайного…чрезвычайного, как бы сказать,…вельдшмерца. И на восьмой, я не помню, я проснулся, воскресенье, наверно, это было, эти колокола, знаете, как сервизы чайные, я тогда в стихах это написал. Ну неважно, стыдно. Вот. И я принялся сочинять стишки, и я уже ходил по этому городу, сочиняя стишки, и тогда все стало на свои места. И я помню, я болтался по этому городу, было наводнение, естественно, высокая вода, что называется, буквально тебе по колено, да, и ты идешь…- ну я ничего не знал, и совершенно случайно я набрел на эту площадь. Дикий совершенно был вечер, холодно, дождь, вода и по колено в воде подходишь, подходишь –и вдруг видишь вот это – и я его вспомнил – то есть сколько радости и счастья этот человек мне дал, да, в самых неподходящих ситуациях от чего избавил – и я стою перед церковью, в которой он был крещен, да (про церковь, в которой был крещен Вивальди).
ИБ:В 1977 году, если я не ошибаюсь, я был приглашен в Венецию на такое мероприятие, которое называется Биеннале. Темой этого Биеннале - у них разная тематика - в частности, было инакомыслие. Вот здесь, в третьем ряду, сидел теперь покойный Александр Галич, который умер, по-моему, через месяц или полтора после этого. Я в этом зале читал стихи - как бы сказать, моя роль была. Читать стихи. То есть это все неважно. Это все неважно. Это 77 год. Этого ничего нет, многих из этих людей нет в живых. Я вот еще жив. Сижу здесь.
«Я входил вместо дикого зверя в клетку,
выжигал свой срок и кликуху гвоздем в бараке,
жил у моря, играл в рулетку,
обедал черт знает с кем во фраке.
С высоты ледника я озирал полмира,
трижды тонул, дважды бывал распорот.
Бросил страну, что меня вскормила.
Из забывших меня можно составить город.
Я слонялся в степях, помнящих вопли гунна,
надевал на себя что сызнова входит в моду,
сеял рожь, покрывал черной толью гумна
и не пил только сухую воду.
Я впустил в свои сны вороненый зрачок конвоя,
жрал хлеб изгнанья, не оставляя корок.
Позволял своим связкам все звуки,
помимо воя;перешел на шепот.
Теперь мне сорок.
Что сказать мне о жизни?
Что оказалась длинной.
Только с горем я чувствую солидарность.
Но пока мне рот не забили глиной,
из него раздаваться будет лишь благодарность»
ИБ: Мне жалко молодости, но в общем вот этого сооружения громоздкого, которое называлось Советский Союз, а до этого Российская империя мне, в общем, не особенно жалко. Потому что я думаю, что то, что объединяет людей - это не политические и не административные системы, а это системы лингвистические. И русский язык как был средством имперским…имперского обвинения, так им и остался. Русский язык сыграл ту же самую, до известной степени, роль на протяжении последних двух-трех столетий, которую, скажем, сыграл когда-то греческий язык, и которую играет английский язык до известной степени на сегодняшний день. То есть империя распалась (британская, да), но английский язык, что называется, шествует по всему миру, что называется, даже я на нем говорю. Вот вам ответ на имперские дела.То есть, если угодно, у меня действительно двойное имперское мироощущение, то есть основанное на английском и на русском или на русском и на английском. Меня можно назвать двуглавым орлом.
«Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной кораблик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,у ног прохожих…
ИБ: В 1964 году, в 63, в 64 я попал за решетку, в третий, по-моему, раз, и меня повезли на Север со сроком в пять лет и так далее и так далее и так далее. Я к тому времени уже писал стихи, и, в общем, стихи для меня… и в общем чувствовал себя лучше всех и вся, то есть, по крайней мере, порядком выше всех и вся. Я оказался…я помню купе на четверых, но устроились в нем 16 человек, туда заталкивали прикладами. Там были люди самых разнообразных сословий, главным образом, уголовный элемент, ну и простые люди, какие-то алкоголики, и так далее, ну неважно.И напротив меня сидел крестьянин – как их рисовал Крамской - руки с венами, длинная борода и так далее и так далее. Поезд довольно долго шел в Архангельск из (неясно) - и мы разговорились. И я его спросил, за что же он там находится, и он сказал, что он просто украл мешок с удобрениями в совхозе, получил 10 лет, ему в тот момент было, наверно, лет 65, если не больше, да и выглядел он старше.И я понял одну вещь - что он никогда из этой системы не выйдет, вот он здесь и умрет –то ли в этом поезде, то ли на пересылках, то ли в другом лагере и так далее и так далее и так далее. И никакая Honest International и - более того - никакой Союз Советских писателей и даже молодые люди, мои друзья, не будут знать его имени и никогда его нигде и никак не помянут.И это в некотором роде произвело на меня довольно сильное впечатление. То есть это вот этот отрыв культуры…. И я понял, что …. То есть если я что-то понял….то есть понимаешь эти вещи животом, я понял, что в общем все то, чем я занимаюсь, ну до известной степени, это, конечно, замечательно, и я хороший человек, но то, что со мной происходит, рано или поздно, то есть каким-то образом, мне даже поможет. То есть кто-нибудь будет за меня хлопотать. За этого человека никто хлопотать не будет. Вот вам разница между культурой и жизнью нации. И это чудовищно.И еще был один момент, когда я там начал жить, работать, на Севере, в этом совхозе и так далее и так далее. Это было действительно скверное место во многих отношениях и мне это в сильной степени не нравилось, и просто я совершенно к этому не был готов –городской мальчик и все остальное. Но был один момент… то есть был там один момент, от которого мне…это знаете, когда вот утром, в 6 утра, скверная погода, зима, холодно, или осень, что еще даже и хуже, и ты выходишь из дома - в этих самых сапогах и так далее и ватнике - и идешь в сельсовет получать наряд на весь день; и ты вот идешь через это поле, по колено в этом самом, в чем угодно, - и так далее и так далее и так далее, солнце встает или еще не встало, но ты знаешь, что в этот час, в эту минуту, ну примерно 40% населения державы движется таким же образом.И…я не хочу сказать, что это тебя наполняет….ээ...скажем, каким-то чувством единства, это зависит от индивидуума –наполняет –не наполняет, но мне это ощущение, в конце концов, стало, было и до сих пор до известной степени задним числом дорого.И поэтому и то, что я говорю сейчас, то, что я говорю, продиктовано не, скажем, высоколобостью и отстраненностью, но этим чувством, что мы должны на каждого человека обращать внимание, потому что мы все в совершенно чудовищной ситуации, где бы мы не находились. Уже хотя бы потому мы в чудовищной ситуации, что мы знаем, чем все это кончается – мы умираем. И что меня поражает совершенно на сегодняшний день в излюбленном отечестве, вот, что люди, то есть значительное количество людей, которых я знал или которых я не знал, но, в общем, принадлежащих к тому примерно классу образованных и так далее и так далее - они ведут себя таким образом, как будто они никогда ничему не научились, как будто им никто никогда не говорил, что надо понимать и любить всех, то есть каждого, то есть, да. То есть я не понимаю, как это происходит, я думаю, что в обществе еще есть вот этот общий знаменатель, который бы надо бы сохранить, который надо всеми силами удерживать, да?
Пилигримы.
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы
идут по земле пилигримы.
Увечны они, горбаты,
голодны, полуодеты,
глаза их полны заката,
сердца их полны рассвета.
За ними ноют пустыни,
вспыхивают зарницы,
звезды встают над ними
и хрипло кричат им птицы:
что мир останется прежним,
да, останется прежним,
ослепительно снежными
и сомнительно нежным,
мир останется лживым,
мир останется вечным,
может быть,постижимым,
но все-таки бесконечным.
И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога....
И,значит, остались только
Иллюзия и дорога.
И быть над землей закатам,
И быть над землей рассветам.
Удобрить ее солдатам.
Одобрить ее поэтам.
Источник:http://br00.narod.ru/