Вот что-то не спится, сил никаких нету, ёшкин кот. Написать бы мог много про что, но если начинать, то надо договаривать до конца, а это получилось бы слишком длинно. Жизнь моя дерьмо, конечно, но – не такое страшное, какъ кому-нибудь хотелось бы. Не буду я щас про неё писать.

Вотъ Чеховъ говорил, что ни какой, мол того, ему, хренъ, разницы нетъ, про что писать. Хотите про чернильницу – и про чернильницу напишетъ. И вотъ, сижу я и думаю, а чё про неё напишешь-то? Чернильница – она и в Африке чернильница. Хотя вотъ, говорят, что Ленинъ чернильницу в тюрьме изъ хлеба делалъ, а чернила – типа молоко, и при свече надписи его на поляхъ книжекъ проявлялись. Тьфу, ты чёртъ, какая фигня в голову лезетъ. И надо же было вспомнить. Кажется, намъ эту байду в первомъ классе рассказывали.
...Ну вот есть, допустимъ, у чернильницы грани, ну, переливаются они и мерцают на свету, или нет – при мерцании свечи (так романтичнее), но про это тоже много не напишешь. А вотъ если бы у чернильницы была своя история. Может, ей кого по темечку трахнули – и с концами, или какую секретную вещь там спрятали. ...Да нет, херня всё это. Чернильница чаще просто стоит на столе, и молчаливо взирает из своей чёрной, чёрной глубины, на этотъ разноцветный миръ...

Вотъ сидит, допустимъ какой-нить студент ночью со свечёй, пустой взгляд утонулъ в стеклянных граняхъ чернильницы. Макает в эту самую чернильницу перо и пишет чё-нить типа:
«В каких же брикетах фасуется счастье? По какой цене? Продаётся в кредитъ или рассрочку? Когда я должен стесняться и шептать скромно, что такое большое оно не по мне, и кричать в восторге, что такое маленькое, оно наверно моё. Поместится у меня в кармане. Стало быть Богомъ мне уготовано. Моя скромность меня убивает, гнетёт, унижает. Где моя хватка, где мои зубы, где мой звериный оскал? Я собирал бы цветы в поле, да в моих руках они вянут. Цветок можно пересадить в благодатную почву. Но у меня лишь песок. И он уходит сквозь пальцы. Как и земля из подъ ног. Я бы купил оранжерею, но садовод я плохой, не могу удержать лейки, не руки, а крюки, перья, крылья, и они несут меня в небо. Небыль моя жизнь. Небыль. Парусник, мчащийся в море. Как будто бы воля, а как будто бы и неволя. Разве такова моя доля? Слоняться как ветер в поле»… (Выпиваетъ чернила и умираетъ).

Нет, блин. Ну это совсемъ какое-то упадничество. Может, лучше пусть будетъ любовная лирика. И вообще, пусть пишет красными чернилами, так веселее. Тутъ даже страсть какая-то появляется:
«Я так и знал, что это ты! Но как же ты меня узнала?! И ничего мне не сказала! Ведь мы сожгли свои мосты. Я поднимаюсь до звезды. И что с того, что я моложе, всего любовь моя дороже. Я не забыл твои черты. Я так и знал, что это ты! И я от ласк твоих немею, в огне сгораю и пьянею. В душе горят моей костры. Дай мне из рук твоих воды. Твой муж убьёт меня наверно, но мне от этого не скверно. Я не боюсь такой беды. Я так и знал, что это ты! Моя маман и днём и ночью, Найдёт с тобой нас и замочит! Увы, и это не понты. Не спрятать нам свои следы. Любовь меня не покидает. Конец нас грустный ожидает. Но знаешь ли об этом ты?..» Тутъ в комнату юного поэта врывается маман, бьёт дерзкого мальчишку по лицу, задеваетъ чернильницу, та падаетъ на пол и забрызгивают «кроваво-красными» разводами полъ. Ахаха! Сердце юнца разбито. Зачемъ он трахнулъ графиню, остановившуюся в соседнемъ номере Англитера, ведь её муж можетъ прикончить ихъ обоихъ, причёмъ вместе с маман!
Бррррр. Пойду лучше спать. В жопу эти ночные бдения. Кстати, уже утро.

Но к теме этой – я ещё вернусь. Ол би бэк, как говорится...
P.S. В следующий раз чернильнице надо будет всё-таки придумать какую-нить роль поинтересней. Будемъ снимать с неё отпечатки пальцев маньяка-убийцы. АХАХА.