Это цитата сообщения Наталия_Кравченко Оригинальное сообщение
Зубная боль в сердце
Начало на ЖЖ: http://nmkravchenko.livejournal.com/52772.html
13 декабря 1797 года родился Христиан Иоганн Генрих Гейне.
Родился он в в небогатой еврейской семье, в Дюссельдорфе — небольшом городке на Рейне.
А это — окрестности Рейна: Санкт-Гоар и знаменитая скала Лорелей, воспетая Гейне:
Были дни — я помню гору,
Рейн манил внизу меня.
Вся страна цвела в ту пору
предо мной в сиянье дня.
И под рокот мелодичный
волны свой свершали путь.
Дрожь услады необычной
мне закрадывалась в грудь.
дом, где родился Гейне
По желанию родителей мальчик поступает в коммерческую школу, после чего в крупнейшем центре страны, Франкфурте-на-Майне изучает банковское и коммерческое дело. Но эта стезя совсем не привлекала будущего поэта. Главной для него была другая жизнь — фантастическая, созданная его воображением:
Вот вызвал я силою слова
бесплотных призраков рать:
во мглу забвенья былого
уж им не вернуться опять.
Дочь палача
Большое влияние на раннюю поэзию Гейне оказала его первая любовь. Это была рыжая девушка по имени Зефхен, дочь палача. Им обоим было по 16 лет. Девушка была дикой, молчаливой, росла в одиночестве, так как работа её отца считалась презренным ремеслом, люди шарахались от всех членов семьи такого человека. В трактирах им подавали особую посуду, особые пивные кружки, а если таких не было — то хозяева спешили разбить стакан, из которого пил палач. Дочерью палача гнушались даже жалкие нищие, даже отпетые потаскушки. А Генрих любил Зефхен и гордился своей любовью к ней, отверженной всеми. Он презирал общественное мнение, эти самодовольно-добродетельные физиономии, брезгливо-поджатые рты. Уже тогда в сознании юного Гейне наряду со страстью к отверженной дочери палача зарождался вызов благонравному обществу.
Мальчишек, оравших ему на улице: «зять палача!», он презрительно не замечал. С насмешниками постарше жестоко дрался — и тогда он был рыцарем, защищавшим честь Прекрасной Дамы. Вопреки им поэт любил эту девушку, и в этой любви была двойная радость — хмельная радость первой ласки, первой мужской победы и — дерзкая радость мятежа, освободившего от власти чужих мнений, обычаев, предрассудков, что потом ярко проявится в его творчестве.
Генри увозил Зефхен к Рейну и там, когда они, утомившись, отдыхали в измятой траве, он клал голову ей на колени, и она расчёсывала маленьким гребнем его волосы и пела. Она знала множество волнующих народных песен, связанных с суевериями, обрядами и мрачным ремеслом палачей.
Именно Зефхен, как писал потом Гейне в своих мемуарах, пробудила в нём любовь к народной поэзии, и его первые стихи из первой книги «Сновидения» были навеяны теми её песнями. Рыжая Зефхен была его первая настоящая любовь и первый настоящий мятеж. И всё это стало поэзией.
Блестит волна морская,
луной озарена.
Я счастлив, тебя лаская.
Испугана ты, холодна.
И что это вдруг с тобою?
Едва переводишь дух.
Ты жадно внимаешь прибою,
ты вся обратилась в слух.
«То сёстры мои — русалки -
взывают с морского дна.
Их песни протяжны и жалки,
и слышу их я одна».
Где юная златоволосая фея,
чьи ласки впервые познал я, робея?
Тот дуб, в чьих ветвях находили мы кров,
давно стал добычей осенних ветров.
Ручей замирает со вздохом бессильным,
пред ним изваянием надмогильным,
как чья-то душа у подземной реки,
русалка сидит, онемев от тоски.
Дочь банкира
Весной 1816 года родители отправляют юного Гарри (так его звали в семье) к дяде — брату отца, Соломону Гейне, крупнейшему банкиру Гамбурга, одной из значительных фигур финансового мира тогдашней Германии.
Соломон Гейне
Дела отца Гейне шли неважно, и родители уповали на помощь могущественного родственника, надеясь, что такой покровитель поможет легкомысленному юноше стать благоразумным преуспевающим дельцом. Из патриархального романтического Дюссельдорфа Гейне попадает в большой торговый центр со 100-тысячным населением, куда корабли привозили товары со всех концов света, где царили заносчивые купцы-миллионеры, напыщенные дипломаты и высокомудрые сенаторы.
Дядюшка приобрёл для Гарри магазин для торговли тканями, дал деньги на товар, но тот больше занимался стихами, чем сделками, а вырученные деньги тут же спускал на дружеских пирушках. Фирма «Гарри и К» просуществовала три месяца и обанкротилась. Дядя терпеливо снова пытался помочь племяннику — отправлял его учиться в лучшие университеты Европы, выплачивал немалое ежемесячное пособие. Гейне учился в Боннском университете, потом продолжал учёбу в Берлинском и Геттингенском.
Геттингенский университет
Курсом юридических наук он более-менее успешно овладел, даже получил степень доктора прав, но юридической практикой никогда не занимался. Не имея никакой склонности к этой профессии, он с отвращением думал о том, что придётся выступать в суде, защищая плутни крупных бакалейщиков и нечистоплотных маклеров. Поэзия привлекала его куда больше.
В 1821 году выходит первая часть «Книги песен» Гейне, вошедшая в неё под названием «Юношеские страдания». Эти стихи восхищали Марину Цветаеву, которая писала потом ответные стихи «Памяти Гейне», навеянные этой книгой.
Поселившись в доме дяди, поэт с той поры в сущности до конца жизни пребывал в тягостной для него материальной зависимости от богатой гамбургской родни. В этом буржуазно-трезвом семействе его увлечение поэзией было принято с презрением и расценено как нечто неподобающее, способное лишь повредить репутации в обществе. Гейне угнетало сознание, что и он, и его родители живут на деньги благоденствующего самодовольного дядюшки, но обойтись без этих денег не мог. Особенно много страданий доставляла ему любовь к кузине Амалии, красивой, но холодной и расчётливой дочери Соломона. Когда Генрих впервые увидел двоюродную сестру, услышал её звонкий смех, прикоснулся братским поцелуем к её румяной щеке, он мгновенно влюбился и забыл Зефхен.
Эта несчастная любовь, горечь которой Гейне ощущал до конца своих дней, стала главной темой его ранних стихотворений.
Обещая, обольщая,
так вода чиста, светла!
Но могу ль не знать, какая
там, на дне, и смерть, и мгла.
Сверху свет и тьма в глубинах, -
ты, река, - её портрет:
кротких, чистых, голубиных
глаз подобных в мире нет!
Амалия с удовольствием принимала поклонение кузена, ей нравились его стихи, приятно было видеть восторженные, молитвенные взгляды. Но она не отвечала на его любовь. Она знала, что должна выйти замуж за того, кого выберет отец. У банкиров, как и у королей, браки заключались по высшим соображениям, а не по прихотям юных сердец.
Ты девушкой была изящной, стройной,
Такой холодной и всегда спокойной.
Напрасно ждал я, что придет мгновенье,
Когда в тебе проснется вдохновенье,
Когда в тебе то чувство вспыхнет разом,
С которым проза не в ладах и разум.
Но люди с ним во имя высшей цели
Страдали, гибли, на кострах горели.
Вдоль берегов, увитых виноградом,
Ты летним днем со мной бродила рядом,
Светило солнце, иволги кричали,
Цветы волшебный запах источали.
Пылая жаром, розы полевые
Нам поцелуи слали огневые;
Казалось: и в ничтожнейшей из трав
Жизнь расцвела, оковы разорвав.
Но ты в атласном платье рядом шла,
Воспитанна, спокойна и мила,
Напоминая Нетшера картину,-
Не сердце под корсетом скрыв, а льдину.
Каспар Нетшер. Портрет Сюзанны Гюйгенс
27 октября 1816 года Гейне писал другу: «...она меня не любит. Это словечко, дорогой Кристиан, надо произносить тихо, совсем тихо. В этом одном словечке заключено вечное блаженство, но в маленькой частице не — вечный ад».
Вскоре Амалия выходит замуж за сына богатого землевладельца. Гейне в отчаянье пишет:
Рокочут трубы оркестра
и барабаны бьют.
Это мою невесту
замуж отдают.
Гремят литавры лихо
и гулко гудит контрабас,
а в паузах ангелы тихо
вздыхают и плачут о нас.
Гейне потом ещё много раз влюблялся счастливо и несчастливо. И каждый раз его радости и мучения становились стихами и песнями. Но эта юношеская любовь, причинившая ему только боль, унижения и мучительные разочарования, навсегда осталась незаживающей раной.
Мой свет, у тебя алмазы,
наряды, деньги, почёт
и пара прелестных глазок.
Чего же тебе ещё?
Для этих прелестных глазок
давно потерял я счёт
отрядам песен и сказок.
Чего же тебе ещё?
Ты взглядом прелестных глазок
так больно мне сердце жжёшь!
Меня погубила сразу.
Чего же тебе ещё?
Основная тема ранних стихов Гейне — неразделённая любовь. Все они имеют реальную биографическую основу. Сам поэт признавался, что его первые стихи рождены горечью и нежностью к той, которая «ядовито и надменно унизила песни, слагавшиеся для неё».
Да, ты оправдана судом
Неумолимого рассудка.
"Ни словом, -- приговор гласит,
Ни делом не грешна малютка".
Я видел, корчась на костре,
Как ты, взглянув, прошла спокойно
Не ты, не ты огонь зажгла,
И все ж проклятья ты достойна!
Упрямый голос мне твердит,
Во сне он шепчет надо мною,
Что ты мой демон, что на жизнь
Я обречен тобой одною.
Поэт со своей любовью и творчеством оказался отвергнутым тем миром, в котором существовал. Девушка, отвергающая бедняка ради богатого и ничтожного человека — образ, настойчиво повторяющийся в лирике Гейне и воплощающий его личную любовную драму.
Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой.
Но тот — не ее, а другую
Назвал своей дорогой.
За первого встречного замуж
Девушка с горя идет,
А юноша тяжко страдает,
Спасенья нигде не найдет.
История эта — не новость,
Так было во все времена,
Но сердце у вас разобьется,
Коль с вами случится она.
«Книга песен», вышедшая в 1827 году, сразу облетела и покорила всю Германию. Известность её с каждым годом возрастала, при жизни Гейне книга выдержала 13 изданий. Непосредственность чувств, простота и естественность интонации «Книги песен» привлекли многих композиторов. Музыку на них писали Шуберт, Шуман, Лист, Григ, в России — Чайковский, Римский-Корсаков, Рахманинов, Бородин.
Послушайте чудесный романс Чайковского на стихи Гейне «Хотел бы в единое слово...» в переводе Л. Мея. Поёт Сергей Тараненко.
http://www.youtube.com/watch?v=g3l8kteVPrc
Лорелея
Недалеко от городка Гоар Рейн сужает русло и делает поворот. Здесь возвышается 132-метровая Loreley. Само слово происходит от немецкого lureln (на местном диалекте — «шептание») и ley («скала»). Таким образом, «Лорелей» когда-то переводилась как «шепчущая скала». Эффект шептания производился водопадом, который существовал в этой местности вплоть до начала XIX века.
Гейне в 1824 году написал балладу «Лорелея», в которой сравнивал скалу с коварной девушкой, охраняющей подводные клады нибелунгов. Это самое знаменитое стихотворение Гейне и вообще, наверное, самое знаменитое стихотворение, когда-либо написанное на немецком языке. Прекрасная фея чарующим голосом завлекает мужчин-рыбаков на скалы, где они гибнут. По легенде, делает она это потому, что когда-то ее обманул и обесчестил местный дворянин, обещавший на ней жениться, но не сдержавший слова. Лорелея бросилась со скалы, и с тех пор часто сидит на этой скале, расчесывая свои золотые волосы золотым гребнем, и поёт.
Баллада о нимфе Лорелее, заманивающей своим пением рыбаков на скалы, известна была давно. Она переведена на множество языков (больше, чем "Фауст" Гёте). А русских переводов насчитывается более десятка. Но именно Гейне превратил скромную Лору ляй, придуманную Брентано, в роскошную Лорелею. Именно он, позаимствовав сюжет из античной мифологии, сделал из брошенной рейнской девы сирену-соблазнительницу. Именно он усадил ее на вечную скалу с золотым гребнем в руках. У Гейне образ Лорелеи становится символом победной, губительной, равнодушной силы красоты.
Балладу о Лорелее много раз перекладывали на музыку, она стала основой оперных и балетных либретто. Даже нацисты, сжигавшие книги Гейне и запрещавшие их, не решились вычеркнуть из истории немецкой поэзии это стихотворение. Его продолжали включать в школьные хрестоматии и во времена "третьего рейха" - правда, без имени автора.
Лучше всего читать «Лорелею» в переводе Вильгельма Левика, настолько точно воспроизводящем мелодию стихотворения Гейне, что с ним не могут сравниться другие варианты перевода таких мастеров, как Блок или Маршак.
Не знаю, что стало со мною,
Печалью душа смущена.
Мне все не дает покою
Старинная сказка одна.
День меркнет. Свежеет в долине,
И Рейн дремотой объят.
Лишь на одной вершине
Еще пылает закат.
Там девушка, песнь распевая,
Сидит высоко над водой.
Одежда на ней золотая,
И гребень в руке – золотой.
И кос ее золото вьется,
И чешет их гребнем она,
И песня волшебная льется,
Так странно сильна и нежна.
И, силой плененный могучей,
Гребец не глядит на волну,
Он рифов не видит под кручей, –
Он смотрит туда, в вышину.
Я знаю, волна, свирепея,
Навеки сомкнется над ним, –
И это все Лорелея
Сделала пеньем своим.
На самом кончике длинного мыса - памятник Лорелее.
«Романтик-расстрига»
Однако этот нежнейший лирик, как никто из современников умевший передать мимолётные чувства и мысли любящего и страдающего человека, мог быть и резким, хлёстким сатириком.
Он мастерски переосмысливает романтические образы с помощью иронии и сатиры, придавая им неожиданное, нередко совсем не романтическое звучание. В «Книге песен», особенно в последних циклах, Гейне выработал характерную для него манеру, в которой искренние порывы чувства сменяются нарочитым утрированием и высмеиванием. Сам он определил эту манеру как «сентиментально-коварную». Сочетание сентиментальности, чувствительности с иронией, нередко язвительной, которую поэт удачно назвал коварством, было его творческим своеобразием.
***
Ты мнила, что, в петлю толкая,
погубит меня твой отказ,
но это со мной, дорогая,
не в первый случается раз.
***
О, если ты станешь моей женой,
Тебе позавидуют всюду.
Ты радость и счастье узнаешь со мной,
И денег жалеть я не буду.
Ты можешь пилить меня - буду я тих,
Взорвешься - останусь я нежен,
Но если стихов не похвалишь моих,
Запомни: развод неизбежен.
Вот такой парадокс: романтик, он же и антиромантик. Теофиль Готье метко окрестил Гейне «романтиком-расстригой».
***
Юность кончена. Приходит
Дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит
Вдоль прелестного бедра.
Не одна, вспылив сначала,
Мне сдавалась, ослабев,
Лесть и дерзость побеждала
Ложный стыд и милый гнев.
Но в блаженствах наслажденья
Прелесть чувства умерла.
Где вы, сладкие томленья,
Робость юного осла?
Ироническая концовка — замечательный приём Гейне.
Милый друг мой! ты влюблён,
новых мук познал ты жало,
в голове твоей темней
и светлее в сердце стало.
Милый друг мой! Ты влюблён,
не скрывай, мне всё открылось:
пламя сердца твоего
сквозь жилет уже пробилось.
Насмешка, ирония служат Гейне для снижения пафоса, для разрушения мнимой идиллии окружающего мира, давая почувствовать, что все бесплотные мечты — чепуха по сравнению с живой жизнью. «Зубную боль в сердце» он пытается заглушить иронической насмешкой над собой.
Тебя люблю я всю - и тело,
Твоей души наряд атласный,
И сноп волос, как ворон черных,
И глаз огромных пламень страстный.
Я женщину такого сорта
По всей земле искал доныне.
Такие дамы превосходно
Мне знают цену как мужчине.
Да и во мне того нашла ты,
Кого искала. Ты отлично
Сыграешь в чувства, в поцелуи,
А там изменишь, как обычно.
Лирическое интермеццо
Один из циклов «Книги песен» называется «Лирическое интермеццо». Это короткие стихотворения — по 8-12 строк. Как пояснял Гейне: «Из своих скорбей великих я делаю маленькие песни». Но в этих маленьких, но таких законченных миниатюрах поэт умел выразить целую гамму ощущений.
***
Не верую я в небо,
Ни в Новый, ни в Ветхий завет;
Я только в глаза твои верю,
В них мой небесный свет.
Не верю я в господа бога,
Ни в Ветхий, ни в Новый завет;
Я в сердце твое лишь верю,
Иного бога нет.
Не верю я в духа злого,
В геену и муки ее;
Я только в глаза твои верю
И в злое сердце твое.
***
Черт возьми твою мамашу
И папашу кстати тоже:
Из-за них вчера весь вечер
Я тебя не видел в ложе.
Впереди они сидели,
Развалясь, почти вплотную,
От моих влюбленных взоров
Скрыв малютку дорогую.
Созерцала эта пара
Двух влюбленных злоключенья,
И, когда они погибли,
Оба были в восхищенье.
***
Когда тебя женщина бросит - забудь,
Что верил ее постоянству.
В другую влюбись или трогайся в путь.
Котомку на плечи - и странствуй.
Увидишь ты озеро в мирной тени
Плакучей ивовой рощи.
Над маленьким горем немного всплакни,
И дело покажется проще.
романс на эти стихи в переводе С. Маршака:
http://www.playcast.ru/view/1696469/8d66aa52f55937cd2536be0a8640c5911a0069aapl
***
Как страстно в розу влюблён мотылёк,
кружит и порхает вокруг,
а солнечный луч в мотылька влюблён,
золотой неотступный друг.
А роза — в кого влюблена она?
О ком вспоминает с тоской?
О трелях сладостных соловья?
О вздохе звезды немой?
Не знаю... Я тоже влюблён, но кто
владеет любовью моей?
Все вместе: роза, звезда, мотылёк,
луч солнца и соловей.
Однако Гейне вовсе не был таким уж легкомысленным порхающим мотыльком, его слёзы и смех стоили ему недёшево, ему были близко знакомы жестокие внутренние бури и разрушительные душевные муки. Вот, например, стихотворение в переводе А. Толстого, которое приоткрывает завесу над тем адом, что творился у него в душе:
Довольно! Пора мне забыть этот вздор!
Пора мне вернуться к рассудку!
Довольно с тобой, как искусный актёр,
Я драму разыгрывал в шутку!
Расписаны были кулисы пестро,
Я так декламировал страстно.
И мантии блеск, и на шляпе перо,
И чувства — всё было прекрасно.
Но вот, хоть уж сбросил я это тряпьё,
Хоть нет театрального хламу,
Доселе болит ещё сердце моё,
Как будто играю я драму!
И что я поддельною болью считал,
То боль оказалась живая, —
О, боже! Я, раненый насмерть, играл,
Гладиатора смерть представляя!
Для человека, хоть сколько-нибудь способного понимать и чувствовать, невозможно не оценить чарующую прелесть гейневской поэзии. И прелесть эта состоит главным образом в неотразимом обаянии личности поэта, сильной, богатой, нежной, страстной. Его стихи, казалось бы, только любовные, выражали всё разностороннее мировосприятие автора. Это столь же любовная поэзия, сколь и философская.
Всё слишком поздно - вздох твой встречный,
Всё поздно - смех твой и привет.
Тобой отвергнутого чувства
Давным давно простыл и след.
Любовь твоя проснулась поздно!
Твой взгляд не властен надо мной,
На сердце падает он так же,
Как луч на камень гробовой.
О знать бы, где душа блуждает,
Когда приходит смертный час?
И где тот ветер, что отвеял?
И где тот пламень, что угас?
Песнь песней
Весной 1831 года Гейне уезжает в Париж в надежде обрести здесь более стабильное положение. В этом городе ему будет суждено прожить четверть века, до самой смерти.
Париж. Итальянский бульвар. 1840-е.
В 30-е годы Гейне пишет новые любовные стихи, которые составили цикл «Разные», вошедший потом в его книгу «Новые стихотворения». Эта книга заметно отличалась от «Книги песен». На смену лунным пейзажам старой романтической Германии пришли картинки большого города, а в качестве лирического героя вместо страдающего юноши предстал опытный насмешливый мужчина. Сменяющие друг друга образы женщин приобрели конкретные земные очертания и утратили ореол недосягаемости. Обилие женских имён: Серафина, Эмма, Анжелика, Диана, Клариса, Иоланта и т. д. говорит о многообразии и лёгкости увлечений поэта. Он с упоением прославлял в этих стихах чувственную свободную любовь.
Скажи, кто открыл нам времени счет,
Придумал часы и размерил год?
То хмурый был, зябкий чудак. За столом
Сидел он в зимние ночи с пером,
Считал - и слушал, как мыши пищали
Да как светлячки монотонно трещали.
Скажи, кто открыл поцелуям счет?
Блаженный, влюбленный, смеющийся рот.
И он не раздумывал - он целовал.
Кругом волшебный май ликовал,
Цветы расцветали, луга зеленели,
Сияло солнце, и птицы пели.
В Германии цикл «Разные» встретил отрицательный приём. Подобные стихи в немецкой поэзии того времени казались дерзким вызовом. Немецкий читатель привык считать, что в стихах неизбежны страдания от любви и разлуки. Впомним, что пушкинский Ленский «с душою прямо геттингенской» тоже «пел разлуку и печаль» и «поблёкший жизни цвет», подчиняясь тому же неписаному канону. А тут — не тоска, не страдания, а чувственная радость и наслаждение.
Немцы — как правило, добрые отцы семейств, супруги, педанты, идеалисты. Их мещанские добродетели были шокированы и оскорблены этими стихами Гейне. Издатели советуют ему отказаться от этой книги. Однако Гейне решительно отверг все моралистические упрёки. Он отвечает критикам, что речь здесь не о моральных потребностях женатого бюргера в каком-нибудь германском местечке, а об автономии искусства. «Мой девиз, - пишет он, - искусство — цель искусства, как любовь — цель любви и даже жизнь — цель жизни».
За столиком чайным в гостиной
Спор о любви зашел.
Изысканны были мужчины,
Чувствителен нежный пол.
— Любить платонически надо! —
Советник изрек приговор,
И был ему тут же наградой
Супруги насмешливый взор.
Священник заметил: — Любовью,
Пока ее пыл не иссяк,
Мы вред причиняем здоровью.
Девица опросила: — Как так?
— Любовь — это страсть роковая!
Графиня произнесла
И чашку горячего чая
Барону, вздохнув, подала.
Тебя за столом не хватало.
А ты бы, мой милый друг,
Верней о любви рассказала,
Чем весь этот избранный круг.
Гейне назло всем ханжам и аскетам пишет стихи о прелестях женского тела, о любви грешной и плотской, отнюдь не освящённой таинством брака, и называет этот цикл библейским именем «Песнь песней».
Женское тело — те же стихи!
Радуясь дням созиданья,
Эту поэму вписал Господь
В книгу судеб мирозданья.
Был у Творца великий час,
Его вдохновенье созрело.
Строптивый, капризный материал
Оформил он ярко и смело.
Воистину женское тело — Песнь,
Высокая Песнь Песней!
Какая певучесть и стройность во всем!
Нет в мире строф прелестней.
Один лишь вседержитель мог
Такую сделать шею
И голову дать — эту главную мысль
Кудрявым возглавьем над нею.
А груди! Задорней любых эпиграмм
Бутоны их роз на вершине.
И как восхитительно к месту пришлась
Цезура посредине!
А линии бедер: как решена
Пластическая задача!
Вводная фраза, где фиговый лист —
Тоже большая удача.
А руки и ноги! Тут кровь и плоть
Абстракции тут не годятся,
Губы — как рифмы, но могут при том
Шутить, целовать и смеяться.
Сама Поэзия во всем,
Поэзия — все движенья.
На гордом челе этой Песни печать
Божественного свершенья.
Господь, я славлю гений твой
И все его причуды,
В сравненье с тобою, небесный поэт,
Мы жалкие виршеблуды.
Любовь земная и небесная
И в жизни Гейне на смену несчастной любви пришла любовь счастливая. В 1834 году он познакомился с 19-летней Эжени Мира - Матильдой, как называл её Гейне. Эта молоденькая миловидная француженка приехала в Париж из провинции. Легкомысленная, расточительная, не знающая ни слова по-немецки, она ничего не смыслила в занятиях своего знаменитого возлюбленного, но Гейне очень любил её и посвятил ей немало стихов.
В мемуарной литературе о Матильде пишут обычно в негативном ключе: невежественная, недалёкая, ничего не понимала в творчестве поэта, он жил с чуждым по духу человеком, был несчастлив... Это не так. Весёлая, жизнерадостная, бойкая, Матильда была добра, верна и предана Гейне до самозабвения. Он очень привязался к этой девочке, для него жизненной потребностью стало видеть её ежедневно, слушать её беспечную болтовню. Он отдыхал возле неё душой и забывал хоть на время тяготы жизни.
Гейне было уже тридцать восемь, ей — вдвое меньше, он был избалован успехом у красивых, умных, образованных светских женщин, а Матильда — простая деревенская девчонка, почти неграмотная, с грубоватой речью, вульгарными манерами. На улице она хохотала во всё горло, переругивалась с хмельными прохожими, в ресторане, съев пирожное, облизывала пальцы, не замечая насмешливых взглядов. Она забавляла Гейне, но он понимал, что не может жениться на ней и пытался расстаться, чтобы не морочить ей зря голову. Уходил, надарив на прощание безделушек, цветов, конфет. Но проходило время и он чувствовал, что не может без неё и вновь возвращался. А она визжала и плакала от радости, повиснув у него на шее. Потом Гейне снял квартиру, где они жили в гражданском браке.
Самой серьёзной соперницей Матильды долго была Жорж Санд.
Она привлекала Гейне властью женского обаяния, сдержанной и неутомимой страстностью, силой мысли, щедростью таланта, - он был убеждён, что она — лучший прозаик Франции. А главное, что притягивало к ней Гейне — ощущение душевной близости и родственности их судеб. Оба были независимых взглядов, оба искали своё настоящее место в мире пёстрой мишурной суеты и, мечтая о всепоглощающей истинной любви, безоглядно бросались то в одни, то в другие объятия. Жорж Санд писала о Гейне в своём дневнике: «Сердце у Гейне столь же доброе, сколь язык его зол. Он нежен, самоотвержен, предан, в любви романтичен. Он такой же, как его поэзия — смесь возвышенной чувствительности и самой весёлой страсти к насмешкам».
Древние различали небесную и земную любовь. Матильда была, конечно, земной любовью. Она докучала грубой ревностью, даже набрасывалась на поэта с кулаками, оставалась глуха к тому, что было смыслом его жизни — поэзии, не прочла ни одного стихотворения Гейне. Жорж Санд понимала его самые тонкие и тайные мысли, улавливала его мгновенные настроения, она казалась во всём ему вровень. Но она и мучила его куда злее, чем добрая простушка Матильда — уходила от него сначала к Мюссе, потом к Шопену, к артистам, писателям, адвокатам, иногда любила одновременно двоих, ничего не скрывая. И Гейне, при всей широте его взглядов, вынести это было тяжело.
Устав от «высоких отношений» с Жорж Санд, он всё чаще возвращался к Матильде, которая встречала его радостным смехом, бранью, пинками и объятиями. Она была чистой, цельной натурой, для которой Гейне был единственным светом в окошке. Поэт шесть лет прожил с ней вне брака и наконец женился. Отпраздновал он свою свадьбу весьма необычно: пригласил только тех друзей, которые жили в свободном браке и которым он хотел подать достойный пример. С самым серьёзным видом Гейне умолял их жениться на своих возлюбленных.
А чтобы не стесняться невежественности и неотёсанности своей супруги, Гейне помещает Матильду в закрытый пансион для благородных девиц, где её обучали грамматике, бальным танцам, светскому этикету и хорошим манерам. Когда она гордо демонстрировала перед ним свежеприобретённые познания, Гейне чувствовал себя Пигмалионом. А в том, что она не имела понятия о его произведениях, он даже видел хорошую сторону, считая, что это свидетельствует о её искренней любви именно к нему, а не к его таланту и славе. И после восьми лет супружеской жизни писал брату: «Моя жена — доброе, искреннее, весёлое дитя, она не позволяет мне погружаться в меланхолические думы, к которым я так склонен. Вот уже 8 лет я люблю её с нежностью и страстностью, доходящими до беспамятства».
Гейне и Матильда. Художник Эрнст Венедикт Китц. 1851г.
Гейне-сатирик
При жизни Гейне завоевал себе прочную репутацию одного из самых остроумных людей своего времени. Его остроты и шутки, порой весьма язвительные и злые, были широко популярны в светских салонах и воспроизводились на страницах немецкой и французской прессы, порождая анекдоты и легенды, обрастая всё новыми вариантами. Но тем, кто утверждал, что Гейне — «сверкающий талант», способный лишь блистать остроумием, поэт решительно ответил:
Сверкать я молнией умею.
Так вы решили: я – не гром.
Как вы ошиблись! Я владею
И громовержца языком.
И только нужный день настанет –
Я должен вас предостеречь:
Раскатом грома голос грянет,
Ударом грозным станет речь.
И поэт сдержал слово. Он стал мастером политической сатиры.
Да, я смеюсь! Мне пошлый фат смешон,
Уставивший в меня баранье рыло.
Смешна лиса, что ухо навострила
И нюхает меня со всех сторон.
Принявшая судьи надменный тон,
Смешна высокомудрая горилла,
Смешон и трус, готовящий кадило,
Хотя кинжал и яд припрятан он.
Когда судьба, нарушив наш покой,
Игрушки счастья пестрые сломала
И в грязь швырнула, черни на потеху,
Когда нам сердце грубою рукой
Разорвала, разбила, растерзала, -
Тогда черед язвительному смеху.
В своих сатирических стихах он высмеивал политических шарлатанов, учёных педантов, убогих филистеров, продажных политиков.
Кто имеет много благ,
Тем, глядишь, ещё даётся.
Кто лишь малым наделён,
Тот с последним расстаётся.
А уж если гол и бос,
Лучше саван шей заране.
Тот имеет право жить,
У кого звенит в кармане.
В своих сатирах он нередко переводит действие в животное царство и тогда стихи напоминают басни и притчи. Такова, например, баллада «Ослы-избиратели», которая воспринимается в свете последних политических событий весьма актуально.
Свобода приелась до тошноты.
В республике конско-ослиной
Решили выбрать себе скоты
Единого властелина.
Предвыборная речь, которую произносит осёл, полностью воспроизводит пресловутую теорию исключительности немецкой расы:
Когда же кто-то осмелился вслух
Коня предложить в кандидаты,
Прервал его криком седой Длинноух:
«Молчи, изменник проклятый!
Ни капли крови осла в тебе нет.
Какой ты осел, помилуй!
Да ты, как видно, рожден на свет
Французскою кобылой!
Иль, может, от зебры род хилый твой.
Ты весь в полосах по-зебрейски.
А впрочем, тебя выдает с головой
Твой выговор еврейский.
Оратор гордится своим чистокровным ослиным происхождением:
Я не из римлян, не славянин,
Осел я немецкий, природный.
Я предкам подобен, — они как один
Все были умны и дородны.
Какое счастье быть сыном ослов,
Родиться в ослином сословье!
Я с каждой крыши кричать готов:
«Смотрите, осел из ослов я!»
Отец мой покойный, что всем знаком,
Осел был немецкий, упрямый.
Ослино-немецким молоком
Вскормила меня моя мама.
Осел я и сын своего отца,
Осел, а не сивый мерин!
И я заветам ослов до конца
И всей ослятине верен.
Я вам предлагаю без лишних слов
Осла посадить на престоле.
И мы создадим державу ослов,
Где будет ослам раздолье.
Мы все здесь ослы! И-а! И-а!
Довольно терзали нас кони!
Да здравствует ныне и присно — ура!
Осел на ослином троне!»
Оратор кончил. И грохнул зал,
Как гром, при последней фразе,
И каждый осел копытом стучал
В национальном экстазе.
Его увенчали дубовым венком
Под общее ликованье.
А он, безмолвно махая хвостом,
Благодарил собранье.
Над сатирой Гейне смеялись ещё и столетия спустя, смеялись в Германии и во Франции, в России и в Англии, во всех странах, где появлялись его переводы. И как ненавидели его те, кто узнавал себя в его жгуче-издевательских стихах, и все их сородичи и потомки, прямые и косвенные. И это ещё один из источников бессмертия его поэзии — их бессмертная ненависть.
Чужой среди своих
Рейнские земляки Гейне, добропорядочные пруссаки, возмущались его писаниями, видя в них безбожное, безнравственное зубоскальство, обвиняя его в антипатриотизме. И в декабре 1835 в Германии вышел закон, запрещающий издание и распространение всех сочинений Гейне. Доступ в Германию самому Гейне отныне был закрыт. Приказы о его аресте поджидали поэта на каждой станции, начиная от немецкой границы.
Гейне прожил во Франции четверть века, большую часть своей творческой жизни, за это время лишь дважды побывав в Германии. Но внутренне он неразрывно был связан с ней. Он любил свою родину «странной», то есть подлинной любовью. Франция так и не стала ему родной.
Тебя, Германию родную,
Почти в слезах мечта зовёт!
Я в резвой Франции тоскую,
Мне в тягость ветреный народ.
Сухим рассудком, чувством меры
живёт блистательный Париж.
О глупый бубен, голос веры,
как сладко дома ты звучишь!
Учтивы люди. Но с досадой
встречаю вежливый поклон.
В отчизне истинной отрадой
была мне грубость испокон.
Прелестны дамы. Как трещотки,
не знают устали болтать.
Милей немецкие красотки,
без слов идущие в кровать.
Здесь каруселью исступлённой
всё кружится, как дикий сон.
У нас — порядок заведённый
навеки к месту пригвождён.
В дубравах Шильды безмятежной
таким счастливым был поэт!
Там в звуки рифм вплетал я нежно
фиалки вздох и лунный свет.
И это писал человек, снискавший репутацию повесы, ветреника, насмешника, даже циника, а главное – явного французофила! С такой репутацией добиться любви немцев было невозможно, а за Гейне числились и другие «грехи» (ведь он был прирождённым возбудителем и нарушителем спокойствия), так что его любовь к Германии осталась неразделённой.
Прощание с Венерой
Тем временем здоровье Гейне, которым он и молодости не мог похвастаться (всю жизнь мучили головные боли, не мог выносить ни малейшего шума, болели глаза), стремительно ухудшалось. В мае 1848 года поэт, с трудом передвигаясь, в последний раз выходит из дома. На улице на него накатила дикая боль, он едва не потерял сознание. Так худо ему ещё никогда не было. «Может быть, это его последнее утро?» - подумал он. «И последние шаги?» Он лихорадочно соображал: куда идти? Что бы ему хотелось повидать в последний раз больше всего? Сену? Бульвары? Нотр-Дам? Сейчас надо повидать самое-самое... Ноги сами понесли его в Лувр. Каждый шаг отдавался болью. Он часто останавливался, цепляясь за чугунные прутья ограды и снова шёл, тяжело опираясь на трость.
Наконец Гейне добрался до Малого зала, где так часто бывал раньше, в котором на невысоком пьедестале стояла статуя Венеры Милосской. Он медленно поднимал веко (чтобы видеть, ему надо было поднимать их руками), и перед ним как в тумане открывались смутные очертания божественного женского тела. Великий жизнелюбец, Гейне со слезами на глазах прощался с миром красоты, в котором был своим человеком.
И богиня, казалось, сочувственно смотрела на него с высоты, но в то же время так безнадёжно, как будто хотела сказать: «Разве ты не видишь, что у меня нет рук и я не могу тебе помочь?» Он смотрел и плакал. Плакал от счастья, от боли и от бессилия.
Гейне едва помнил, как добрался домой. (По некоторым свидетельствам, его доставили туда на носилках). Больше он уже никогда не выйдет на улицу. Врачи поставят безнадёжный диагноз: прогрессивный паралич.
Заживо погребённый
Внешний мир Гейне сузился необычайно. Полуослепший, он едва различал контуры комнаты, к которой был пригвождён недугом. Тело его постепенно ссыхалось, костенело, отмирало, но дух продолжал жить — весёлый, азартный дух. Презирая физические муки, Гейне каждую свободную минуту использовал для творчества. Ему приходилось прибегать к помощи секретарей, диктовать им свои произведения или часами слушать чтение нужных книг и материалов. В этом состоянии он создал треть своего наследия.
Гейне, прикованный к постели. Неизвестный художник с рис. Шарля Габриэля Глейера. 1852.
Говорили, что на этом портрете Гейне похож на Христа.
Как медлит время, как ползет
Оно чудовищной улиткой!
А я лежу не шевелясь,
Терзаемый все той же пыткой.
Ни солнца, ни надежды луч
Не светит в этой темной келье,
И лишь в могилу, знаю сам,
Отправлюсь я на новоселье.
Быть может, умер я давно,
И лишь видения былого
Толпою пестрой по ночам
В мозгу моем проходят снова.
Иль для языческих богов,
Для призраков иного света
Ареной оргий гробовых
Стал череп мертвого поэта?
Из этих страшных, сладких снов,
Бегущих в буйной перекличке,
Поэта мертвая рука
Стихи слагает по привычке.
Сам Гейне так говорил об этих своих стихах: «Это как бы жалоба из могилы, это кричит в ночи заживо погребённый или даже мертвец, или даже сама могила. Да, да, таких звуков немецкая лирика ещё не слышала, да и не могла их слышать, ибо ни один поэт ничего подобного не пережил».
Для Гейне потянулись долгие годы мучительной агонии. Восемь лет он был прикован к своей «матрацной могиле», как он её называл: из-за острых болей в позвоночнике Гейне мог лежать только на широком и низком ложе, составленном из 12 тюфяков, сложенных на полу один на другой. Худой, как скелет, с закрытыми глазами, с парализованными руками, он ещё находил силы шутить...
О господи, пошли мне смерть,
Внемли моим рыданьям!
Ты сам ведь знаешь, у меня
Таланта нет к страданьям.
Прости, но твоя нелогичность, Господь,
Приводит меня в изумленье.
Ты создал поэта-весельчака
И портишь ему настроенье!
От боли веселый мой нрав зачах,
Ведь я уже меланхолик!
Кончай эти шутки, не то из меня
Получится католик!
Всё тело его ссохлось и скорчилось, так что сиделка легко поднимала его одной рукой, как ребёнка, перестилая постель. А он комментировал: «На родине, дескать,в благословенной Германии, исходят в ненависти к нему, а здесь — пожалуйста, на руках носят! и кто? - женщины!»
Ламентации
Последняя книга Гейне называлась «Ламентации» (то есть жалобы, сетования). Это и воспоминания о молодости, и скорбные размышления, философские раздумья, своей интимностью напоминающие дневник или исповедь. Через всю книгу проходит тема итога, конца. Вот, например, насмешливо-лирическое стихотворение «День поминовения», где поэт пытается представить свою скорую смерть, причём пишет об этом очень просто, без всякой патетической торжественности:
Не прочтут унылый кадиш,
Не отслужат мессы чинной,
Ни читать, ни петь не будут
В поминальный день кончины.
Но, быть может, на поминки,
Если будет день погожий,
На Монмартр моя Матильда
С Паулиной выйдет все же.
Гейне рисует бытовую картинку: в годовщину смерти на могилу поэта пришла его вдова с приятельницей. Толстушка Матильда устала — поэт лежит слишком высоко (Монмартровское кладбище расположено на возвышенности), но он не может, увы, предложить ей стула, и советует жене не возвращаться домой пешком:
К сожаленью, я теперь
высоко живу немножко.
Нету стульев для неё -
ах, устали милой ножки.
Прелесть толстая моя!
Уж домой ты, ради бога,
не ходи пешком. Фиакров
у заставы очень много.
И всё. И ничего — о смысле жизни, ничего о бессмертии... Смерть — просто житейский факт и не нуждается ни в каком философском оправдании и объяснении.
В часах песочная струя
Иссякла понемногу.
Сударыня ангел, супруга моя,
То смерть меня гонит в дорогу.
Смерть из дому гонит меня, жена,
Тут не поможет сила.
Из тела душу гонит она,
Душа от страха застыла.
Не хочет блуждать неведомо где,
С уютным гнездом расставаться,
И мечется, как блоха в решете,
И молит: «Куда ж мне деваться?»
Увы, не поможешь слезой да мольбой,
Хоть плачь, хоть ломай себе руки!
Ни телу с душой, ни мужу с женой
Ничем не спастись от разлуки.
«Жена моя — очаровательная баба»
Подводя итоги, Гейне говорил, что он прожил по-настоящему счастливую жизнь. «И самым высшим счастьем была моя жена», - признавался он. И писал в письме брату: «Жена моя — чудесная очаровательная баба, и когда она верещит не слишком громко, то голос её — бальзам для моей больной души. Я люблю её со страстью, которая превышает мою болезнь, и в этом чувстве я силён, как ни слабы и ни бессильны мои члены». И об этом — в стихах:
Меня не тянет в рай небесный,-
Нежнейший херувим в раю
Сравнится ль с женщиной прелестной,
Заменит ли жену мою?
Мне без нее не надо рая!
А сесть на тучку в вышине
И плыть, молитвы распевая,-
Ей-ей, занятье не по мне!
На небе -- благодать, но все же
Не забирай меня с земли,
Прибавь мне только денег, Боже,
Да от недуга исцели!
Я огражден от черни вздорной,
Гулять и трудно мне и лень.
Люблю, халат надев просторный,
Сидеть с женою целый день.
И счастья не прошу другого,
Как этот блеск лукавых глаз,
И смех, и ласковое слово, —
Не огорчай разлукой нас!
Гейне никогда не был верующим, был скептиком и вольнодумцем в вопросах религии, пародийно переосмыслял библейские темы, писал антиклерикальные стихи («Царь Давид», «Диспут»). Но вот трогательное стихотворение, обращённое к Матильде, которое иначе как молитвой не назовёшь:
Мое дитя, жена моя,
Когда тебя покину я,
Ты здесь, оставленная мной,
Вдовою станешь, сиротой,
Жена-дитя, что мирно так, бывало,
У сердца моего опочивала.
Вы, духи светлые в раю,
Услышьте плач, мольбу мою:
От зол, от бед и темных сил
Храните ту, что я любил;
Свой щит, свой меч над нею вы прострите,
Сестру свою, Матильду, защитите.
Во имя слез, что столько раз
Роняли вы, скорбя по нас,
Во имя слова, что в сердцах
Священников рождает страх,
Во имя благости, что вы таите,
Взываю к вам: Матильду защитите.
Мушка
Однажды в один из июньских дней 1855 года Гейне услышал в прихожей женский голос — молодой, мелодичный, с лёгким немецким акцентом. Поэт услышал родную немецкую речь, которая в его доме звучала так редко... Это была Элиза Криниц — так звали эту женщину — немецкая писательница и переводчица. К своим 27 годам она успела побывать замужем, разойтись и зарабатывала на жизнь, пописывая в газету под псевдонимом Камилла Зельден. Она выполняла просьбу некоего почитателя Гейне, который, узнав, что она едет в Париж, просил передать поэту несколько музыкальных пьес на его стихи. Гейне дёрнул за звонок и крикнул: «Войдите ко мне, сюда!» Он услышал быстрые лёгкие шаги, стук, испуганный возглас — она споткнулась о ширму.
- Подойдите ближе, ещё ближе, я хочу Вас разглядеть. Как Вас зовут? Сядьте ближе. Не бойтесь, я ещё не мёртв, это кажется только на первый взгляд. Но женщинам я уже не опасен!
А вот как вспоминала об этом она: «Позади ширмы на довольно низкой постели… больной, полуслепой человек… выглядел значительно моложе своих лет. Черты его лица были в высшей степени своеобразны и приковывали к себе внимание; мне казалось, что я вижу перед собой Христа, по лицу которого скользит улыбка Мефистофеля».
Это была среднего роста миловидная женщина. Вот как описывала её сестра Гейне, приехавшая его навестить: «скорее милая, чем красивая, каштановые волосы обрамляют лицо с плутоватыми глазами… маленький ротик,…при разговоре или улыбке обнажает жемчужные зубки. Ножки и ручки маленькие и изящные, все ее движения необычайно грациозны».
Она заговорила, и он всё больше радовался, прислушиваясь к её речи. Она говорила то по-немецки, то по-французски, вспоминала его стихи. Ещё девочкой она полюбила их. Она ему писала в прошлом месяце, хотела его видеть. Ах, он не получил её письма? Она хотела только увидеть любимого поэта, только поцеловать руку, написавшую «Книгу песен».
Он слушал и верил каждому слову, каждому колебанию взволнованного голоса и хотел слушать ещё и ещё, и не выпускать маленькую, нежную и сильную руку.
Так в его жизнь опять вошла любовь. И в этом не могли его изменить ни паралич, ни боли, ни близость смерти. Он любил страстно, безоглядно... И, как всегда, его любовь становилась поэзией.
Тебя мой дух заворожил.
И чем горел я, чем я жил,
тем жить и тем гореть должна ты,
его дыханием объята.
Давно в земле истлел мой прах,
но дух мой, старый вертопрах,
с мечтой о тёпленьком местечке
свил гнёздышко в твоём сердечке.
С тобой навеки сопряжён,
где будешь ты, там будет он,
и жить должна ты, чем я жил -
тебя мой дух заворожил.
Немудрено, что этот исполинский дух буквально заворожил молодую женщину. Гейне прозвал новую подругу «Мушкой». Она запечатывала свои письма к нему печатью с рисунком мухи. Это имя удивительно ей шло. Мушка стала его чтицей, первой слушательницей новых стихов. Она и сама сочиняла стихи, и он слушал их внимательно и придирчиво, поправлял и советовал. Она понимала его с полуслова. Никто ещё не говорил о его поэзии так умно и неподдельно взволнованно, как эта маленькая таинственная женщина. Она и впрямь была его тайной — его большой тайной радостью.
Матильда это вскоре учуяла и почти открыто ревновала. Она сердито уходила из комнаты, едва услышав голос Мушки, гневно фыркала при упоминании её имени, клокотала от злости, ревнуя полумёртвого, но жалела его и старалась сдерживаться. Гейне выбирал для свиданий с Элизой те дни, когда Матильда куда-нибудь уезжала. Мушка стала его секретарём, доверенным лицом, близким другом.
«Приходи поскорей, - писал он ей, - как только угодно будет Вашему благородию, как только будет возможно, приходи, моё дорогое швабское личико! Ах, эти слова получили бы менее платонический смысл, если б я ещё был человеком. Но, к сожалению, я уже лишь дух...» Он ждал её с таким нетерпением, что это ожидание становилось для него пыткой.
Пытай меня, избей бичами,
На клочья тело растерзай,
Рви раскаленными клещами, —
Но только ждать не заставляй!
Пытай жестоко, ежечасно,
Дроби мне кости ног и рук,
Но не вели мне ждать напрасно, -
О, это горше лютых мук!
Весь день прождал я, изнывая,
Весь день, — с полудня до шести!
Ты не явилась, ведьма злая,
Пойми, я мог с ума сойти!
Меня душило нетерпенье
Кольцом удава, стыла кровь,
На стук я вскакивал в смятенье,
Но ты не шла,— я падал вновь...
Ты не пришла, — беснуюсь, вою,
А дьявол дразнит: «Ей-же-ей,
Твой нежный лотос над тобою
Смеется, старый дуралей!»
В этих стихах — мучительная ирония поэта над собой — больным и влюблённым, над их запоздалым чувством.
Теперь я знаю: всех дороже
Была ты мне. Как горько, Боже,
Когда в минуту узнаванья
Час ударяет расставанья,
Когда, встречаясь на пути,
Должны мы в тот же миг «прости»
Сказать навек! Свиданья нет
Нам в высях, где небесный свет.
Элиза Криниц у постели Генриха Гейне. Гравюра Г.Лефлер. Музей д’Орсе, Париж.
Эта любовь осветила последние полгода жизни Гейне. Двадцать пять его записок к Элизе — это маленькая поэма о большой любви. Последние его стихи “Мушке” и “Лотос” (с подзаголовком "Мушке") обессмертили ее имя.
Цветок, дрожа, склонялся надо мной,
Лобзал меня, казалось, полный муки;
Как женщина, в тоске любви немой
Ласкал мой лоб, мои глаза и руки.
О, волшебство! О, незабвенный миг!
По воле сна цветок непостижимый
Преобразился в дивный женский лик, —
И я узнал лицо моей любимой...
В «Мемуарах» он пишет: «Когда кровь медленнее течет в жилах, когда любит только одна бессмертная душа… она любит неспешнее и уже не так бурно, зато… бесконечно глубже, сверхчеловечнее…»
Эпилог на ЖЖ: &nb