Елена Келлер Адамс. История моей жизни

Главы из книги

С сайта http://www.zakharov.ru/

Предисловие

Самое поразительное в книгах слепоглухонемой Елены Келлер, а она написала семь книг, — то, что чтение их не вызывает ни снисходительной жалости, ни слезливого сочувствия. Вы словно читаете записки путешественника в неведомую страну. Яркие, точные описания дают читателю возможность испытать неизведанное в сопровождении человека, который не тяготится необычным странствием, а, вроде бы, сам выбрал такой жизненный маршрут.

Елена Келлер потеряла зрение и слух в возрасте полутора лет. Острое воспаление мозга превратило сообразительную малышку в мятущееся животное, которое тщетно пыталось понять, что происходит в окружающем мире, и безуспешно объяснить этому миру себя и свои желания. Сильная и яркая натура, которая впоследствии так помогла ей стать Личностью, поначалу проявлялась лишь в яростных вспышках безудержного гнева.

В то время большинство ей подобных становились, в конце концов, полуидиотами, которых семья старательно скрывала на чердаке или в дальнем углу. Но Елене Келлер повезло. Она родилась в Америке, где в ту пору уже разрабатывались методы обучения глухих и слепых. А потом вообще случилось чудо: в 5 лет ее учительницей стала Анна Салливан, сама испытавшая временную слепоту. Талантливый и терпеливый педагог, чуткая и любящая душа, она стала спутницей жизни Елены Келлер и сначала научила ее языку знаков и всему, что знала сама, а потом помогла дальнейшему образованию.

Елена Келлер прожила 87 лет. Независимость и глубина суждений, сила воли и энергия завоевали ей уважение множества самых разных людей, в том числе видных государственных деятелей, писателей, ученых.

Марк Твен говорил, что две самые замечательные личности XIX столетия — Наполеон и Елена Келлер. Сравнение, на первый взгляд, неожиданное, но понятное, если признать, что и тот, и другая изменили наше представление о мире и границах возможного. Однако если Наполеон подчинял и соединял народы силой стратегического гения и оружия, то Елена Келлер открыла нам изнутри мир физически обездоленных. Благодаря ей мы проникаемся состраданием и уважением к силе духа, источником которой служат доброта людей, богатство человеческой мысли и вера в Божий промысел.

Составитель

ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ, ИЛИ ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ

Александру Грэхему Беллу, который научил глухих говорить и сделал возможным услышать в Скалистых горах слово, произнесенное на побережье Атлантики, посвящаю эту историю моей жизни

Глава 1. И ДЕНЬ ТОТ НАШ…

С некоторым страхом приступаю я к описанию моей жизни. Я испытываю суеверное колебание, приподнимая вуаль, золотистым туманом окутывающую мое детство. Задача написания автобиографии трудна. Когда я пытаюсь разложить по полочкам самые ранние свои воспоминания, то обнаруживаю, что реальность и фантазия переплелись и тянутся сквозь годы единой цепью, соединяя прошлое с настоящим. Ныне живущая женщина рисует в своем воображении события и переживания ребенка. Немногие впечатления ярко всплывают из глубины моих ранних лет, а остальные… «На остальном лежит тюремный мрак». Кроме того, радости и печали детства утратили свою остроту, многие события, жизненно важные для моего раннего развития, позабылись в пылу возбуждения от новых чудесных открытий. Поэтому, боясь вас утомить, я попытаюсь представить в кратких зарисовках лишь те эпизоды, которые кажутся мне наиболее важными и интересными.

Я родилась 27 июня 1880 года в Таскамбии, маленьком городке на севере Алабамы.

Семья моя с отцовской стороны произошла от Каспара Келлера, уроженца Швейцарии, переселившегося в Мэриленд. Один из моих швейцарских предков был первым учителем глухих в Цюрихе и написал книгу по их обучению… Совпадение необыкновенное. Хотя, правду говорят, что нет ни одного царя, среди предков которого нет раба, и ни одного раба, среди предков которого не было бы царя.

Мой дед, внук Каспара Келлера, купив обширные земли в Алабаме, туда переселился. Мне рассказывали, что раз в год он отправлялся верхом на лошади из Таскамбии в Филадельфию закупать припасы для своей плантации, и у моей тетушки хранится множество его писем семье с прелестными, живыми описаниями этих поездок.

Моя бабушка была дочерью Александра Мура, одного из адъютантов Лафайета, и внучкой Александра Спотвуда, бывшего в колониальном прошлом губернатором Виргинии. Она также была троюродной сестрой Роберта Ли.

Отец мой, Артур Келлер, был капитаном армии конфедератов. Моя мать Кэт Адамс, его вторая жена, была намного его моложе.

До того, как роковая болезнь лишила меня зрения и слуха, я жила в крохотном домике, состоявшем из одной большой квадратной комнаты и второй, маленькой, в которой спала служанка. На Юге было принято строить около большого главного дома маленький, этакую пристройку для временного житья. Такой домик выстроил и мой отец после Гражданской войны, и, когда он женился на моей матушке, они стали там жить. Сплошь увитый виноградом, вьющимися розами и жимолостью, домик со стороны сада казался беседкой. Маленькое крыльцо было скрыто от глаз зарослями желтых роз и южного смилакса, излюбленного прибежища пчел и колибри.

Главная усадьба Келлеров, где жила вся семья, находилась в двух шагах от нашей маленькой розовой беседки. Ее называли «Зеленый плющ», потому что и дом, и окружающие его деревья, и заборы были покрыты красивейшим английским плющом. Этот старомодный сад был раем моего детства.

Я очень любила ощупью пробираться вдоль жестких квадратных самшитовых изгородей и по запаху находить первые фиалки и ландыши. Именно там я искала утешения после бурных вспышек гнева, погружая разгоревшееся лицо в прохладу листвы. Как радостно было затеряться среди цветов, перебегая с места на место, внезапно натыкаясь на чудесный виноград, который я узнавала по листьям и гроздьям. Тогда я понимала, что это виноград, который оплетает стены летнего домика в конце сада! Там же струился к земле ломонос, ниспадали ветви жасмина и росли какие-то редкие душистые цветы, которые звали мотыльковыми лилиями за их нежные лепестки, похожие на крылья бабочек. Но розы… они были прелестнее всего. Никогда потом, в оранжереях Севера, не находила я таких утоляющих душу роз, как те, увивавшие мой домик на Юге. Они висели длинными гирляндами над крыльцом, наполняя воздух ароматом, не замутненным никакими иными запахами земли. Ранним утром, омытые росой, они были такими бархатистыми и чистыми, что я не могла не думать: такими, наверное, должны быть асфодели Божьего Райского сада.

Начало моей жизни походило на жизнь любого другого дитяти. Я пришла, я увидела, я победила — как всегда бывает с первым ребенком в семье. Разумеется, было много споров, как меня назвать. Первого ребенка в семье не назовешь как-нибудь. Отец предложил дать мне имя Милдред Кэмпбелл в честь одной из прабабок, которую высоко ценил, и принимать участие в дальнейшем обсуждении отказался. Матушка разрешила проблему, дав понять, что желала бы назвать меня в честь своей матери, чье девичье имя было Елена Эверетт. Однако по пути в церковь со мной на руках отец это имя, естественно, позабыл, тем более что оно не было тем, которое он всерьез рассматривал. Когда священник спросил у него, как же назвать ребенка, он вспомнил лишь, что решили назвать меня по бабушке, и сообщил ее имя: Елена Адамс.

Мне рассказывали, что еще младенцем в длинных платьицах я проявляла характер пылкий и решительный. Все, что делали в моем присутствии другие, я стремилась повторить. В шесть месяцев я привлекла всеобщее внимание, произнеся: «Чай, чай, чай», — совершенно отчетливо. Даже после болезни я помнила одно из слов, которые выучила в те ранние месяцы. Это было слово «вода», и я продолжала издавать похожие звуки, стремясь повторить его, даже после того, как способность говорить была утрачена. Я перестала твердить «ва-ва» только когда научилась составлять это слово по буквам.

Мне рассказывали, что я пошла в тот день, когда мне исполнился год. Матушка только что вынула меня из ванночки и держала на коленях, когда внезапно мое внимание привлекло мельканье на натертом полу теней от листьев, танцующих в солнечном свете. Я соскользнула с материнских колен и почти побежала к ним навстречу. Когда порыв иссяк, я упала и заплакала, чтобы матушка вновь взяла меня на руки.

Эти счастливые дни длились недолго. Всего одна краткая весна, звенящая щебетом снегирей и пересмешников, всего одно лето, щедрое фруктами и розами, всего одна красно-золотая осень… Они пронеслись, оставив свои дары у ног пылкого, восхищенного ими ребенка. Затем, в унылом сумрачном феврале, пришла болезнь, замкнувшая мне глаза и уши и погрузившая меня в бессознательность новорожденного младенца. Доктор определил сильный прилив крови к мозгу и желудку и думал, что я не выживу. Однако как-то ранним утром лихорадка оставила меня, так же внезапно и таинственно, как и появилась. Этим утром в семье царило бурное ликование. Никто, даже доктор, не знал, что я больше никогда не буду ни слышать, ни видеть.

Я сохранила, как мне кажется, смутные воспоминания об этой болезни. Помнится мне нежность, с которой матушка пыталась успокоить меня в мучительные часы метаний и боли, а также мои растерянность и страдание, когда я просыпалась после беспокойной ночи, проведенной в бреду, и обращала сухие воспаленные глаза к стене, прочь от некогда любимого света, который теперь с каждым днем становился все более и более тусклым. Но, за исключением этих беглых воспоминаний, если это вправду воспоминания, прошлое представляется мне каким-то ненастоящим, словно кошмарный сон.

Постепенно я привыкла к темноте и молчанию, окружившим меня, и забыла, что когда-то все было иначе, пока не явилась она… моя учительница… та, которой суждено было выпустить мою душу на волю. Но, еще до ее появления, в первые девятнадцать месяцев моей жизни, я уловила беглые образы широких зеленых полей, сияющих небес, деревьев и цветов, которые наступившая потом тьма не смогла совсем стереть. Если когда-то мы обладали зрением — «и день тот наш, и наше все, что он нам показал».

Глава 2. МОИ БЛИЗКИЕ

Не могу припомнить, что происходило в первые месяцы после моей болезни. Знаю только, что я сидела на коленях у матери или цеплялась за ее платье, пока она занималась домашними делами. Мои руки ощупывали каждый предмет, прослеживали каждое движение, и таким образом я многое смогла узнать. Вскоре я ощутила потребность в общении с другими и начала неумело подавать некоторые знаки. Качание головой означало «нет», кивок — «да», тянуть к себе значило «приди», отталкивание — «уйди». А если мне хотелось хлеба? Тогда я изображала, как режут ломтики и намазывают их маслом. Если я хотела, чтобы на обед было мороженое, я показывала, как вертят ручку мороженицы, и дрожала, будто замерзла. Матушке удавалось многое мне объяснить. Я всегда знала, когда ей хотелось, чтобы я что-то принесла, и я бежала в ту сторону, куда она меня подталкивала. Именно ее любящей мудрости я обязана всем, что было хорошего и яркого в моей непроглядной долгой ночи.

В пять лет я научилась складывать и убирать чистую одежду, когда ее приносили после стирки, и отличать свою одежду от остальной. По тому, как одевались моя матушка и тетя, я догадывалась, когда они собирались куда-то выходить, и неизменно умоляла взять меня с собой. За мной всегда посылали, когда к нам приезжали гости, и, провожая их, я всегда махала рукой. Думаю, у меня сохранились смутные воспоминания о значении этого жеста. Однажды какие-то джентльмены приехали в гости к моей матери. Я почувствовала толчок закрывшейся входной двери и другие шумы, сопровождавшие их прибытие. Охваченная внезапным озарением, прежде чем кто-либо успел меня остановить, я взбежала наверх, стремясь осуществить свое представление о «выходном туалете». Став перед зеркалом, как, я знала, это делали другие, я полила себе голову маслом и густо осыпала лицо пудрой. Затем я покрыла голову вуалью, так что она занавесила лицо и упала складками на плечи. К своей детской талии я привязала огромный турнюр, так что он болтался у меня за спиной, свисая почти до подола. Разодетая таким образом, я спустилась по лестнице в гостиную развлекать компанию.

Не помню, когда я впервые осознала, что отличаюсь от остальных людей, но уверена, что это произошло до приезда моей учительницы. Я заметила, что моя матушка и мои друзья не пользуются, как я, знаками, когда хотят что-то сообщить друг другу. Они разговаривали ртом. Иногда я становилась между двумя собеседниками и трогала их губы. Однако понять мне ничего не удавалось, и я досадовала. Я тоже шевелила губами и отчаянно жестикулировала, но безрезультатно. Временами это так меня злило, что я брыкалась и вопила до изнеможения.

Полагаю, я понимала, что веду себя дурно, потому что знала: пиная Эллу, мою няню, делаю ей больно. Так что, когда приступ ярости проходил, я испытывала нечто вроде сожаления. Но не могу припомнить ни одного случая, чтобы это помешало мне вести себя подобным образом, если я не получала того, что хотела. В те дни моими постоянными спутниками были Марта Вашингтон, дочка нашей кухарки, и Белль, наш старый сеттер, когда-то отличная охотница. Марта Вашингтон понимала мои знаки, и мне почти всегда удавалось заставить ее делать то, что мне нужно. Мне нравилось властвовать над нею, а она чаще всего подчинялась моей тирании, не рискуя вступать в драку. Я была сильная, энергичная и равнодушная к последствиям своих действий. При этом я всегда знала, чего хочу, и настаивала на своем, даже если приходилось ради этого драться, не щадя живота своего. Мы много времени проводили на кухне, месили тесто, помогали делать мороженое, мололи кофейные зерна, ссорились из-за печенья, кормили кур и индюков, суетившихся у кухонного крыльца. Многие из них были совсем ручными, так что ели из рук и позволяли себя трогать. Как-то раз один большой индюк выхватил у меня помидор и убежал с ним. Вдохновленные индюшиным примером, мы утащили с кухни сладкий пирог, который кухарка только что покрыла глазурью, и съели его до последней крошки. Потом я очень болела, и мне было интересно, постигла ли индюка та же печальная участь.

Цесарка, знаете ли вы, любит гнездиться в траве, в самых укромных местах. Одним из любимейших моих занятий было охотиться в высокой траве за ее яйцами. Я не могла сказать Марте Вашингтон, что хочу поискать яйца, но я могла сложить вместе ладошки горсточкой и опустить их на траву, обозначая нечто круглое, скрывающееся в траве. Марта меня понимала. Когда нам везло, и мы находили гнездо, я никогда не разрешала ей относить яйца домой, знаками заставляя понять, что она может упасть и разбить их.

В амбарах хранилось зерно, в конюшне держали лошадей, но был еще двор, на котором по утрам и вечерам доили коров. Он был для нас с Мартой источником неослабевающего интереса. Доярки разрешали мне класть руки на корову во время дойки, и я часто получала хлесткий удар коровьего хвоста за свое любопытство.

Подготовка к Рождеству всегда доставляла мне радость. Конечно, я не знала, что происходит, но с восторгом наслаждалась разносившимися по всему дому приятными запахами и лакомыми кусочками, которые давали мне и Марте Вашингтон, чтобы мы не шумели. Мы, несомненно, путались под ногами, но это ни в коей мере не снижало нашего удовольствия. Нам разрешали молоть пряности, перебирать изюм и облизывать мутовки. Я вешала мой чулок Санта Клаусу, потому что так поступали другие, однако не помню, чтобы эта церемония меня очень интересовала, заставляя проснуться до рассвета и бежать на поиски подарков.

Марта Вашингтон любила проказничать ничуть не меньше, чем я. Двое маленьких детей сидели на веранде жарким июньским днем. Одна была чернокожей, как дерево, с копной пружинистых кудряшек, завязанных шнурками во множество пучков, торчащих в разные стороны. Другая — беленькая, с длинными золотыми локонами. Одной было шесть лет, другая двумя или тремя годами старше. Младшая девочка была слепой, старшую звали Марта Вашингтон. Сначала мы старательно вырезали ножницами бумажных человечков, но вскоре эта забава нам надоела и, изрезав на кусочки шнурки от наших туфелек, мы обстригли с жимолости все листочки, до которых смогли дотянуться. После этого я перевела свое внимание на пружинки волос Марты. Сначала она возражала, но потом смирилась со своей участью. Решив затем, что справедливость требует возмездия, она схватила ножницы и успела отрезать один из моих локонов. Она состригла бы их все, если бы не своевременное вмешательство моей матушки.

События тех ранних лет остались в моей памяти отрывочными, но яркими эпизодами. Они вносили смысл в молчаливую бесцельность моей жизни.

Однажды мне случилось облить водой мой фартучек, и я расстелила его в гостиной перед камином посушиться. Фартучек сох не так быстро, как мне хотелось, и я, подойдя поближе, сунула его прямо на горящие угли. Огонь взметнулся, и в мгновение ока пламя охватило меня. Одежда загорелась, я отчаянно замычала, шум привлек на помощь Вайни, мою старую нянюшку. Набросив на меня одеяло, она чуть меня не удушила, зато сумела потушить огонь. Я отделалась, можно сказать, легким испугом.

Примерно в это же время я научилась пользоваться ключом. Однажды утром я заперла матушку в кладовке, где она вынуждена была оставаться в течение трех часов, так как слуги находились в отдаленной части дома. Она колотила в дверь, а я сидела снаружи на ступеньках и хохотала, ощущая сотрясение от каждого удара. Эта самая вредная моя проказа убедила родителей, что меня надо поскорее начинать учить. После того как приехала ко мне моя учительница Энн Салливан, я постаралась при первой же возможности запереть в комнате и ее. Я отправилась наверх с чем-то, что, как дала мне понять матушка, следовало отдать мисс Салливан. Но, едва отдав ей это, я захлопнула дверь и заперла ее, а ключ спрятала в холле под гардеробом. Отец был вынужден влезть на лестницу и вызволить мисс Салливан через окно, к моему несказанному восторгу. Я вернула ключ лишь несколько месяцев спустя.

Когда мне сравнялось пять лет, мы переехали из увитого виноградом домика в большой новый дом. Семья наша состояла из отца, матушки, двух старших сводных братьев и, впоследствии, сестрички Милдред. Самое раннее мое воспоминание об отце — это как я пробираюсь к нему сквозь ворохи бумаги и обнаруживаю его с большим листом, который он зачем-то держит перед лицом. Я была очень озадачена, воспроизвела его действие, даже надела его очки, надеясь, что они помогут мне разрешить загадку. Но в течение нескольких лет эта тайна так и оставалась тайной. Потом я узнала, что такое газеты и что мой отец издавал одну из них.

Отец мой был необыкновенно любящим и великодушным человеком, бесконечно преданным семье. Он редко покидал нас, уезжая из дома только в сезон охоты. Как мне рассказывали, он был прекрасным охотником, знаменитым своей меткостью стрелком. Он был радушным хозяином, пожалуй, даже слишком радушным, так как редко приезжал домой без гостя. Особой его гордостью был огромный сад, где, по рассказам, он выращивал самые изумительные в наших краях арбузы и клубнику. Мне он всегда приносил первый созревший виноград и отборнейшие ягоды. Я помню, как трогала меня его заботливость, когда он вел меня от дерева к дереву, от лозы к лозе, и его радость от того, что мне что-то доставляло удовольствие.

Он был прекрасный рассказчик и, после того, как я освоила язык немых, неуклюже рисовал знаки у меня на ладони, передавая самые остроумные свои анекдоты, причем больше всего его радовало, когда потом я к месту их повторяла.

Я находилась на Севере, наслаждалась последними прекрасными днями лета 1896 года, когда пришло известие о его смерти. Он болел недолго, испытал краткие, но очень острые муки — и все было кончено. Это было первой моей тяжкой потерей, первым личным столкновением со смертью.

Как мне написать о моей матушке? Она так мне близка, что говорить о ней кажется неделикатным.

Долгое время я считала свою маленькую сестренку захватчицей. Я понимала, что больше не являюсь единственным светом в окошке у матушки, и это переполняло меня ревностью. Милдред постоянно сидела на коленях у матушки, где привыкла сидеть я, и присвоила себе всю материнскую заботу и время. Однажды случилось кое-что, по моему мнению, добавившее оскорбление к обиде.

У меня тогда была обожаемая затертая кукла Нэнси. Увы, она была частой беспомощной жертвой моих яростных вспышек и жаркой к ней привязанности, от которых приобрела еще более потрепанный вид. У меня были другие куклы, которые умели говорить и плакать, открывать и закрывать глаза, но ни одну из них я не любила так, как Нэнси. У нее была своя колыбелька, и я часто по часу и дольше укачивала ее. Я ревностно охраняла и куклу, и колыбельку, но однажды обнаружила маленькую свою сестричку мирно спящей в ней. Возмущенная этой дерзостью со стороны той, с кем меня пока не связывали узы любви, я рассвирепела и опрокинула колыбельку. Ребенок мог удариться насмерть, но матушка успела подхватить ее.

Так бывает, когда мы бредем долиной одиночества, почти не зная о нежной привязанности, произрастающей из ласковых слов, трогательных поступков и дружеского общения. Впоследствии, когда я возвратилась в лоно человеческого наследия, принадлежащего мне по праву, наши с Милдред сердца нашли друг друга. После этого мы были рады идти рука об руку, куда бы ни вел нас каприз, хоть она совсем не понимала моего языка жестов, а я ее детского лепета.

Глава 3. ИЗ ТЬМЫ ЕГИПЕТСКОЙ

Я росла, и во мне нарастало желание выразить себя. Немногие знаки, которыми я пользовалась, все меньше отвечали моим потребностям, а невозможность объяснить, чего я хочу, сопровождались вспышками ярости. Я чувствовала, как меня держат какие-то невидимые руки, и делала отчаянные усилия, чтобы освободиться. Я боролась. Не то чтобы эти барахтанья помогали, но дух сопротивления был во мне очень силен. Обычно я, в конце концов, разражалась слезами, и все заканчивалось полным изнеможением. Если матушке случалось в этот момент быть рядом, я заползала в ее объятья, слишком несчастная, чтобы вспомнить причину пронесшейся бури. Спустя какое-то время потребность в новых способах общения с окружающими стала настолько неотложной, что вспышки гнева повторялись каждый день, а иногда каждый час.

Родители мои были глубоко огорчены и озадачены. Мы жили слишком далеко от школ для слепых или глухих, и казалось нереальным, чтобы кто-то поехал в такую даль учить ребенка частным образом. Временами даже мои друзья и родные сомневались, что меня можно чему-нибудь научить. Для матушки единственный луч надежды блеснул в книге Чарльза Диккенса «Американские заметки». Она прочитала там рассказ о Лоре Бриджмен, которая, как и я, была глухой и слепой, и все-таки получила образование. Но матушка также с безнадежностью вспомнила, что доктор Хоу, открывший способ обучения глухих и слепых, давно умер. Возможно, его методы умерли вместе с ним, а если даже не умерли, то каким образом маленькая девочка в далекой Алабаме могла этими чудесными благами воспользоваться?

Когда мне было шесть лет, отец прослышал о видном балтиморском окулисте, добивавшемся успеха во многих случаях, казавшихся безнадежными. Родители решили свозить меня в Балтимор и выяснить, нельзя ли что-либо для меня сделать.

Путешествие было очень приятным. Я ни разу не впала в гнев: слишком многое занимало мой ум и руки. В поезде я подружилась со многими людьми. Одна дама подарила мне коробочку ракушек. Отец просверлил в них дырочки, чтобы я могла их нанизывать, и они счастливо заняли меня на долгое время. Проводник вагона также оказался очень добрым. Я много раз, цепляясь за полы его куртки, следовала за ним, когда он обходил пассажиров, компостируя билеты. Его компостер, который он давал мне поиграть, был волшебной игрушкой. Уютно пристроившись в уголке своего дивана, я часами развлекалась, пробивая дырочки в кусочках картона.

Моя тетя свернула мне большую куклу из полотенец. Это было в высшей степени безобразное создание, без носа, рта, глаз и ушей; у этой самодельной куклы даже воображение ребенка не могло бы обнаружить лица. Любопытно, что отсутствие глаз поразило меня больше всех остальных дефектов куклы, вместе взятых. Я назойливо указывала на это окружающим, но никто не догадался снабдить куклу глазами. Внезапно меня осенила блестящая идея: спрыгнув с дивана и пошарив под ним, я нашла тетин плащ, отделанный крупным бисером. Оторвав две бусины, я знаками показала тёте, что хочу, чтобы она пришила их к кукле. Она вопросительно поднесла мою руку к своим глазам, я решительно закивала в ответ. Бусины были пришиты на нужные места, и я не могла сдержать своей радости. Однако сразу после этого я потеряла к прозревшей кукле всякий интерес.

По приезде в Балтимор мы встретились с доктором Чизхолмом, который принял нас очень доброжелательно, однако сделать ничего не мог. Он, впрочем, посоветовал отцу обратиться за консультацией к доктору Александру Грэхему Беллу из Вашингтона. Тот может дать информацию о школах и учителях для глухих или слепых детей. По совету доктора, мы немедля отправились в Вашингтон повидаться с доктором Беллом.

Отец ехал с тяжелым сердцем и большими опасениями, а я, не сознавая его страданий, радовалась, наслаждаясь удовольствием переездов с места на место.

С первых минут я почувствовала исходившие от доктора Белла нежность и сочувствие, которые, наравне с его поразительными научными достижениями, покоряли многие сердца. Он держал меня на коленях, а я разглядывала его карманные часы, которые он заставил для меня звонить. Он хорошо понимал мои знаки. Я это осознала и полюбила его за это. Однако я и мечтать не могла, что встреча с ним станет дверью, через которую я перейду от мрака к свету, от вынужденного одиночества к дружбе, общению, знаниям, любви.

Доктор Белл посоветовал моему отцу написать мистеру Ананьосу, директору института Перкинса в Бостоне, где когда-то трудился доктор Хоу, и спросить, не знает ли он учителя, способного взяться за мое обучение. Отец сразу это сделал, и через несколько недель от доктора Ананьоса пришло любезное письмо с утешительной вестью, что такой учитель найден. Это произошло летом 1886 года, но мисс Салливан приехала к нам только в марте следующего.

Таким вот образом вышла я из тьмы египетской и встала перед Синаем. И Сила Божественная коснулась души моей, и она прозрела, и я познала многие чудеса. Я услышала голос, который сказал: «Знание есть любовь, свет и прозрение».

Глава 4. ПРИБЛИЖЕНИЕ ШАГОВ

Самый важный день моей жизни — тот, когда приехала ко мне моя учительница Анна Салливан. Я преисполняюсь изумления, когда думаю о безмерном контрасте между двумя жизнями, соединенными этим днем. Это произошло 7 марта 1887 года, за три месяца до того, как мне исполнилось семь лет.

В тот знаменательный день, после полудня, я стояла на крыльце немая, глухая, слепая, ожидающая. По знакам моей матушки, по суете в доме я смутно догадывалась, что должно случиться что-то необычное. Поэтому я вышла из дома и села ждать этого «чего-то» на ступеньках крыльца. Полуденное солнце, пробиваясь сквозь массы жимолости, согревало мое поднятое к небу лицо. Пальцы почти бессознательно перебирали знакомые листья и цветы, только-только распускающиеся навстречу сладостной южной весне. Я не знала, какое чудо или диво готовит мне будущее. Гнев и горечь непрерывно терзали меня, сменяя страстное буйство глубоким изнеможением.

Случалось вам попадать в море в густой туман, когда кажется, что плотная на ощупь белая мгла окутывает вас, и большой корабль в отчаянной тревоге, настороженно ощупывая лотом глубину, пробирается к берегу, а вы ждете с бьющимся сердцем, что будет? До того, как началось мое обучение, я была похожа на такой корабль, только без компаса, без лота и какого бы то ни было способа узнать, далеко ли до тихой бухты. «Света! Дайте мне света!» — бился безмолвный крик моей души.

И свет любви воссиял надо мною в тот самый час.

Я почувствовала приближение шагов. Я протянула руку, как полагала, матушке. Кто-то взял ее — и я оказалась пойманной, сжатой в объятиях той, что явилась ко мне открыть все сущее и, главное, любить меня.

На следующее утро по приезде моя учительница повела меня в свою комнату и дала мне куклу. Ее прислали малыши из института Перкинса, а Лора Бриджмен ее одела. Но все это я узнала впоследствии. Когда я немножко с ней поиграла, мисс Салливан медленно по буквам нарисовала на моей ладони слово «к-у-к-л-а». Я сразу заинтересовалась этой игрой пальцев и постаралась ей подражать. Когда мне удалось, наконец, правильно изобразить все буквы, я зарделась от гордости и удовольствия. Побежав тут же к матушке, я подняла руку и повторила ей знаки, изображавшие куклу. Я не понимала, что пишу по буквам слово, и даже того, что оно означает; я просто, как обезьянка, складывала пальцы и заставляла их подражать почувствованному. В последующие дни я, так же неосмысленно, научилась писать множество слов, как, например, «шляпа», «чашка», «рот», и несколько глаголов — «сесть», «встать», «идти». Но только после нескольких недель занятий с учительницей я поняла, что у всего на свете есть имя.

Как-то, когда я играла с моей новой фарфоровой куклой, мисс Салливан положила мне на колени еще и мою большую тряпичную куклу, по буквам написала «к-у-к-л-а» и дала понять, что слово это относится к обеим. Ранее у нас произошла стычка из-за слов «с-т-а-к-а-н» и «в-о-д-а». Мисс Салливан пыталась объяснить мне, что «стакан» есть стакан, а «вода» — вода, но я продолжала путать одно с другим. В отчаянии она на время прекратила попытки меня вразумить, но лишь для того, чтобы возобновить их при первой возможности. Мне надоели ее приставания и, схватив новую куклу, я швырнула ее на пол. С острым наслаждением я почувствовала у своих ног ее обломки. За моей дикой вспышкой не последовало ни грусти, ни раскаяния. Я не любила эту куклу. Во все еще темном мире, где я жила, не было ни сердечных чувств, ни нежности. Я ощутила, как учительница смела останки несчастной куклы в сторону камина, и почувствовала удовлетворение от того, что причина моего неудобства устранена. Она принесла мне шляпу, и я поняла, что сейчас выйду на теплый солнечный свет. Эта мысль, если можно назвать мыслью бессловесное ощущение, заставила меня запрыгать от удовольствия.

Мы пошли по тропинке к колодцу, привлеченные ароматом жимолости, увивавшей его ограждение. Кто-то стоял там и качал воду. Моя учительница подставила мою руку под струю. Когда холодный поток ударил мне в ладонь, она вывела на другой ладони по буквам слово «в-о-д-а», сначала медленно, а потом быстро. Я замерла, мое внимание было приковано к движению ее пальцев. Внезапно я ощутила неясный образ чего-то забытого… восторг возвращенной мысли. Мне как-то вдруг открылась таинственная суть языка. Я поняла, что «вода» — это чудесная прохлада, льющаяся по моей ладони. Живой мир пробудил мою душу, дал ей свет.

Я отошла от колодца полная рвения к учебе. У всего на свете есть имя! Каждое новое имя рождало новую мысль! На обратном пути в каждом предмете, которого я касалась, пульсировала жизнь. Это происходило потому, что я видела все каким-то странным новым зрением, только что мною обретенным. Войдя в свою комнату, я вспомнила о разбитой кукле. Я осторожно приблизилась к камину и подобрала обломки. Тщетно пыталась я сложить их вместе. Глаза мои наполнились слезами, так как я поняла, что наделала. Впервые ощутила я раскаяние.

В тот день я выучила много новых слов. Не помню сейчас, какие именно, но твердо знаю, что среди них были: «мать», «отец», «сестра», «учитель»… слова, которые заставили мир вокруг расцвести, как жезл Аарона. Вечером, когда я легла в кроватку, трудно было бы найти на свете ребенка счастливее меня. Я заново переживала все радости, которые этот день мне принес, и впервые мечтала о приходе нового дня.

Глава 5. РАЙСКОЕ ДЕРЕВО

Я вспоминаю много эпизодов лета 1887 года, последовавших за внезапным пробуждением моей души. Я ничего не делала, кроме того, что ощупывала руками и узнавала имена и названия каждого предмета, которого касалась. И чем больше вещей я касалась, чем больше выучивала их названий и назначения, тем уверенней в себе я становилась, тем больше крепла моя связь с окружающим миром.

Когда пришла пора цветения маргариток и лютиков, мисс Салливан за руку повела меня через поле, которое пахали фермеры, готовя землю под посев, на берег реки Теннесси. Там, сидя на теплой траве, я получала первые свои уроки постижения благодати природы. Я узнала, как солнце и дождь заставляют расти из земли каждое дерево, приятное для зрения и полезное для еды, как птицы вьют свои гнезда и живут, перелетая с места на место, как белка, олень, лев и всякое иное существо находят себе пищу и укрытие. По мере того как росло мое знание о предметах, я все больше и больше радовалась миру, в котором живу. Задолго до того, как научилась я складывать числа или описывать форму Земли, мисс Салливан научила меня находить красоту в аромате лесов, в каждой травинке, в округлостях и ямочках ручки моей маленькой сестренки. Она связала мои ранние мысли с природой и заставила меня почувствовать, что я ровня птицам и цветам, счастлива, как они. Но примерно в это же время я испытала нечто, внушившее мне, что природа не всегда добра.

Как-то мы с моей учительницей возвращались после долгой прогулки. Утро было прекрасным, но, когда мы повернули в обратный путь, стало знойно. Два или три раза мы останавливались передохнуть под деревьями. Последняя наша остановка была у дикой вишни неподалеку от дома. Раскидистое и тенистое, это дерево было как будто создано для того, чтобы я могла залезть на него с помощью учительницы и устроиться в развилке ветвей. На дереве было так уютно, так приятно, что мисс Салливан предложила мне там позавтракать. Я пообещала сидеть смирно, пока она сходит домой и принесет еду.

Внезапно с деревом произошла какая-то перемена. Солнечное тепло исчезло из воздуха. Я поняла, что небо потемнело, так как жар, означавший для меня свет, куда-то исчез из окружающего пространства. От земли поднимался странный запах. Я знала, что такой запах всегда предшествует грозе, и безымянный страх сжал мне сердце. Я почувствовала себя абсолютно отрезанной от друзей и твердой земли. Неизведанная бездна поглотила меня. Я продолжала сидеть тихо, в ожидании, но леденящий ужас медленно овладевал мною. Я жаждала возвращения учительницы, больше всего на свете хотела спуститься с этого дерева.

Наступила зловещая тишина, а затем трепетное движение тысячи листьев. Дрожь пробежала по дереву, и порыв ветра чуть не сшиб меня вниз, если бы я не прильнула изо всех сил к ветке. Дерево напряглось и закачалось. Мелкие сучки с хрустом ломались вокруг меня. Дикое желание спрыгнуть охватило меня, но ужас не давал шевельнуться. Я скорчилась в развилке ветвей. Время от времени я ощущала сильное сотрясение: что-то тяжелое падало вниз, и удар падения возвращался вверх по стволу, до ветви, на которой я сидела. Напряжение достигло высочайшей точки, но как раз в ту минуту, когда я решила, что дерево и я упадем наземь вместе, учительница схватила меня за руку и помогла спуститься. Я прильнула к ней, дрожа от осознания нового урока, что природа «ведет открытую войну со своими детьми, и под ее нежнейшим прикосновением зачастую таятся предательские когти».

После этого переживания прошло много времени, прежде чем я решилась вновь залезть на дерево. Одна мысль об этом наполняла меня ужасом. Но, в конце концов, манящая сладость душистой мимозы в полном цвету преодолела мои страхи.

Прекрасным весенним утром, когда я сидела одна в летнем домике и читала, на меня внезапно повеяло чудесным нежнейшим ароматом. Я вздрогнула и невольно протянула вперед руки. Казалось, дух весны пронесся надо мной. «Что это?» — спросила я и в следующую минуту узнала запах мимозы. Ощупью я прошла в конец сада, зная, что у забора, на повороте тропинки, растет мимозовое дерево. Да, вот оно!..

Дерево стояло, трепеща в солнечном свете, его отягощенные цветами ветки почти касались высокой травы. Было ли раньше в мире нечто столь же изысканно прекрасное! Чуткие листья съеживались от малейшего прикосновения. Казалось, это райское дерево, чудесным образом перенесенное на землю. Сквозь ливень цветов я пробралась к стволу, постояла мгновение в нерешительности, затем поставила ногу в широкую развилку ветвей и стала подтягиваться. Держаться за ветки было трудно, потому что ладонь моя едва могла их обхватить, а кора больно впивалась в кожу. Но я испытывала изумительное ощущение, что проделываю нечто необычное и удивительное, и потому лезла все выше и выше, пока не добралась до маленького сиденья, устроенного кем-то в кроне так давно, что оно вросло в дерево и стало его частью. Я сидела там долго-долго, чувствуя себя феей на розовом облаке. После этого я провела множество счастливых часов в ветвях моего райского дерева, погруженная в черные думы и светлые грезы.

Глава 6. ЧТО ТАКОЕ ЛЮБОВЬ

Дети, обладающие слухом, обретают дар речи без особых усилий. Слова, которые роняют чужие уста, они с восторгом подхватывают на лету. Глухой ребенок должен усваивать их медленно и часто мучительно. Но, как ни тяжел этот процесс, результат его чудесен.

Постепенно, шаг за шагом, продвигались мы с мисс Салливан вперед, пока не одолели огромное расстояние от первых запинающихся слогов до взлета мысли в строках Шекспира.

Поначалу я задавала мало вопросов. Мои представления о мире были смутными, а словарный запас убог. Но, по мере того, как мои знания расширялись и я узнавала все больше слов, поле моих интересов тоже расширялось. Я вновь и вновь возвращалась все к тому же предмету, жаждая новых сведений. Иногда новое слово оживляло образ, запечатленный в моем мозгу каким-то ранним опытом.

Мне вспоминается утро, когда я впервые спросила о значении слова «любовь». Я нашла в саду несколько ранних фиалок и принесла их моей учительнице. Она попыталась поцеловать меня, но в то время я не любила, чтобы меня целовал кто-либо, кроме моей матушки. Мисс Салливан ласково обвила меня рукой и нарисовала по буквам на моей ладони: «Я люблю Елену».

«Что такое любовь?» — спросила я.

Она привлекла меня к себе и сказала: «Это здесь», — указывая на мое сердце, удары которого я тогда ощутила впервые. Ее слова меня сильно озадачили, потому что я тогда не понимала того, чего не могла потрогать.

Я понюхала фиалки в ее руке и, отчасти словами, отчасти знаками, задала вопрос, смысл которого означал: «Любовь — аромат цветов?» «Нет», — отвечала моя учительница.

Я снова задумалась. Теплое солнце освещало нас.

«А это — любовь? — настаивала я, указывая в сторону, откуда шел живительный жар. — Разве не это любовь?»

Мне казалось, что не может быть ничего прекраснее солнца, чье тепло заставляет все жить и расти. Но мисс Салливан покачала головой, и я снова притихла, озадаченная и разочарованная. Я подумала: как странно, что моя учительница, которая столько всего знает, не может показать мне любовь.

День или два спустя я нанизывала бусы разных размеров, чередуя их симметрично: три большие — две маленькие, и так далее. При этом я делала много ошибок, и мисс Салливан терпеливо, вновь и вновь, указывала мне на них. Наконец я сама заметила явную ошибку в последовательности, на миг сосредоточилась и попыталась сообразить, как сочетать бусины дальше. Мисс Салливан коснулась моего лба и написала по буквам с нажимом: «Думай».

Мгновенной вспышкой меня озарило, что это слово является названием процесса, происходящего в моей голове. Это было мое первое сознательное понимание абстрактной идеи.

Долгое время я сидела, не думая о бусинах у меня на коленях, а пытаясь, в свете этого нового подхода к процессу мышления, найти значение слова «любовь». Я хорошо помню, что в тот день солнце пряталось за облаками, шли краткие ливни, но внезапно солнце прорвалось сквозь тучи со всем южным великолепием.

Я снова спросила мою учительницу: «Это любовь?»

«Любовь — что-то вроде облаков, закрывавших небо, пока не выглянуло солнце, — ответила она. — Понимаешь, ты ведь не можешь коснуться облаков, но чувствуешь дождь и знаешь, как рады ему после жаркого дня цветы и страдающая от жажды земля. Точно так же ты не можешь коснуться любви, но ты чувствуешь ее сладость, проникающую повсюду. Без любви ты не была бы счастлива и не хотела бы играть».

Прекрасная истина озарила мой ум. Я ощутила невидимые нити, протянувшиеся между моей душой и душами других людей…

С самого начала моего обучения мисс Салливан ввела в обычай беседовать со мной так, как с любым, не глухим ребенком. Единственная разница состояла в том, что она рисовала фразы по буквам у меня на руке, а не выговаривала их вслух. Если я не знала слов, необходимых для выражения моих мыслей, она сообщала их мне, даже подсказывала ответы, когда я не могла поддержать разговора.

Этот процесс продолжался несколько лет, потому что глухой ребенок не может выучить за месяц или даже за два-три года бесчисленные словосочетания, используемые в простейшем повседневном общении. Ребенок, обладающий слухом, научается им от постоянного повторения и подражания. Разговоры, которые он слышит дома, пробуждают его любознательность и предлагают все новые темы, вызывая в его душе невольный отклик. Этого естественного обмена мыслями лишено глухое дитя. Моя учительница повторяла мне, по мере возможности, дословно, все что слышала вокруг, подсказывая мне, как я могу принять участие в разговорах. Однако прошло еще много времени, прежде чем я решилась проявить инициативу, и еще больше, прежде чем я сумела говорить подходящие слова в подходящий момент.

Слепым и глухим очень трудно приобрести навыки любезной беседы. Насколько же возрастают эти трудности для тех, кто слеп и глух одновременно! Они не могут различать интонации, придающие речи смысл и выразительность. Они не могут наблюдать выражение лица говорящего, не видят взгляда, раскрывающего душу того, кто с тобой говорит.

Глава 7. ДЕВОЧКА В ШКАФУ

Следующим важным шагом моего образования стало обучение чтению.

Как только я смогла складывать несколько слов, моя учительница дала мне кусочки картона, на которых выпуклыми буквами были отпечатаны слова. Я быстро сообразила, что каждое напечатанное слово обозначает предмет, действие или свойство. У меня была рамка, в которой я могла собирать слова в маленькие предложения, но, прежде чем составлять эти предложения в рамке, я, так сказать, осуществляла их из предметов. Я клала мою куклу на кровать и выкладывала рядом слова «кукла», «на», «кровать». Таким образом я составляла фразу и одновременно выражала смысл этой фразы самими предметами.

Мисс Салливан вспоминала, что однажды я прикрепила слово «девочка» к своему переднику и встала в платяной шкаф. На полке я разложила слова «в» и «шкаф». Ничто не доставляло мне такого же удовольствия, как эта игра. Мы с учительницей могли играть в нее часами. Часто вся обстановка в комнате была переставлена в соответствии с составными частями различных предложений.

От выпуклых печатных карточек был один шаг до печатной книжки. В моей «Азбуке для начинающих» я выискивала слова, которые знала. Когда я их находила, радость моя была сродни радости «водящего» в игре в прятки, когда он обнаруживает того, кто от него спрятался.

Долгое время у меня не было регулярных уроков. Я занималась очень старательно, но это походило скорее на игру, чем на работу. Все, чему учила меня мисс Салливан, она иллюстрировала прелестной историей или стихотворением. Когда мне что-то нравилось или казалось интересным, она разговаривала со мной на эту тему так, словно сама была маленькой девочкой. Все, что дети считают нудной, мучительной или пугающей зубрежкой (грамматика, трудные математические задачи или еще более трудные занятия), до сих пор относится к самым любимым моим воспоминаниям.

Не могу объяснить особую симпатию, с которой мисс Салливан относилась к моим развлечениям и капризам. Возможно, это было следствием ее долгого общения со слепыми. К этому добавлялась ее удивительная способность к ярким и живым описаниям. Она бегло касалась неинтересных деталей и никогда не терзала меня проверочными вопросами, чтобы удостовериться, что я запомнила из позавчерашнего урока. С сухими техническими подробностями наук она знакомила меня понемножку, делая каждый предмет настолько радостным, что я не могла не запомнить, чему она меня обучала.

Мы читали и занимались на воздухе, предпочитая дому залитые солнцем леса. Во всех моих ранних занятиях присутствовало дыхание дубрав, терпкий смолистый запах сосновой хвои, смешанный с ароматом дикого винограда. Сидя в благословенной тени тюльпанового дерева, я училась понимать, что во всем есть значимость и оправданность. «И красота вещей научила меня пользе их…» Поистине все, что жужжало, щебетало, пело или цвело, принимало участие в моем воспитании: громкоголосые лягушки, сверчки и кузнечики, которых я бережно держала на ладони, пока они, освоившись, не заводили вновь свои трели и пиликанья, пушистые птенчики и полевые цветы, цветущий кизил, луговые фиалки и яблоневый цвет.

Я трогала раскрывающиеся коробочки хлопка, осязала их рыхлую мякоть и мохнатые семена. Я ощущала вздохи ветра в движении колосьев, шелковистый шелест длинных листьев маиса и возмущенное фырканье моего пони, когда мы поймали его на лугу и вложили ему в рот удила. Ах, Боже мой! Как же прекрасно помню я пряный клеверный запах его дыхания!..

Иногда я поднималась на рассвете и пробиралась в сад, пока обильная роса еще лежала на травах и цветах. Немногие знают, какая это радость — ощутить нежность лепестков розы, льнущих к твоей ладони, или прелестное колыхание лилий на утреннем ветерке. Иногда, срывая цветок, я захватывала с ним какое-нибудь насекомое и осязала слабое шевеление пары крылышек, трущихся друг о друга в приступе внезапного ужаса.

Другим любимым местом моих утренних прогулок был фруктовый сад, где, начиная с июля, созревали плоды. Большие персики, покрытые легким пушком, сами ложились мне в руку, а когда шаловливые ветерки врывались в кроны деревьев, к ногам моим падали яблоки. О, с каким наслаждением собирала я их в свой передник и, прижимаясь лицом к гладким яблочным щечкам, еще теплым от солнца, вприпрыжку торопилась домой!

Мы с учительницей часто ходили к Келлерову Причалу, старой обветшавшей деревянной пристани на реке Теннеси, которой пользовались для высадки солдат во время Гражданской войны. Мы провели там с мисс Салливан много счастливых часов, изучая географию. Я строила из гальки запруды, создавала озера и острова, углубляла русло реки, все ради удовольствия, совершенно не задумываясь, что при этом учу уроки. С возрастающим удивлением слушала я рассказы мисс Салливан об окружающем нас большом мире, с его извергающими огонь горами, погребенными в земле городами, движущимися ледяными реками и многими другими, не менее странными явлениями. Она заставляла меня лепить из глины выпуклые географические карты, чтобы я могла почувствовать горные хребты и долины, проследить пальцем извилистое течение рек. Мне это очень нравилось, а вот деление Земли на климатические зоны и полюса вносило в мою голову растерянность и смятение. Иллюстрирующие эти понятия шнурки и деревянные палочки, обозначавшие полюса, казались мне настолько реальными, что по сию пору одно упоминание о климатической зоне вызывает у меня образ многочисленных кружков из бечевки. Не сомневаюсь, что если бы кто-то постарался, я могла бы навсегда поверить в то, что белые медведи в самом деле вскарабкиваются на Северный полюс, торчащий из земного шара.

Кажется, только арифметика не вызывала у меня никакой любви. С самого начала я совершенно не интересовалась наукой о числах. Мисс Салливан пыталась учить меня счету, нанизывая бусы группами, или сложению и вычитанию, передвигая в ту или другую сторону соломинки. Однако у меня никогда не хватало терпения подобрать и расположить более пяти или шести групп за урок. Едва закончив задание, я считала свой долг исполненным и мгновенно убегала на поиски товарищей по играм.

В столь же неторопливой манере изучала я зоологию и ботанику.

Однажды какой-то джентльмен, имя которого я позабыла, прислал мне коллекцию окаменелостей. Там были ракушки с красивыми узорами, кусочки песчаника с отпечатками птичьих лапок и прелестный выпуклый рельеф папоротника. Они стали ключами, открывшими мне мир до потопа. Дрожащими пальцами воспринимала я образы жутких чудищ с неуклюжими непроизносимыми названиями, бродивших когда-то по первобытным лесам, обдирая для еды ветки с гигантских деревьев, и умиравших затем в болотах доисторических времен. Эти странные существа долго потом тревожили мои сны, а мрачный период, в который они жили, стал темным фоном для моего радостного Сегодня, полного солнечного света и роз, отзывающегося легким топотом копыт моего пони.

В другой раз мне подарили красивую раковину, и с детским восторгом я узнала, как этот крохотный моллюск создал себе сияющий домик, и как в тихие ночи, когда бриз не морщит зеркало воды, моллюск-наутилус плывет по синим волнам Индийского океана в своем кораблике из перламутра. Моя учительница прочитала мне книжку «Наутилус и его домик» и объяснила, что процесс сотворения раковины моллюском похож на процесс развития ума. Точно так же, как чудотворная мантия наутилуса поглощаемое из воды вещество преобразует в часть себя, так и частицы знаний, поглощаемых нами, претерпевают подобную перемену, превращаясь в жемчужины мыслей.

Рост цветка давал пищу другому уроку. Мы купили лилию с островерхими, готовыми раскрыться бутонами. Мне показалось, что тонкие, охватывающие их, словно пальцы, листья открывались медленно и неохотно, как бы не желая являть миру прелесть, которую скрывали. Процесс расцветания шел, но планомерно и непрерывно. Всегда находился один бутон крупнее и красивее других, который расталкивал внешние покровы с большей торжественностью, словно красавица в нежных шелковых одеждах, уверенная, что является лилией-королевой по праву, данному ей свыше, в то время как ее более робкие сестры застенчиво сдвигали свои зеленые колпачки, пока все растение не превращалось в единую кивающую ветвь, воплощение аромата и очарования.

Одно время на подоконнике, уставленном растениями, стоял стеклянный шар-аквариум с одиннадцатью головастиками. Как весело было запустить туда руку и ощутить быстрые толчки их движения, дать головастикам проскальзывать между пальцами и вдоль ладони. Как-то самый честолюбивый из них подпрыгнул над водой и выскочил из стеклянной чаши на пол, где я и нашла его, скорее мертвого, чем живого. Единственным признаком жизни было легкое подрагивание хвостика. Однако, едва возвратившись в свою стихию, он рванулся ко дну, а затем стал плавать кругами в бурном веселье. Он совершил свой прыжок, он повидал большой мир и теперь готов был спокойно ждать в своем стеклянном домике под сенью огромной фуксии достижения зрелого лягушачества. Тогда он отправится на постоянное житье в тенистый пруд в конце сада, где наполнит летние ночи музыкой своих забавных серенад.

Вот так я училась у самой природы. Вначале я была всего лишь комочком нераскрытых возможностей живой материи. Моя учительница помогла им развиться. Когда она явилась, все вокруг наполнилось любовью и радостью, обрело значение и смысл. С тех пор она никогда не упускала случая показать, что красота пребывает во всем, и никогда не прекращала стараний своими мыслями, действиями, примером сделать мою жизнь приятной и полезной.

Гений моей учительницы, ее мгновенная отзывчивость, ее душевный такт сделали первые годы моего обучения такими замечательными. Она уловила нужный момент для передачи знаний, я смогла их воспринять с удовольствием. Она понимала, что ум ребенка подобен неглубокому ручейку, который бежит, журча и играя, по камешкам познания и отражает то цветок, то кудрявое облачко. Все дальше устремляясь по этому руслу, он, как любой ручеек, будет питаться потаенными ключами, пока не станет широкой и глубокой рекой, способной отразить волнистые холмы, сияющие тени деревьев и голубые небеса, равно как и милую головку скромного цветка.

Каждый учитель может привести ребенка в классную комнату, но не каждый в силах заставить его учиться. Ребенок не будет работать охотно, если не почувствует, что свободен выбрать занятие или отдых. Он должен ощутить восторг победы и горечь разочарования до того, как примется за труды, ему неприятные, и бодро начнет прокладывать свой путь через учебников.

Моя учительница так мне близка, что я не мыслю себя без нее. Мне трудно сказать, какая доля моего наслаждения всем прекрасным была в меня заложена природой, а какая пришла ко мне благодаря ее влиянию. Я чувствую, что душа ее неразделима с моей, все мои шаги по жизни отзываются в ней. Все лучшее во мне принадлежит ей: нет во мне ни таланта, ни вдохновения, ни радости, которые не пробудило бы во мне ее любящее прикосновение.

Глава 8. ВЕСЕЛОЕ РОЖДЕСТВО

Первое Рождество после приезда мисс Салливан в Таскамбию стало великим событием. Каждый член семьи приготовил для меня сюрприз, но, что радовало меня больше всего, мы с мисс Салливан тоже приготовили сюрпризы для всех остальных. Тайна, которой мы окружили наши дары, радовала меня несказанно. Друзья старались возбудить мое любопытство написанными на моей руке словами и фразами, которые они обрывали, не закончив. Мы с мисс Салливан поддерживали эту игру, которая научила меня гораздо лучшему чувствованию языка, чем какие-нибудь формальные уроки. Каждый вечер, сидя у камина с пылающими поленьями, мы играли в нашу «угадайку», которая, по мере приближения Рождества, становилась всё более волнующей.

В Сочельник у школьников Таскамбии была своя елка, на которую нас пригласили. В центре класса стояло, все в огнях, прекрасное дерево. Ветви его, отягощенные чудесными странными плодами, мерцали в мягком свете. Это был миг неописуемого счастья. В экстазе я танцевала и прыгала вокруг дерева. Узнав, что для каждого ребенка здесь приготовлен подарок, я очень обрадовалась, и добрые люди, устроившие праздник, разрешили мне раздавать детям эти дары. Поглощенная восторгом этого занятия, я забыла поискать гостинцы, предназначенные мне. Когда же я о них вспомнила, нетерпение мое не знало границ. Я сообразила, что полученные подарки — не те, о которых намекали мои близкие. Моя учительница заверила меня, что подарки будут еще замечательнее. Меня уговорили пока удовольствоваться подарками со школьного дерева и набраться терпения до утра.

В ту ночь, повесив чулок, я долго притворялась спящей, чтоб не пропустить прихода Санта Клауса. Наконец, с новой куклой и белым мишкой в руках, я заснула. На следующее утро я разбудила всю семью моим первым: «Веселого Рождества!» Я обнаружила сюрпризы не только в своем чулке, но и на столе, на всех стульях, у двери и на подоконнике. Право же, я ступить не могла, чтобы не наткнуться на что-то, завернутое в шуршащую бумагу. А когда моя учительница подарила мне канарейку, чаша моего блаженства переполнилась.

Мисс Салливан научила меня заботиться о моем питомце. Каждое утро после завтрака я готовила ему купание, чистила клетку, чтобы она оставалась опрятной и уютной, наполняла кормушки свежими семенами и колодезной водой, вешала на его качели веточку мокричника. Малыш Тим был таким ручным, что вспрыгивал мне на палец и клевал засахаренные вишни из моей руки.

Как-то утром я оставила клетку на подоконнике, а сама пошла за водой для ванночки Тима. Когда я возвращалась, мимо меня из двери проскользнула кошка, задев меня пушистым боком. Просунув руку в клетку, я не почувствовала легкого трепета крылышек Тима, его острые когтистые лапки не вцепились в мой палец. И я поняла, что больше никогда не увижу моего милого маленького певца…

Глава 9. ОСЯЗАНИЕ ИСТОРИИ

Следующим важным событием в моей жизни стал визит в Бостон, в институт для слепых, в мае 1888 года. Помню, как вчера, приготовления, наш отъезд с матушкой и моей учительницей, само путешествие и, наконец, прибытие в Бостон. Как отличалась эта поездка от той, в Балтимор, двумя годами ранее! Я уже не была беспокойным возбужденным существом, требовавшим внимания от всех едущих в поезде, чтобы не заскучать. Я тихо сидела рядом с мисс Салливан, сосредоточенно вникая во все, что она мне рассказывала о проносящихся за окном: прекрасной реке Теннеси, необозримых хлопковых полях, холмах и лесах, о смеющихся неграх, на станциях махавших нам с перронов, а между станциями разносивших по вагонам восхитительные шарики воздушной кукурузы. С противоположного сиденья уставилась на меня бусинами глаз моя тряпичная кукла Нэнси, в новом платьице из клетчатого ситца и летней шляпке с оборочками. Иногда, отвлекшись от рассказов мисс Салливан, я вспоминала о существовании Нэнси и брала ее на руки, но чаще успокаивала совесть, говоря себе, что она, наверное, спит.

Поскольку у меня больше не будет случая упомянуть о Нэнси, мне хочется здесь рассказать о грустной судьбе, постигшей ее вскоре после нашего приезда в Бостон. Она вся была измазана землей, из-за песочных пирожков, которыми я ее усиленно кормила, хотя Нэнси никогда не проявляла к ним особой склонности. Прачка в институте Перкинса тайком взяла ее, чтобы искупать. Это, однако, оказалось бедной Нэнси не по силам. Когда я увидела ее в следующий раз, она представляла собой бесформенную кучу тряпок, неузнаваемую, если бы не две бусины глаз, укоризненно на меня глядевших.

Наконец поезд прибыл на Бостонский вокзал. Это было волшебной сказкой, ставшей явью. Сказочное «когда-то» превратилось в «сейчас», а то, что называлось «в дальней стороне», оказалось «здесь».

Не успели мы приехать в Перкинсовский институт, как я уже завела себе друзей среди маленьких слепых детей. Меня несказанно обрадовало, что они знают «ручную азбуку». Что за наслаждение было беседовать с другими на своем языке! До тех пор я была иностранкой, разговаривавшей через переводчика. Мне, впрочем, понадобилось некоторое время для осознания того, что мои новые друзья слепые. Я знала, что, в отличие от остальных людей, видеть я не могу, но поверить не могла, что эти милые приветливые дети, окружившие меня и весело включившие в свои игры, тоже слепы. Я вспоминаю удивление и боль, которые почувствовала, заметив, что они, как и я, кладут руки поверх моих во время наших разговоров и что они читают книги пальцами. Хотя мне рассказывали об этом ранее, хотя я знала о своих лишениях, я смутно подразумевала, что, раз они могут слышать, то наверняка должны обладать чем-то вроде «второго зрения». Я была совершенно не готова обнаружить одного ребенка, потом другого, потом третьего, лишенных этого драгоценного дара. Но они были так счастливы и довольны жизнью, что сожаления мои растаяли в общении с ними.

Один день, проведенный со слепыми детьми, дал мне почувствовать себя в новой обстановке — совсем как дома. Дни пролетали быстро, и каждый новый день приносил мне все новые приятные переживания. Я никак не могла поверить, что за стенами института существует большой неизведанный мир: для меня Бостон был началом и концом всего сущего.

Находясь в Бостоне, мы побывали на холме Банкер-хилл, и там я получила свой первый урок истории. Рассказ о храбрецах, отважно сражавшихся на месте, где мы теперь стояли, взволновал меня чрезвычайно. Я влезла на монумент, пересчитала все его ступени и, карабкаясь все выше и выше, раздумывала о том, как залезали солдаты на эту длинную лестницу, чтобы стрелять в стоящих внизу.

На следующий день мы отправились в Плимут. Это было мое первое путешествие по океану, первая поездка на пароходе. Сколько же было там жизни — и движения! Однако, приняв рокот машин за гром грозы, я расплакалась, боясь что, если пойдет дождь, мы не сможем устроить пикник. Больше всего в Плимуте меня заинтересовал утес, к которому пристали пилигримы, первые переселенцы из Европы. Я смогла потрогать его руками и, наверное, поэтому прибытие пилигримов в Америку, их труды и великие дела стали для меня живыми, родными. Я потом часто держала в руках маленькую модель «Утеса Пилигримов», которую какой-то добрый джентльмен подарил мне там, на холме. Я ощупывала его изгибы, расщелинку в центре и вдавленные цифры «1602» — и в голове у меня мелькало все, что я знала об этой чудесной истории с переселенцами, высадившимися на диком берегу.

Как разыгрывалось мое воображение от великолепия их подвига! Я их обожала, считая самыми храбрыми и самыми добрыми людьми. Годы спустя я была очень удивлена и разочарована, узнав о том, как преследовали они других людей. Это заставляет нас сгорать от стыда, даже славословя их мужество и энергию.

Среди многих друзей, встреченных мною в Бостоне, были мистер Уилльям Эндикотт и его дочь. Их доброта ко мне стала зернышком, из которого проросло в дальнейшем множество приятных воспоминаний. Мы посетили их красивый дом в Беверли-Фармс. С восторгом вспоминаю, как я прошлась по их розарию, как их собаки, огромный Лео и маленький курчавый и длинноухий Фриц, подошли познакомиться со мной, как Нимрод, самый быстрый конь, тыкался носом в мои руки в поисках сахара. Я также вспоминаю пляж, где впервые играла в песочке, плотном и гладком, сосем не похожем на рыхлый, колючий, смешанный с ракушками и лохмотьями водорослей песок в Брюстере. Мистер Эндикотт рассказал мне о больших кораблях, отплывающих из Бостона в Европу. Я много раз после этого виделась с ним, и он всегда оставался мне добрым другом. Я всегда думаю о нем, когда называю Бостон «Городом добрых сердец».

Глава 10. ЗАПАХ ОКЕАНА

Перед закрытием Перкинсовского института на лето было решено, что мы с моей учительницей проведем каникулы в Брюстере, на мысе Код, у миссис Хопкинс, нашего дорогого друга.

До той поры я все время жила в глубине материка и никогда не вдыхала ни глотка соленого морского воздуха. Однако в книжке «Наш мир» я прочитала описание океана и преисполнилась изумлением и нетерпеливым желанием коснуться океанской волны и ощутить рев прибоя. Мое детское сердечко возбужденно забилось, когда я поняла, что мое заветное желание вскоре сбудется.

Едва мне помогли переодеться в купальный костюм, я вскочила с теплого песка и бесстрашно бросилась в прохладную воду. Я ощутила колыхание мощных волн. Они вздымались и опускались. Живое движение воды пробудило во мне пронзительную трепетную радость. Внезапно мой экстаз перешел в ужас: моя нога ударилась о камень, а в следующее мгновенье волна захлестнула мне голову. Я вытянула руки вперед, стремясь найти хоть какую-то опору, но сжимала в ладонях только воду и обрывки водорослей, которые волны швыряли мне в лицо. Все мои отчаянные усилия были тщетны. Это было страшно! Надежная твердая почва выскользнула у меня из-под ног, и все — жизнь, тепло, воздух, любовь — куда-то скрылось, заслоненное буйной всеобъемлющей стихией… Наконец океан, вволю потешась новой своей игрушкой, выбросил меня обратно на берег, и в следующую минуту я была заключена в объятья моей учительницы. О, это уютное долгое ласковое объятье! Как только я достаточно оправилась от испуга, чтобы заговорить, я тут же потребовала ответа: «Кто положил