Психология доверия
То, что в нашем обществе не хватает прежде всего именно доверия — еще больше, чем материальных ресурсов, — это уже и повторять-то не интересно. Политики, журналисты и социологи об этом говорят и пишут постоянно. Но вот психологи, к сожалению, за эту тему берутся нечасто, хотя доверие (и, разумеется, недоверие) феномен прежде всего именно психологический. Об этом и о многом другом беседует с доктором психологических наук, академиком РАО В.П. Зинченко наш корреспондент Т. Мышко.
— Владимир Петрович, недавно вышла Ваша книга о доверии. Тема эта сегодня, может быть, самая актуальная, хотя, если судить по названиям глав книги, — и неисчерпаемая. Но давайте попробуем хотя бы обсудить некоторые аспекты.
Несколько лет назад социологи проводили исследование и выяснили, что единственное государственное или общественное учреждение, которое пользуется у россиян каким-то доверием — это почта. Парламент, правительство, политические партии, общественные организации и близко к ней не стоят по этому параметру. И все наши экономические кризисы, в том числе и августовский 1998 г., который мы вряд ли забудем, — тоже прежде всего кризисы доверия. Или один большой кризис.
Чем же, на взгляд психолога, питается доверие? И есть ли у этого чувства память? Если есть, да еще крепкая, — нам из нашего общества тотального недоверия выходить еще долго... И каковы корни Вашего интереса к этому вопросу?
— Этимологически «питать доверие» (в латинском языке — credo) означает «сердце даю» или «сердце кладу». Это наводит на мысль, что доверие принадлежит к числу фундаментальных, важнейших психических состояний человека. Оно возникает в «круговороте общения» между людьми. Доверие играет по отношению к личности формообразующую роль. Потеряв доверие в глазах окружающих, теряешь лицо.
Самый общий и ненаучный ответ на вопрос о корнях возникшего интереса к доверию состоит в том, что он связан с нынешней российской действительностью. Но в доме повешенного не принято говорить о веревке, и обсуждать вопрос в этом ракурсе, откровенно говоря, не хочется, хотя, конечно, вовсе отстраниться от действительности трудно. Обезглавлена вера. Слишком все явно и бесстыдно. Из обмана исчез шарм. «Отсырел стыд». Исчезла даже театрализация социального долга. О его гарантах и говорить не приходится.
В своем первом выступлении во Второй Государственной Думе в качестве Председателя Совета министров Столыпин говорил о нравственных обязательствах Правительства, об «обеспечении в государстве законности и укрепления в населении сознания святости и нерушимости закона» — то есть о доверии народа к своему правительству. Можно, конечно, посочувствовать нынешней власти. За прошедшие со времени речи Столыпина годы россияне не стали лучше. Думаю, не стали и намного хуже. Они закалились, но пока не ожесточились. Их недоверие к власти, к чиновникам, к милиции, к армии, к судопроизводству, к банкам, к средствам массовой информации — это нормальная, здоровая защитная реакция на хроническое, длящееся десятилетиями вранье. Радует, пожалуй, лишь то, что ученики и родители продолжают верить учителям, которые столетиями несут свой крест, потеряв всякую надежду на признательность власти.
— Ну, откуда берется недоверие в обществе, понятно. Об этом скажет любой социолог или публицист. Но доверие-то откуда может взяться? Вот на этот вопрос без психолога не ответить...
— Возникающее чувство доверия к миру питается из важнейших, хотя и скрытых источников. И, как это ни покажется странным, один из главных — вещи, которые нас окружают. Им не доверять трудно. Психологи и психоаналитики, как правило, проходили мимо них. Как это часто бывает, психологическую истину гораздо раньше почувствовал поэт. Вот как об этом писал, например, P.M. Рильке. Извините, что придется привести цитату. В интервью это не принято, но тут без нее не обойтись.
«Вещи. Когда я произношу это слово (слышите?), воцаряется тишина — тишина, окружающая вещи. Всяческое движение улеглось, превратилось в контур, прошлое сомкнулось с будущим, и возникла длительность: пространство, великое успокоение вещей, которым некуда спешить.
Но нет: покамест Вы не ощутили воцаряющуюся тишину. Слово «вещи» проскальзывает мимо Вас, оно не обозначает для Вас ничего: обозначает слишком многое и слишком безразличное.
И я рад, что я воззвал к детству; может быть оно мне поможет положить Вам на сердце это слово — драгоценность, связанную со столькими воспоминаниями. <...> Если Ваши первые впечатления окрашены добротой, доверием, общением, разве не ей Вы обязаны этим? Разве не с вещью Вы разделили впервые Ваше маленькое сердце, словно кусок хлеба, которого должно хватить на двоих?
<...> Вы едва ли помните об этом и редко осознаете, что Вам теперь еще нужны вещи, которые, подобно тем вещам из детства, ждут Вашего доверия, Вашей любви, Вашей преданности.»
В этом замечательном эссе, которое поэт предпослал рассказу о творчестве О. Родена, обращает на себя внимание именно предметность чувства доверия: оно возникает не столько из общения, коммуникации, размышлений, сколько из самого бытия.
— Так Вы думаете, вещи могут быть психологическими «якорями», которые удерживают нас в жизни на плаву? Сегодня мало задумываются о том, как наша «мобильность», отсутствие географической, семейной, социальной «привязки» подрывает нашу способность к доверию.
— Рильке верно замечает, что мы едва ли помним и редко осознаем наши контакты с любимыми когда-то вещами, с местом жительства. Интересно наблюдение психотерапевта А.В. Зинченко, работающего в США с эмигрантами из России. Снова позволю себе цитату: «У того, кто никогда не менял места жительства, переживание места будет совершенно отличным от переживаний человека, вынужденно сменившего место жительства. Пациенты сожалели, что не захватили с собой в США милые предметы из своей прошлой жизни в СССР. Они, скорее всего, не знали подлинной эмоциональной ценности предметов, пока не расстались с ними».
И он же следующим образом описывает свой приезд в отчий дом после длительного отсутствия:
«Я только что вернулся из Москвы, моего родного города, где не был почти четыре года. Я, конечно, предвидел, что буду скучать по своему городу и его людям, но действительные переживания оказались совершенно неожиданными. <...> Чувство узнавания было очень сильным. Это было не только узнавание любимого города, но еще и узнавание забытого себя. Моя походка становилась характерно московской, я вспоминал, как общаться с людьми на улице. Произошел какой-то неуловимый сдвиг: память о давно забытых вещах, людях, именах, лицах начинала возвращаться, и в знакомом окружении я находил отражение самого себя».
Такое отражение было бы невозможно, если бы мы не вкладывали себя в вещи, в пределе - в окружающий нас мир. Мы его оживляем, персонифицируем, как бы сами преодолеваем границу между объективным и субъективным, между объектом и субъектом. И чем больше мы вложили в него себя, свою душу, тем больше мы доверяем этому миру.
— Общаясь с вещами, мы начинаем жить их жизнью. Как же разрешить парадокс: с одной стороны, мы хотим технически усовершенствовать свою жизнь, а с другой — боимся потерять свою свободу, доверие к себе, даже больше — свою душу?
— Конечно, утрата доверия к конкретным институтам конкретного общества имеет вполне конкретные причины. Но вот утрата склонности доверять, если хотите, умения доверять — она отсюда, от ощущения потери устойчивости, стабильности. И нужно искать какие-то новые источники способности к доверию...
И возрождение почтения, любви к вещи — не к модной и преходящей, а к той, что была с твоими родителями и останется с твоими детьми — не самый быстрый, но самый надежный путь к обретению доверия. Утварь — это действительно живое (тварь), одушевленное, порожденное, сделанное и «обыгранное» человеком, его собственное и неотъемлемое. Лишение человека этого собственного не проходит бесследно, разрушает в человеке человеческое, вызывает состояния «крушения мира».
В.Н. Топоров посвятил специальную работу теме «Вещь в антропоцентрической перспективе (апология Плюшкина)», которую нужно бы включить в Хрестоматии по психологии, поскольку в привычной для психологов терминологии она по новому освещает проблему предметности человеческого бытия. К сожалению, придется ограничиться лишь небольшим фрагментом:
«Беззащитная и бессловесная, вещь отдается под покровительство человека и рассчитывает на него. Оставить без ответа это движение и «решение» — значит пренебречь судьбой «человеческого» слоя в вещи, затруднить условия контакта человека с вещью и, сузив «человеческое« в вещи, подтолкнуть самого себя, человека, на путь овеществления. Перестать ощущать эту теплоту вещи — большая утрата и для человека и для поставленной ему — в долг и заботу — вещи. Это ощущение «теплоты» вещи отсылает к теплоте отношения человека к вещи, а эта последняя теплота — как знак окликнутости человека не только Богом сверху, но и вещью снизу. Бог окликает человека как Отец. Вещь окликает его как дитя, нуждающееся в отце».
Эта «окликнутость вещью» и есть доверие вещи к человеку, о котором писал Рильке. В этом смысле и Плюшкин откликается вещам. Топоров приводит слова Я.И. Абрамова о том, что смысл плюшкинской скупости это сохранение самого бытия в безбытной стране. Плюшкин — не накопитель, а собиратель, его скупость — «скупость сочувствия», которая сродни «сочувственному пониманию».
Думаю, не следует специально аргументировать, что старая добрая утварь отличается от «1000 мелочей». Я далек от мысли в очередной раз предсказывать крушение мира на основании быстрых изменений антропогенного пространства: рукотворное, промышленное, технологическое, технотронное, информационное, постинформационное, виртуальное и т.д. Но все же очевидно: на наших глазах происходит постепенная дереализация мира. Он становится призрачным, фантомным, его многочисленные отражения заменяют реальность. Виртуальная реальность затягивает, становится самоценной, не вызывает пресыщения, подавляет механизмы перцептивной и другой защиты.
Казалось бы, что этому должен сопутствовать рост духовности, поскольку последняя, по крайней мере, обыденному сознанию представляется чем-то не слишком реальным, эфемерным. Если это действительно дух, то в Интернете он дышит, где хочет. На самом же деле духу требуются более прочные опоры и основы (не оковы!), а не сомнительные источники. Об это предупреждал М. Хайдеггер, описывая технологический мир как «совершенно чуждый предыдущим эпохам и предшествующей истории». «На самом деле ужасно не то, что мир становится полностью техническим». Это очень важно. «Прекрасный новый мир» современной технологии сам по себе не плох (как и не хорош). Но он нам всем очень чужой — даже тем, кто в нем вырос. Не подготовила нас к нему наша история. У самого Хайдеггера хватило оптимизма, чтобы предложить не то решение, не то призыв: «Мы можем пользоваться техническими устройствами и одновременно с надлежащим их использованием оставаться настолько свободными от них, чтобы мы могли в любое время отказаться от них. Мы можем использовать технические системы по их назначению и одновременно оставить их как что-то, что не влияет на нашу внутреннюю суть. Мы можем утверждать неизбежность использования технических средств, и одновременно отрицать их право преобладать над нами и тем самым искажать, смущать и опустошать нашу сущность».
Но Хайдеггер на предполагал реальностей конца века. Сегодня мы видим, подобные простые выходы иллюзорны, и ирреальный мир внушает огромному числу людей куда больше доверия, чем реальный. Как с этим будет справляться наступающий век, остается проблематичным.
Помимо коммуникативных и вещных (предметных) источников у доверия, конечно, имеются и источники природные. При всем своем непостоянстве Природа более предсказуема, чем человек: «Из одних примет можно составить климат...», — сказал И. Бродский. Отечественная литература полна поэтическими описаниями Живой Природы. Такие описания сродни детским ощущениям и переживаниям, о которых слишком многие взрослые забывают. Прислушаемся к П.А. Флоренскому, который помнил:
«Да, я видел и ощущал, что море живет, и жизнь его я принимал как первичный факт, не нуждающийся в дальнейшем объяснении, — я принимал ее наравне с самоощущением собственной моей жизни».
«...Совсем другое — цветы. Они любят меня, потому что не могут не любить, для любви и вырастающие. Правда, любят не все: есть грубые цветы, вроде рождественской розы или царского скипетра, которые тупо воспринимают жизнь. Есть также самодовольные цветы, занятые самими собою, вроде цикламенов и ирисов. Но большинство цветов видит во мне своего повелителя и друга. Не сорвать такой цветок и не повезти его домой, когда он только и ждал моего приезда и нарочно к этому времени распустился, — разве не значит огорчить его в лучших чувствах? И я старался, сколько хватало сил, никого не обидеть».
В таком раннем любовном отношении к природе могут лежать не только корни чувства глубокого доверия, но и корни того, что принято называть народной мудростью. П.А. Флоренский писал, что опыт любви, понимаемой в самом широком смысле, учит познанию. В цитированных воспоминаниях, посвященных своим детям, он расшифровал это:
«Я привык видеть корни вещей. Эта привычка зрения потом проросла все мышление и определила основной характер, его стремление двигаться по вертикали и малую заинтересованность в горизонтали».
Но этот источник тоже иссякает. «Чем меньше окружающей Природы, тем больше окружающей Среды» — справедливо заметил другой поэт.
— Ну, это, конечно, грустно, но без доверия к Природе мы «здесь и сейчас» какое- то время, наверное, могли бы обойтись. Хотя в перспективе без этого человеческому роду не выжить. Но сегодня нас всех больше волнует тот самый кризис доверия в области экономики, политики, общественной жизни. Что может об этом сказать психолог?
— Проблема психологии доверия — это вечная проблема, имеющая отношение ко всем формам жизни, деятельности, поведения и сознания человека. Экономическое поведение во всем этом многообразии форм — лишь частный случай, хотя и важнейший, о чем свидетельствует наличие Homo Economicus в ряду Homo Paber, Homo Habilis, Homo Sapi- ens, Homo Politicus.
Экономическая психология задержалась в своем развитии как в советское, так и в постсоветское время. Но и в нашей стране постепенно приходят к осознанию правильности тезиса Б.З. Мильнера: «Доверие — ключ к успеху экономических реформ». Когда рухнуло производство, сохранилась только номенклатурная система. «Несунам» теперь не только нечего нести, но они остались и без зарплаты, либо она стала мизерной. Случившееся за годы реформ заслуживает любого наименования, кроме терапии, пусть даже шоковой. Если к этому добавить крах сбережений, ваучеры, финансовые пирамиды, организовывавшиеся при попустительстве государства, то тотальный кризис доверия к нему и к его реформам вполне объясним.
Реформаторы не сумели построить адекватный образ ситуации, в данном случае — образ страны, образ народа и привычный народу, ставший его второй натурой, образ экономического поведения.
Власть не позаботилась не только об этом. Она не сумела (или не захотела) ни лживо, ни искренне объяснить людям необходимость и положительные стороны происходящего. А положительного не так уже мало. Сегодня такое пренебрежение психологией народа и его доверием мстит за себя, сказывается на имидже власти. Об этой власти со всеми ее ветвями язык не поворачивается произнести слова Арсения Тарковского:
Наилучшие люди на свете
С царской щедростью лгали в глаза.
К нынешним «верхам» относятся лишь последние слова. Простая мысль, высказанная А.И. Солженицыным: «Совесть выше экономики и важнее экономики», — им недоступна.
Справедливости ради нужно сказать, что и они сами хвалу, хулу и клевету приемлют равнодушно... Люди уже идентифицируют безликие лики власти с TV-«Куклами». Во всяком случае, последние внушают зрителям больше доверия. Самое удивительное, что этот «театр полуслова и полумасок» удовлетворяет и его героев.
Режиссеры сегодня бездарны и бесцветны. И славу Богу. Они неспособны навязать нам никакой идеологии, никакой роли и никакой веры. Мы выбираем «из двух зол...» или не выбираем вообще.
— И каковы же Ваши прогнозы о будущем доверия в нашей стране, жизни?
— Доверие — это аффективное предвосхищение и оценка смысла событий. Оно, конечно, не исключает, когда есть время, его интеллектуальной проработки. Способность прислушаться к себе, довериться своим чувствам свойственна далеко не всем, поэтому многие люди неоднократно наступают на одни и те же грабли.
Может быть, действительно должна была наступить эра всеобщего взаимного недоверия, чтобы люди начали, хоть и довольно медленно, понимать, что можно рассчитывать только на себя. Поэтому пробуждение интереса к проблематике доверия вообще и к ее психологическим аспектам, в частности, утешает. Хочется надеяться, что этот интерес связан с искренней тоской по честным открытым натурам, по нормальным человеческим отношениям, доминантой которых будет «презумпция доверия». Любопытно, что среди личностных качеств, свойств, потребностей, которые перечисляются в учебных пособиях для американских менеджеров, доверчивость/недоверчивость не рассматриваются. Доверие - воздух нормального бизнеса, что не мешает тому, чтобы ограждать его частоколом писаных и неписаных законов, норм,правил.
Оно возникает в «круговороте общения» между людьми, между властью и народом. Сегодня проблема доверия — это проблема правительства и его институтов, а не народа. А наш легковерный, народ все еще открыт к доверию — вспомним только, как стремительно «авансом» росли рейтинги доверия у стремительно сменявших друг друга премьер-министров. На самом деле, доверять-то хочется... В этом — своя проблема, рай для демагогов и популистов. Но все же народ, похоже, учится отличать правду от лжи, а значит, становится независимой силой, с которой придется считаться.
Чувство глубокого доверия к себе, к людям, к миру — краеугольный камень здоровой личности. Понять, чему не следует доверять, так же важно, как понять, чему доверять необходимо. Без этого мы как Санчо Панса будем «во всем сомневаться и всему верить». Так что, возможно, нынешний всеобщий кризис доверия — это необходимая очистительная работа, предшествующая восстановлению не доверия, нет, но нормальной способности к доверию и недоверию. И умению всегда отличать одно от другого. А этому нам тоже еще предстоит учиться.
«Энергия» 2001, N 4. С. 68-72.