Наше понимание истории Отечества немыслимо без изучения провинции. Именно в российской глубинке «проверялись на прочность» новые элементы культуры. Общеизвестно, что распространение «европейской» культуры осуществлялось «сверху вниз» и от центра к периферии. Однако роль провинциальных городов в данных процессах освещена недостаточно. Отчасти это связано с региональной спецификой: ведь города развивались в неодинаковых условиях.
По нашему мнению, культурные процессы наиболее ярко проявлялись на малоосвоенных колонизируемых землях и «стыковых» территориях. Несомненно, что к их числу относилось Зауралье — своеобразная зона соприкосновения Урала, Сибири и Казахстана. В настоящей статье предпринята попытка анализа культурно-бытовых отношений в уездных столицах Зауралья: в городах Верхотурье, Туринске, Ирбите, Шадринске и Кургане. Культурная эволюция данных городов рассматривается через конкретику провинциальной действительности.
Культура провинциальных городов имела (и имеет) свою специфику. В целом она являлась составной частью более крупного образования, так называемой третьей культуры, «однажды возникшей, исторически развивавшейся в изменчивых и зыбких, но все же уловимых границах между фольклором и учено-артистическим профессионализмом, постоянно взаимодействовавшей и с тем, и с другим, порой рискуя в этом взаимодействии потерять собственное лицо, но, в конечном счете, обладая где-то в глубине достаточно прочным центром самотяготения. И еще — в качестве такого слоя, который беспрестанно оказывал свое влияние и «вниз» в среду фольклора, постепенно тесня его, и «вверх» — в среду учено-артистического профессионализма».
Промежуточность культуры и быта городов Зауралья усиливалась промежуточным положением региона, на территории которого они располагались. В силу этого их культурное изучение целесообразно разделить на две части: внешнюю и внутреннюю. Как уже указывалось в вышеизложенной цитате, направление взаимодействий первой, внешней части может быть направлено как «вверх», так и «вниз». Соответственно, городская культура попадает в формальные и неформальные отношения двух типов: она становится либо ведущей, либо ведомой. По нашему мнению, данную схему возможно дополнить третьим элементом. Его составляют отношения партнерства.
Подчиненное положение провинциальной культуры определялось подчиненным положением городов в системе Российской империи. Государство «задавало тон», диктовало правила, которые города были вынуждены выполнять. Объективно вышестоящие власти создавали систему самовоспроизводства условий, благоприятных для руководства городами. Распространение образования в официальном варианте преследовало две цели: подготовку управленческих кадров и насаждение «сверху» господствующей культуры.
Не случайно, что первая школа в Ирбите была открыта одновременно с преобразованием слободы в город в 1775 г. На торжественной церемонии присутствовал тобольский губернатор Чичерин. Первоначально школа подчинялась непосредственно воеводской канцелярии. Власть хорошо понимала значение школы для формирования культуры ярмарочного города. Было указано снабдить Ирбит «на заведение городской школы выдачею из казны, без возврата трёхсот рублей, дабы обучать катехизис, читать и писать, арифметике и держанию купеческих щетов и книг». Затем, после административно-территориального размежевания и создания сети уездных городов, в 1789 г. были открыты малые народные училища в Ирбите, Туринске, Верхотурье и Шадринске. В Камышлове и Кургане, недавно получивших городской статус, учреждения народного образования появились позднее. В первом из этих городов приходское училище было открыто в 1837 г., а уездное — в 1849 г., после чего второй класс приходского училища закрыли «как излишний». В Кургане с самого начала было открыто уездное училище. Это произошло в 1817 г. Формирование системы народного образования являлось общегосударственным делом. Согласно Уставу народных училищ, утвержденному в 1786 г., создавались малые народные училища в уездных городах. По Уставу 1804 г. началось их преобразование в уездные училища. Мероприятие растянулось на несколько лет. Так, в Шадринске уездное училище появилось в 1812 г., в Туринске — в 1817 г., в Ирбите — в 1820 г. Соответственно, еще позднее в городах появились приходские одноклассные училища.
Исследование истории народного образования не входит в круг вопросов данной работы. В то же время, по нашему мнению, необходимо понимание места, которое занимали учреждения просвещения в системе социальных отношений в городах. Традиционно считается, что население в силу узости кругозора, недостатка финансовых средств и скупости городской управленческой верхушки не поддерживало распространение образования. Действительно, воспоминания современников и архивные материалы содержат многочисленные свидетельства откровенно пренебрежительного отношения к нуждам школьного дела.
Например, в 1810 г. в Шадринске ученики занимались, стоя на коленях: в училище не хватало столов. Положение мало изменилось и в последующее время. Судя по жалобам, направленным к Н.С. Попову, директору гимназии и училищ по Пермской губ., присланный в училище сторожем Иван Хомяков не работал, пьянствовал, оскорблял присутствующих. Н.С. Попов неоднократно требовал от Шадринской думы наведения порядка. Не лучше обстояли дела и в Ирбитском училище. В 1812 г. местный учитель жаловался Н.С. Попову, «что градская дума не выдавала ему своевременно жалование, почему он, учитель, часто нуждался в самых необходимых жизненных припасах». Уездные училища по Уставу 1804 г. стали финансироваться государством, но приходские школы находились на балансе органов местного самоуправления, приказов общественного призрения и благотворителей. На практике горожанам, особенно состоятельным, приходилось частично финансировать и уездные училища. «Изъятие» средств проходило полудобровольно, в торжественно-официальной обстановке.
Рассмотрим на примере Кургана, как это происходило. В 1817 г., при открытии училища, сюда приехал директор Тобольской гимназии Набережнин. После литургии, крестного хода, молебна, праздничных речей, обеда у исправника Серебренникова, бала и иллюминации города был организован сбор пожертвований. Удалось собрать 360 руб. деньгами и на 100 руб. школьных пособий. В дальнейшем пожертвования собирались ежегодно. Так, в 1842 г., после торжеств, за завтраком, смотритель А.Г. Худяков предложил подписку на расширение библиотеки и собрал около 300 руб. Ссыльный декабрист Н.В. Басаргин, описывая это событие, замечал: «Смотрителя здесь не любят».
В 1857 г. губернатор В.А. Арцимович по случаю тезоименитства императора пригласил к себе на квартиру, где он останавливался в Кургане, «местных граждан, угостил их завтраком и предложил подписку на приобретение прекрасного, но недостроенного купцом Пелишёвым каменного дома для помещения в нем уездного и приходского училищ и будущей женской школы». Женская школа была открыта в мае 1858 г. В новое здание школьные учреждения переселились только после его окончательной достройки в 1863 г. Далеко не всегда сбор средств на нужды образования шел успешно. В 1819 г. смотритель Ирбитского училища доносил, что пожертвований от частных лиц не было из-за «закоснелости, грубости и нелюбви к наукам». И только заседатель Правдухин подарил училищу старинные часы за 10 руб. и книг на 15 руб.
Наличие психологического отчуждения жителей, в том числе и торгово-промышленной верхушки, от официального образования было обусловлено не только материальными тратами и нажимом «сверху», но и тем, что школа во многом оказалась инородным телом в системе городского организма и тяжело приживалась на местной почве. Учителя, бывшие семинаристы или выпускники гимназий, были в городах пришлыми людьми. Часто эту профессию избирали откровенные неудачники, не сумевшие закрепиться в сфере управления, где существовали широкие возможности для получения взяток и улучшения материального положения. Их отличало от горожан то, что почти все они принадлежали к неподатным сословиям и получили схоластическое образование, оторванное от повседневных нужд.
Старательное, но неизбежно поверхностное восприятие далёкой столичной культуры порождало у социализирующейся личности чувство неудовлетворения, жажду знаний, желание уехать, иногда — превосходство над окружающими и их практической деятельностью. На уровне обыденного сознания такое поведение индивида осуждалось. «Серьёзных книг не любили и на людей, любивших читать, смотрели враждебно, называли их «умниками» и «вольнодумцами», и они были на плохом счету у начальства и общества, — так описывает В. Верхоланцев быт дореформенной Перми. — Впрочем дозволялось читать глупейшие романы, вроде «Тайн Мадридского двора», которые в изобилии доставлялись молодёжи услужливыми коробейниками из Ярославской и Владимирской губ. У них бойко расходились молитвенники, поминальники, песенники, оракулы, сонники и т.д. По городу распространялась и переписывалась нелепая молитва с надписью: «Кто перепишет эту молитву, будет ежедневно читать и даст другим списать, получит отпущение грехов». Тех, кто увлекался серьезным чтением, предостерегали, чтобы «не зачитался». Предостережения были отнюдь не напрасными. По сведениям В. Иконникова, ирбитский мещанин В.А. Кондыбаев, окончивший малое народное училище в 1811 г., «очень много читал на своем веку, так что прозвали его книжником. Ему известны многие книги мистического содержания, которые в двадцатых и тридцатых годах читались с жадностью и в Ирбити. В беседах с нами он часто упоминал и Юнга-Шталлина и Фосса и др. мистиков».
Претензии к учителям были вызваны не только господством патриархальной психологии, но и низким профессиональным уровнем педагогов, их моральным обликом. Так, в 1821 г. Н.С. Попов сообщал в неофициальном письме своему тестю, смотрителю Ирбитского училища И.Н. Дьяконову, следующие известия: «Уведомляю вас, что предписано мне от г. директора университета предложить правящему должность смотрителя шадринского уездного училища учителю первого класса г. Широких, чтоб он приискивал для себя другую должность,потому что г. визитатор П.А. Словцов представлял о нем г. попечителю, что Широких устарел, неприлежен к должности и временем попивает, а он так беден, что и малое время без должности прожить не в состоянии; притом имеет двух дочерей, кои уже становятся невестами. Я думаю, что это следствие его неосторожности, сколько я не писал, чтоб как можно лучше приготовился к принятию г. визитатора». Заметим, что в Ирбите случаи безнравственного поведения среди учителей были нередки.
Подспудное недоверие к затеям властей выразилось и в том, что когда почетный смотритель Шадринского уездного училища Базилевич в 1845 г., проявив инициативу, добился открытия четвертого дополнительного класса, где изучался курс бухгалтерии и науки о торговле, и пожертвовал на эти цели 2857 руб. 20 коп., то особой поддержки среди шадринцев эта затея не нашла. Вполне возможно, это объясняется и тем, что направленный на работу в Шадринск министром народного просвещения Юргенс оказался человеком посредственным. Шадринцам запомнилась не педагогическая деятельность Юргенса, а его столичный гардероб и быстрая смерть в 1850 г., после которой дополнительный класс прекратил существование. По сообщению В.Е. Попова, «учитель Ю. в 1849 г. попал под следствие по обвинению его в том, что он вместе с другим лицом побил купца К.».
Инциденты, связанные с недостойным поведением педагогов, были частым явлением и в Кургане, несмотря на то что здесь училищем руководили Т.К Каренгин и А.Г. Худяков, заслужившие высокую оценку у живших в городе декабристов. Учителя Воронов, Рихтер и Андреев постоянно ссорились между собой, писали доносы, вовлекали в свои перебранки учеников, причем у первых двух дело дошло до дуэли, которую удалось предотвратить, а Андреев был уволен из училища за избиение ученика. Первый смотритель уездного училища К.С. Сосунов, сын дьячка, и вовсе плохо кончил: в 1820 г., будучи в гостях у местного стряпчего, он проиграл школьные деньги и утопился в колодце.
О нравах, царивших в чиновничье-учительской «европейски» образованной среде, свидетельствует дело 1849 г. «О взыскании с купца Ф. Васильева штрафа за оскорбление Елизаветы Рихтер». Купец 3-й гильдии Ф.С. Васильев и губернская секретарша Е.А. Рихтер, жена уже упоминавшегося учителя Курганского уездного училища, поссорились из-за наследства мещанки Настасьи Чирышевой. По завещанию наследство отходило несовершеннолетнему внуку умершей — Николаю Чирышеву, но до совершеннолетия наследника распоряжался им опекун — Федор Васильев. Замужняя сестра наследника Е.А. Рихтер оказалась обойденной при разделе имущества и всевозможными способами пыталась «отвоевать» хотя бы часть бабушкиного наследства.
По показаниям Ф. Васильева, она еще во время болезни бабки «унесла в бадье меду, голову сахару, шесть фунтов чаю, крупчатой муки и две шкатулки с деньгами, а сколько неизвестно». Далее, утверждал опекун, «Рихтер слишком рано потрудилась нарушить покой умершей бабки просьбами о наследстве, не давши по обычаю христианскому пройти после ея смерти 40 дням и отправить по ней поминовение». Судя по документам, в борьбе за бабушкино наследство Елизавете Александровне активно помогал брат мужа, губернский секретарь Алексей Рихтер.
Несмотря на неурядицы в сфере образования, грамотность постепенно находила распространение среди горожан. Если в конце XVIII в., как свидетельствуют архивные документы, даже многие представители купеческого сословия не умели ставить подпись, то к середине XIX в. картина разительно изменилась. «В Сибири все мещане грамотны, за очень малым исключением и то старых людей», — писал И.И. Завалишин. В 1848 г. Шадринская дума замечала, отвечая уездному стряпчему, что точных данных «о степени образованности» горожан нет. Общая же картина выглядела следующим образом: «Образование мещанского сословия заключается преимущественно в знании чтения, письма и счетоводства; в купеческом классе третья гильдия ограничивается почти тем же, первые же две гильдии, отличаясь от третьей по правам своим и кругу торговых действий, видимо, отличаются от нея и в образовании, некоторые купеческие дети обучаются в гимназиях или воспитываются в коммерческих училищах». Помимо мужского образования развивалось и женское. Как уже было отмечено выше, появились школы для девочек в Туринске и Кургане. В 1858 г. было предложено изыскивать местные средства на создание женских училищ. Из городов Пермской губ. с этой задачей справился Ирбит, где основали женское трехклассное училище в 1859 г. При приходских училищах существовали отделения для девочек.
Учреждения женского образования и приходские школы существовали в официальной сфере, но государство оказывало им незначительную поддержку, поскольку их роль в той саморегуляции городского социума, в которой были заинтересованы вышестоящие власти, оказывалась ничтожной. К обучению, результаты которого применялись в частной жизни, а не на службе в учреждениях, проявили внимание сами горожане. Так, в 1844 г. Бучинская, жена городничего, организовала женскую школу в Кургане, и лишь в 1858 г., благодаря либеральному Арцимовичу, школа получила официальный статус. Грамотные женщины, в том числе и из податных, были в городах и раньше. Например, в 1839 г. при венчании девятнадцатилетняя дочь «муромского купеческого сына, а ныне Курганского купца» Федора Шведова, выходившая замуж за К.С. Осинцева, пожелала лично отметиться в книге брачных обысков, подписавшись красивым почерком «девица Надежда».
Помимо этого существовало домашнее и полудомашнее обучение, к которому власти относились с подозрением. Оно имело под собой основание. В романе П.И. Мельникова (Андрея Печерского) «На горах» выведена некая А. Красноглазова, промышлявшая обучением детей старообрядцев. Фигура вне сомнения типичная. В начале XIX в. был введен запрет на деятельность частных школ в городах, и источники сообщают о многочисленных попытках властей пресечь «незаконную» практику неофициальных педагогов. Ограничимся данными по Шадринску. В декабре 1812 г., вскоре после открытия училища, городничий Подушкин извещал смотрителя Назарова, что «по учиненной им выправке» в городе не оказалось лиц, занимавшихся частным обучением, а у кого есть дети школьного возраста, тем он строжайше подтвердил представить их в училище. Очевидно, информация Подушкина не отражала истинного положения дел, так как в апреле 1814 г. им была взята подписка о неучении детей от отставного приказного Бирюкова, «просфорня» Харитония Васильева, отставных дьячков Ивана Бирюкова и Евстафия Толшина, а также мещанской жены Мельниковой. У первых училось 11 мальчиков и 4 девочки; Мельникова обучала своего приемного сына.
Проверки проводились и в последующем. Так, в 1843 г. попечитель округа, усмотрев малое число учеников, просил обратить на это особенное внимание. И вновь полицейские и чиновники от образования видели источник бед в наличии возможных конкурентов. Теперь их искали среди гувернанток, проживающих в богатых домах в качестве компаньонок. По сообщению городничего, таковых в Шадринске оказалось две: одна у купчихи Фетисовой, а другая у арзамасского купца 2-й гильдии Ивана Бебешева, но обе отозвались, что имеют законное свидетельство на право обучения.
Соотношение между официальным и неофициальным образованием ярко характеризуют данные по Ирбиту за 1825 г. — у четырех мещан и одного солдата в общей сложности обучался 61 ребенок. А в уездном училище и в приготовительном классе числилось только 37 учеников. Дело доходило до того, что некоторые родители забирали детей из училища и отдавали их частным учителям. И здесь незаконная педагогическая деятельность преследовалась городской полицией.
Образование, шедшее от властей, было, вне зависимости от его положительной нагрузки, атрибутом внешней, посторонней культуры. К ней можно отнести архитектурные мероприятия государственных органов. В основном они ограничивались созданием перспективных планов городов, строительством учреждений и внешним антуражем — шлагбаумами, полосатыми будками, понуждением жителей строить дома, особенно каменные, по утвержденным проектам. Например, в 1850 г. в Шадринске набережную реки Исеть осматривал губернский архитектор Летучий, доложивший, что исправление «Градскою Думою уже произведено надлежащим образом». В Кургане с середины 40-х гг. в смету расходов неоднократно включалась сумма на тротуары и «балиастры»; но деньги долгое время, вплоть до 60-х гг., не использовали по назначению.
Стремление соответствовать городским нормам нередко выливалось в кампании по искоренению построек крестьянского вида, ветхих и просто старинных сооружений. По данным Н. Чупина, когда после 1841 г. возник вопрос о выделении средств на починку Верхотурской крепости, то власти предпочли снести большую часть оставшихся стен, в том числе и тех, которые не были в аварийном состоянии «и разломка которых по их прочности была крайне затруднена и обошлась казне дорого». Заметим, что этот случай не являлся исключением. Ориентация на дурно понимаемую регулярность, характерная для николаевской эпохи, проявлялась не только в небольших городах, но и в крупных центрах. Так, маркиз де Кюстрин сообщал о сносе старинного храма в Нижнем Новгороде, связанного с событиями 1612 г.
Противоречия в системе «город-деревня» наглядно проявились во время крестьянских выступлений 1842–1843 гг., которые, по-нашему мнению, были направлены против трех институтов тогдашнего общества: крепостничества (боязнь попасть в руки помещика), чиновничества и городской культуры. Наличие последнего компонента в исторических трудах, посвященных событиям 1842–1843 гг., ранее не учитывалось. Между тем волнения имели и явно антигородскую направленность. Творя суд и расправу над членами волостных правлений и их сторонниками в фактически захваченном Камышлове, крестьяне угрожали жителям, «что если их вздумают останавливать, зжечь город дотла, а чиновников и семейства их вырезать от мала и до велика». Подобная же угроза появилась осенью 1842 г. в Кунгуре уже после завершения первого этапа волнений: «в квартире, занимаемой землемером Серегиным, неизвестно кем подкинута записка, в которой изложена угроза городам Кунгуру, Екатеринбургу и Шадринску, когда они будут подосжены».
В свою очередь горожане, презирая крестьян, считая их за «баранов», относились враждебно к выступлениям деревенских жителей. «Город в русской жизни всегда был и до сих пор остается более или менее знатным барином — все привилегии и выгоды доставались только ему», — замечал Н.В. Шелгунов. Антагонизм между городом и деревней усиливался благодаря специфическим условиям Зауралья. Города, первоначально возникшие как укрепление защиты немногочисленного населения, еще сохраняли в своей социальной памяти прошлые страхи перед потенциально враждебным окружающим пространством.
Отношения партнерства обычно проявлялись в неформальной сфере, за рамками регламентированного поведения. Они отражали культурные стереотипы, которые сложились до существования в обществе жесткой сословной иерархии. Последующие наслоения официальной культуры скрывали более древнюю основу, но уничтожить её не могли, она постоянно проникала «наверх». Общественно значимыми «прорывы» становились там, где культурная традиция смыкалась с экономической необходимостью — на ярмарках и торжках.
Базируясь на материальном производстве, эти пункты временной торговли служили концентрированным отражением и реализацией наличных культурных и общественных отношений. Торговое действо имело и индивидуальную специфику, отделявшую его от остальной обыденной жизни. Её истоки лежали в особенностях мировосприятия основных участников торговли: крестьянства, а также большей частью вышедших из его среды и, следовательно, во многом сохранивших его культурные устои купечества и мещанства. Сельскохозяйственный календарь, сложившийся в течение веков, требовал упорного повседневного труда, но в промежутках между различными циклами работ появлялись возможности «выключения» из обыденной жизни и хозяйственной деятельности, отдыха, празднования. Народное утверждение гласило: «Мы целый год трудимся для праздника».
Центрами кристаллизации, вокруг которых постепенно складывались ярмарочные структуры, часто оказывались церкви. «Почти все ярмарки и торжки образовались в дни приходских церковных праздников и в эти сроки утверждены впоследствии правительством. Окрестные жители обыкновенно собирались к приходскому празднику в какое-либо село или слободу, обычай этот год от году укоренялся более и более, при большом сборище народа обыкновенно производилась торговля сначала съестными припасами и лакомствами, а потом, расширяясь, мало-помалу переходила в торжок, который в свою очередь, увеличиваясь год от году, образовывал ярмарку, иногда довольно значительную», — писал В. Ильин.
Если не было соответствующих условий, религиозные праздники не перерастали в ярмарки, но и они сохраняли динамику языческого представления. Крестный ход, гуляния, посещение святынь — все предполагало участие в движении, отказ от прежней стабильности. Не случайно, что жители Кургана во время празднования Троицына дня и крестного хода покидали город: гуляния после религиозных церемоний были также вне городской черты. Шадринцы, кроме посещения Верхотурья и Далматова, ходили на поклонение святыням в Сухринское село и на место Ивановской ярмарки.
Ивановская (Крестовская) ярмарка являлась примером религиозного праздника, переросшего в иное качество. При приобретении ярмаркой экономического значения религиозные ритуалы переставали играть определяющую роль, сводились к внешней обрядовой стороне. Например, в Ирбите они ограничивались молебном, затем начиналась ярмарка. Главными действующими лицами на ярмарках оказывались теперь не мистические силы, а непосредственные участники торговли.
Ярмарки и торжки, помимо связей с предшествующими им крестьянскими праздниками, оказывались также близки им своим отрицанием повседневности, игровыми ситуациями, субъективными проявлениями. Рискованные торговые сделки, совершаемые одними, закупка товаров для длительного потребления другими, извлечение выгод от обслуживания третьими — все это создавало атмосферу взвинченности, убыстрения ритма жизни. Отсутствие гостиничного сервиса, неприхотливость приезжих и ограниченность жилых помещений создавали большую скученность, множество неудобств. Однако описываемые современниками плохие условия временного проживания мало замечались основной массой приезжих, несмотря на то, что торговлей занималась наиболее состоятельная часть населения.
Попадание в иной, во многом противоположный обыденности, мир, где права и обязанности участников в их подлинных проявлениях оказывались трудно фиксируемыми, на индивидуальном уровне приводило к тому, что человек часто терял юридическую и психологическую защищённость, был вынужден мириться с лишениями, которые становились привычными. Это шло как от дробной структуры сословного общества, так и от глубинной крестьянской культуры, где сфера обитания оказывалась разделенной на множество секторов с различными правилами поведения.
На ярмарках и торжках в качестве сплава различных компонентов складывался особый культурный мир, малопроницаемый для посторонних наблюдателей, хотя и открытый внешне. Так, буйные выходки купцов, их оргии, несомненно, свидетельствовали, помимо прочего, и о сохраняющихся чертах древнего крестьянского праздника, которые все более десакрализировались (десакрализация - обесценивание сакральных (священных) образцов), переводились в иную плоскость. И неудивительно, что, описывая Крестовскую ярмарку с «отвратительными сценами, действующими лицами которых бывают пьяные», А. Серафимов жалеет об оскорбленной церковной святыне.
Осенняя ярмарка в сибирском городе.
Рисунок из кн.: Энциклопедия для детей. Т. 5: История России. Ч. 2. М., 2000. С. 590.
Интересно другое. Разрушение касалось в основном не обрядовой христианской святости - обряды, хотя часто и формально, но проводились, а более глубокой, скрытой, языческой. Уже утратившая свои атрибуты, неосознаваемая самими участниками, она постепенно распадалась под воздействием новых веяний, превращалась в заурядный разврат, средство наживы. Нечто подобное происходило и с древним ритуалом опьянения — он также терял свои первоначальные черты, становился обычным средством фиксации значительных событий, примитивным способом снятия негативных эмоций, неизбежных при заключении сделок, наконец, просто проявлением самодурства. «Кончилась ярмарка и Тит Титыч, говорят, уже «разрешил», если ярмарка была хороша — с радости, если дурна — с горя. Оборвался, промотался, обанкротился — значит, фортуна изменила и он «разрешает» и ничем тогда не остановить его самодурства, ничем нельзя вразумить его», — писал В.О. Португалов. Высказывания Португалова, длительное время отбывавшего ссылку на Урале и в Зауралье, не противоречат истине, но грешат односторонностью, превосходством человека европейской культуры, оторванного от местных реалий.
Между тем купцы как организаторы торговли должны были обладать деловыми качествами, организаторскими способностями, широтой мышления, немалой долей смелости и строгостью поведения в повседневной жизни, кроме того, значительная их часть принадлежала к раскольникам.
Возникающая раздвоенность образа, тем не менее, снимается, если рассматривать ярмарку как один из элементов народной карнавальной культуры. «В купеческой среде строгой «чинности» обычного бытия противостоял не признающий преград «загул». Обязательность смены социальной маски проявлялась, в частности, в том, что если в каждодневной жизни данный член коллектива принадлежал к забитым и униженным, то, «гуляя», он должен был играть роль человека, которому «сам черт не брат», если же в обычном быте он, в пределах данного коллектива, был высоким авторитетом, то роль его в мире праздника будет часто включать в себя игру в унижение», — замечает Ю.М. Лотман.
Ярмарка была не единственным местом, где существовала возможность выхода за пределы обыденного. Такую же функцию выполнял и кабак. По данным М.М. Громыко, крестьянское общественное мнение считало уместным драку на базаре или в кабаке. Особенно возрастала роль кабака, как мы уже отмечали выше, во время рекрутских наборов. По обычаю рекруты неумеренно пили и не ограничивали себя моральными запретами. Если состоятельный человек находил вместо себя добровольца — «наемщика», то ему приходилось исполнять все пьяные прихоти последнего. Подобная же ситуация, видимо, была при остановках в городах больших обозов. «Сельская полиция маленьких городков была в руках обозных, приезд их для полиции бывал праздником: всех напоят, все пьяны», — свидетельствовал Н.В. Шелгунов. Заметим, что и в данном случае речь идет не о подчиненности, а об отношениях партнерства: горожане терпели выходки приезжих не в силу своей робости, а исходя из выгод и неписаных обычаев.
Психологическая атмосфера, складывающаяся на празднике, не была абсолютным отрицанием повседневности, скорее, ее можно оценить как гротеск. «Вот едут гигантские сани на восьми лошадях. Сани покрыты коврами, в санях толпа ликующего народа, иногда с бутылками и стаканами в руках... Все поют, кричат и громко перекликиваются со знакомыми своими в окружающей их толпе», — так описывает Е. Вердеревский ярмарку в Ирбите. И далее: «Или вот ещё везут какую-то подвижную каланчу. Из саней высится мачта, с флагами и лентами, на верху сидит паяц в шутовском наряде и кривляется на диво бегущей пестрой толпы». Подобные же гигантские сани с музыкантами, разъезжающие по улицам Кургана, видел декабрист А.Е. Розен. Можно предположить, что непропорционально громоздкое транспортное средство, удивлявшее окружающих, здесь пародирует дальние торговые поездки купцов и служебные командировки чиновников. Трата времени и устрашающие расстояния «переплавляются» во время праздника в шутовские габариты, вызывают смех, ненадолго перестают беспокоить.
Присутствующие на празднике, обладая освященным обычаем негласным правом на выход из повседневности, все-таки вели себя исходя из схем, образов, которые могли неоднократно меняться. Этому способствовали атмосфера праздника и унифицированность, нерасчленённость обязанностей участников. «С утра до вечера все было в движении: почти каждый продавец был вместе и покупатель. По сторонам и по углам стояли шалаши с самоварами, со сбитнем, с пряниками и закусками, возле шалашей острили балагуры, мальчики играли на гармошке, разносчики толкались взад и вперед с коробками и лотками. Один панталоны, коих несколько пар висели у него на плечах, но, чтобы больше прельстить покупщиков, он каждый раз надевал на себя продажную пару желтых лоснящихся панталон, шагал в них, подпрыгивал, выхвалял их доброту и преудачно и скоро сбывал свой товар. Лавки с красным товаром были осаждены женщинами, которые выбирали для себя ситцы, платки и ленты», — свидетельствует А.Е. Розен. Его описание ярмарочного Кургана передает дух праздника, театра на площади, флера мгновенно разыгрываемых представлений и перевоплощений, где каждый зритель — участник.
По данным А.Н. Зырянова о крестьянах, живущих промыслами, земляческая солидарность и корпоративные интересы, — а они часто бывали слиты, поскольку села специализировались на выпуске определенного товара, равно, как и верность данному слову, нисколько не препятствовали похвальному в ярмарочных условиях стремлению обобрать ближнего: «не разевай рот, здесь ведь не дома, а на ярмарке: всякий приехал нажить, а не прожить». Интерес к подобным, даваемым уже после заключения сделки советам лежит вне материальной сферы: и обманувший и обманутый с разных сторон испытывают множество игровых ситуаций, имеют потребность в том, что М.М. Бахтин емко назвал «веселым временем». Элементы народного гуляния, при котором все находятся в схожем положении и все действуют, иногда привносились населением и в не предназначенные для этого мероприятия. Сосланный в Курган декабрист П.Н. Свистунов писал в 1840 г. И.И. Пущину, что на организованных им концертах итальянских музыкантов «половина здешней публики пожалела денег на билетный концерт. Прохаживались под окнами, чтобы даром послушать виртуозов, и через забор пытались перелезть в сад, где стояли казаки для караула. Заметьте, что я говорю, публика, это значит не простой народ, а класс чиновный». Очевидно, что местные чиновники, жившие в городе, где регулярно проводились ярмарки, восприняли и новые для них концерты как некое праздничное действо и вели себя соответственно.
Курганцы, психологически не готовые принять на себя пассивную роль потребителей профессионального искусства, не были исключением. С 40-х гг. XIX в. на Ирбитской ярмарке гастролировала театральная труппа А.П. Соколова, при ней, так же как и в более поздние времена, подвыпившие зрители нередко вмешивались в ход представления. Посещение зауральских городов профессиональными артистами осуществлялось эпизодически. В основном это были бродячие циркачи, в том числе и иностранцы. Например, в 1846 г. А.Ф. Бригген направил из Кургана с рекомендательным письмом в Ялуторовск артиста-чревовещателя тирольца Цинмельмана. Менее повезло «великобританскому подданному, артисту Франсопулло», в 1860 г. у него были украдены: ковер, железный таз и два чугунных шара.
Отсутствие развлечений частично восполнялось проведением официальных мероприятий. Важнейшие события из жизни страны население узнавало из публичного чтения царских манифестов, содержание которых затем пересказывалось устно и неизбежно искажалось. В смутное время 1812 года поморские старообрядцы проповедовали в Шадринском уезде о скорой кончине мира, о пришествии антихриста — «Напальена», о необходимости обращаться в поморскую веру. Воспользовавшись этим, один из волостных писарей стал публично предлагать в Шадринске платные услуги по записи в старую веру.
Победа над Наполеоном праздновалась очень торжественно: в Шадринске была литургия в соборе, устроены завтраки для именитых горожан и команды, произведен салют из пушек, организован фейерверк, простой народ угощался бесплатным вином. Большую часть средств для праздника выделила местная торгово-промышленная верхушка.
Немало хлопот летом 1837 г. доставила поездка наследника престола жителям Камышлова и Кургана. В последнем городе цесаревич останавливался на ночь, и ему была приготовлена торжественная встреча.
Религиозные праздники отмечались не только в церквях, но и на улицах. Например, в 1803 г. в Ирбите было потрачено 13 руб. в день Воскресения Христова, в 1807 г. на Пасху 15 руб. В Шадринске в праздничные дни также выделялись средства на «иллюминирование Дому Городского Общества», во время сырной недели (масленицы) на Торговой площади сдавалось место в аренду для строительства платной «круглой катушки». В Кургане на масленицу во льду реки укреплялась длинная, до 10 м жердь — «слега», верхняя часть которой была вымазана салом или покрыта тонким слоем льда. На верху укреплялись призы — бутылка водки, платок, петух или даже поросенок.
Многообразие праздничных и ярмарочных мероприятий, проводимых на улицах и площадях городов, можно свести к одному: пребывание здесь человека должно было быть строго деятельным, функциональным, даже если это и не связано с его основными целями. Данное правило распространялось и на иные стороны городского представления, носящие интимный характер. «Во время Афанасьевской ярмарки приезжают в Шадринск из многих деревень деревенские девки, становятся у Гостиного двора, к ним собираются крестьянские сыновья, также разряженные, начинают между собой разговор, а тем временем женщины сватовщицы уговаривают им женихов», — писал в середине XIX в. И.И. Кожин.
Вышеприведенные материалы свидетельствуют, по нашему мнению, о том, что в культурной сфере шла борьба за выбор путей дальнейшей эволюции.
Жесткое принуждение постепенно уступало место свободному выбору тех или иных ориентации. Однако приобретенная свобода, реализуемая в основном в отношениях партнерства, несла в себе, помимо положительных тенденций, и негативные моменты.
Усиление рационалистических начал и постепенное размывание мифологических представлений, свойственных патриархальности, диктовались самими условиями существования. В городах Зауралья не было устойчивых внутрисословных традиций, реализуемых на местном уровне. Их появлению препятствовали социальная мобильность населения и отсутствие долговременных референтных групп, обладающих неформальными нормативными функциями.
Урбанизированная среда разрушала прежние связи и настоятельно требовала создания новых. Города «переплавляли» живущее в них население, в том числе и посредством браков, в новые социальные группы. Близость в общественном положении и схожесть ценностных ориентаций играли при этом немаловажную роль. Купеческо-чиновничья, интеллигентская и простонародная части населения постепенно начинают различаться не только по имущественному и социальному положению, но и по отношению к культуре.
Даже чиновничество, более стабильное, чем остальные сословия, все-таки было аморфным образованием. Для культурного преобразования управленческого аппарата отсутствовали экономическая база и чувство социальной значимости. По замечанию П.А. Словцова, желанию чиновников жить, как помещики, мешало одно обстоятельство: «земли, ими владеемыя, лежат в цветочных горшках».
Кроме того, провинциальное чиновничество не было однородным. «Чиновники по происхождению бывают туземные и заезжие. Последние зовут первых доморощенными, а первые последних - навозными», — замечали сибиряки, подметившие разобщенность данной группы.
Не лучше обстояло дело в среде купечества, духовенства и мещанства. И.И. Завалишин писал о купцах Западной Сибири, как о выходцах «из России, из владимирцев, много из волостных писарей, питейных служителей и крестьян».
Распыленность, демонополизация городской культуры означали формирование предпосылок для ее последующего расцвета. Значительный поток информации, поступающей в города, и низкий уровень её осмысления большинством населения, поскольку даже прагматичное купечество, поглощенное торговлей, и чиновничество, зажатое в сословные рамки, не могли дать адекватных оценок происходящим событиям, породили тягу к знаниям у социально-активной части жителей. Этому также способствовал общественно-политический кризис в России конца 50-х — начала 60-х гг. ХIХ в. Так, в 1860 г. в Кургане жители выписывали 150 экземпляров газет и журналов (22 названия). В Туринске — 20 экземпляров (10 наименований). Сведения даны без учета «Тобольских губернских ведомостей» и сенатских изданий.
Формируется местная интеллигенция, выросшая в среде, где господствовала культурная разноголосица, стремившаяся осознать специфику своего края относительно общероссийской действительности. Отсюда краеведческая любознательность к природе, историческому прошлому и культуре. При этом культура самой провинциальной интеллигенции, растущая параллельно и на основе культуры провинциальных городов, качественно с ней различалась. Стремление к профессионализму по столичным образцам, к самоцели и негативное отношение к окружающей действительности — все это выделяло представителей интеллигенции из остального населения. Часто их взгляды отличались не только прогрессивностью, но и наивностью и даже ошибочностью. Любопытный пример: в 1862 г. в «Заметке о мнимо-серном ключе близ города Шадринска» А.Н. Зырянов в ироническом тоне, описывая горожан («шадринских самоварников») на природе, пытается отрицать очевидное — наличие минеральной воды и целебность источника, противопоставляя результаты анализов многолетнему опыту местных жителей.
К сожалению, на сегодняшний день наши знания о провинциальной интеллигенции Зауралья крайне скудны, что снижает ценность исторических представлений о данном регионе. Это обстоятельство, так же как и «выламывание» культуры провинциальной интеллигенции из узколокальной системы координат общественной психологии, господствующей на местах, дает нам право ограничивать содержание статьи исследованием нижнего, «бытового» этажа внутреннего мира горожан Зауралья.
Подведем итоги. Эволюция социокультурной сферы скрывала в себе разнонаправленные тенденции. Количественный рост институтов феодального общества шел с их одновременным разложением и появлением новых не формализованных социальных отношений. Поэтому состав, управленческие функции, а также культура и быт в системе зауральских городов отличались динамикой и нестабильностью.
М.Ф. Ершов, Югорский государственный университет