Исполнилось 100 лет со дня рождения русского историка Анатолия Филипповича Смирнова. В сентябре 2009 года, когда он покинул этот мир, в некрологе, подписанном видными писателями и деятелями культуры, среди которых были Валентин Распутин, Юрий Лощиц, Валерий Ганичев, Сергей Харламов, Сергей Семанов, запоминались такие слова: «Гаснут светильники в дорогом нашем Отечестве. Ушел от нас в жизнь Вечную великий подвижник земли Русской, доктор исторических наук, профессор Анатолий Филиппович Смирнов. Всю свою жизнь он отдал служению Родине, нашему народу, его историческим корням... И сколько ему пришлось вынести за все это. Но, несмотря ни на что, он нес как крест, как подвиг свое служение, свое живое и подлинное слово…».
Значение трудов учёного, очевидное для подписавших этот некролог, далеко ещё не осознано в полной мере соотечественниками. «Столетие» опубликовало 5 сентября беседу с историком и политиком Н.А. Нарочницкой с заголовком «Книги историка Смирнова будут изучать подобно трудам Соловьева и Ключевского». Сегодня журналист Алексей Тимофеев беседует с дочерью А.Ф. Смирнова, кандидатом исторических наук, автором ряда книг о русско-сербском единстве в XX веке Еленой Анатольевной Бондаревой. Каким был в жизни историк? Как сложилась его судьба?
Родино
– Елена Анатольевна, ваш отец родился в селе Родино Алтайского края, в самом центре Кулундинских степей. Село крупное, в 1926 году население его составляло 5871 человек, в наши дни – около 7,5 тысяч. Это житница России, край плодородных земель, но и весьма сурового климата с долгой зимой и коротким, хотя и жарким летом. Это край пронизывающих степных ветров, суховеев и метелей.
Некоторые биографы считают, что на личность человека особое влияние оказывают его место рождения и первая профессия. Родился будущий историк на Алтае, где люди вырастали совсем не хлипкие. Есть среди уроженцев Родино и два Героя Советского Союза. Расскажите о детстве и отрочестве вашего отца, о его родителях, корнях.
– За эти сто лет столько пережила наша Родина, наш народ... На долю поколения наших родителей выпали и коллективизация, и раскулачивание, и ускоренная индустриализация, которая привела в движение миллионы людей по всей стране, вырывая их из традиционной среды, разрушая уклад, но, вместе с этим, создавая социальные лифты невиданной скорости. Потом – война… Все это мой отец видел, переживал, участвовал...
Как я знаю из папиных рассказов, население Родино состояло в основном из столыпинских переселенцев, которые приехали на Алтай из разных концов России. К 20-м годам они уже обустроились, село было очень большое, растянутое в длину, богатое, никакой нищеты отец не отмечал. Он столкнулся с голодом только в начале 30-х, особенное бедствие было тогда в Казахстане. Папа рассказывал такой эпизод. Он с братьями, все они были ещё маленькие, бегали на своём участке, а их в то время стращали, что голодные казахи детей воруют и всякое такое. И вдруг они увидели казаха, который подъехал к их дому, как папа говорил, на верблюде. Мама убиралась в дальней комнате, а в горнице, как входишь, стоял свежеиспеченный хлеб, выпеченный на неделю. Дети испугались, разбежались, а казах вошел в дом и прямо с полотенцем схватил этот хлеб. Дети закричали, мама выбежала в горницу, на стене висело ружье, она его схватила и выстрелила в воздух! Казах с этим хлебом унёсся прочь. Это было одно из самых сильных детских воспоминаний, о котором папа часто рассказывал.
Звучала в селе и украинская речь, их песни. Папа, кстати, хорошо понимал по-украински, пел украинские песни, очень их любил: «Реве тай стогне Днипр широкий», «Дивлюсь я на небо», «Распрягайте, хлопцы, коней» и так далее. Когда он оказывался на Украине, он был в своей среде. Жили в Родино и несколько высланных польских семей, кстати, из такой семьи происходила бабушка Анатолия Филипповича по матери. А дед был с русской и украинской кровью, работал шорником.
Мама Прасковья Емельяновна, родившая четырех сыновей, была по характеру женщиной горячей, отважной. Отличалась красотой, статью, физической силой и независимостью нрава. Выросшая в селе, малообразованная, она прекрасно знала хозяйство и умела его вести. Анатолий Филиппович говорил, что она по характеру была, как казачка, скакала на лошади с детских лет, могла и из ружья пальнуть. Ничего не боялась.
Отец Анатолия Филипповича – учитель, затем директор местной школы Филипп Никитич Смирнов, происходил из семьи кряшенов – татар, принявших православие ещё в XVI-XVII веках. Дед по отцу, Никита, – крестьянин, церковный староста. Имел замечательную библиотеку духовных книг, пользовался большим авторитетом у односельчан. Его родной брат – священник, миссионер, проповедовал христианство в Поволжье. В советское время был арестован в Троице-Сергиевой лавре и не вернулся, был расстрелян где-то под Боровском... В годы учебы Филипп Никитич жил в семье дяди.
– Получается, в вашей семье есть и новомученики. Из кряшен вышли и такие люди, как великий художник Иван Шишкин, легендарные герои – генерал Дмитрий Карбышев и защитник Брестской крепости майор Пётр Гаврилов…
– Двоюродная сестра Филиппа Никитича к нам приезжала, и мы до сих пор поддерживаем связь с ее детьми. Их родовое гнездо – большое село Саволеево, что недалеко от Набережных Челнов. Здесь и сейчас живут кряшены. Там, кстати, помнят Анатолия Филипповича, есть в местном музее стенд, где выставлены его книги, которые мы дарили, вырезки из газет. У меня есть вырезка из газеты на татарском языке об Анатолии Филипповиче.
– Татарский язык он знал?
– Знал буквально несколько фраз. Бабушка-татарка, когда приезжала к ним несколько раз, разговаривала с ними по-татарски, русский она не знала, и эти бабушкины фразы папа помнил.
Мой дед Филипп Никитич работал с малых лет, тянулся к знаниям, выучился на учителя, затем пошел на фронт Первой мировой войны. Попал в плен, работал на ферме в тяжелых условиях в Германии, откуда бежал в Россию. После революции стал учителем на Алтае. Очень много занимался с сыновьями. Папа рассказывал, что в плену он овладел многими агротехническими приемами, очень любил огородничать и детей к этому приучал. Надо сказать, что Анатолий Филиппович это все помнил, и когда у нас был участок, папа с душой сажал в тепличке огурцы и помидоры, он точно знал, где надо прищепить, как надо подвязать и всё время повторял, что папа в детстве ему это показывал и учил. В селе приходили к ним учиться, именно у Филиппа Никитича, вот таким агротехническим новациям. И детей он приохочивал к крестьянскому труду, которого не чурался и когда стал директором школы. А потом, сохраняя пост директора, он был и инспектором на районном уровне, часто бывал в командировках, уезжал на учительские семинары, совещания. Человек он был с широким кругозором и детей научил любить книгу и, самое главное, привил любовь к знаниям как к таковым. Страсть папы к познанию сохранилась у него до конца жизни, он был жаден до знаний, это от отца, безусловно.
Но, как нередко Анатолий Филиппович цитировал Н.Г. Чернышевского, история и жизнь – «не тротуар Невского проспекта», они нередко складываются совершенно неожиданно, а порой и трагически.
Семья переехала под Новосибирск. Папе моему было около 12 лет, когда Филиппа Никитича, до того момента человека уважаемого, арестовали. По многим судьбам косой прошелся 1937-й. Папа со страшной горечью вспоминал свои переживания, когда он, убежденный как в правоте советской власти, так и в правоте своего отца, которого уважал безмерно, впервые в жизни столкнулся с таким внутренним разладом! Казалось всё нелепой ошибкой, которая вот-вот разъяснится. Но нет. Филиппа Никитича обвинили в том, что он немецкий шпион – был же в плену! Тот, кто написал донос, сразу стал директором школы вместо арестованного. Папа мой вспоминал последний разговор с отцом через окно. Отец сказал сыну: «Не верь тому, что обо мне будут говорить. Я вину не признал. Я никогда не назову белое черным. Помни об этом. Береги братишек и мать». Через много лет Анатолий Филиппович смог выяснить в архивах, что его отец погиб в лагере на строительстве Беломорканала. Матери разрешили работать в школе техничкой, полы мыть. Семья познала и голод, и гонения. Папа был отличным учеником и уже с 15 лет стал преподавать историю в школе.
– Вот и ответ на вопрос о первой профессии Анатолия Филипповича, которой он остался верен навсегда.
– Да. А бабушку помню уже очень старенькой, она приехала к нам, продав свой дом в Сибири, потому что очень тяжело болела. Запомнились ее рассказы и о своей молодости, и о более поздних годах, не любила вспоминать она только о 30-х годах, о репрессиях…
Она гордилась своими сыновьями. Старший Михаил погиб на фронте, он был мобилизован, рядовой. Следующим по возрасту был папа, за ним – Виктор и Борис, они служили уже после войны. Виктор – на флоте на Дальнем Востоке, потом демобилизовался, жил на Алтае с семьей, учительствовал. А Борис тоже служил на Тихоокеанском флоте, но офицером, через 25 лет вышел в отставку подполковником, поселился с семьей в Подольске. У него тоже было два сына. Так что все четыре брата Смирновы были связаны так или иначе с военной службой. Достойная жизнь, большие семьи.
«Сороковые, роковые…»
– 1941 год. Война. В её первые же дни погиб старший брат Михаил...
– Мне запомнился такой рассказ Анатолия Филипповича. Как-то речь зашла об авиации. Ему врезалась в память картина: в первые дни войны над Новосибирском волна за волной летели к фронту наши самолеты с Дальнего Востока, все небо было заполнено самолетами два или три дня.
– Папа жил накануне войны под Новосибирском. Как он вспоминал: мы хотели бежать на фронт, но нас не пустили, тогда я поступил в Новосибирское артиллерийское училище.
–Папа всегда говорил, что в училище их очень хорошо обучали, была строгая дисциплина и, несмотря на то, что вокруг все недоедали, курсанты получали полноценное питание. Он рассказывал, как они с товарищем из училища бежали на войну, их вернули, они сидели на гауптвахте, их вызывал начальник, разъяснял по-доброму: вы еще навоюетесь, доучивайтесь. Их берегли как резерв на будущее. Очень пригодилась математика, он же артиллерист, там научился считать и ценить эту науку, хотя и гуманитарий. Но, когда надо было, смог освоить и математику. Воспоминания об училище у него всегда были самые светлые.
– На сайте «Память народа» нашел документ о награждении лейтенанта А.Ф. Смирнова медалью «За победу над Германией». Место службы – 59-я особая истребительно-противотанковая бригада. Как известно, истребители танков были элитой артиллерии, при этом их часто называли «смертниками», так как танки всегда считались главной угрозой, бой с ними часто вёлся с открытых позиций прямой наводкой, потери были здесь самыми большими. Только истребители танков носили на левом рукаве эмблему – два скрещенных артиллерийских ствола в черном ромбе.
– Анатолий Филиппович направили после училища в Белорусско-Литовский военный округ, который в боевых действиях уже не участвовал. Что он прикрывал, надо спросить у военных специалистов.
– Вы упоминаете строки Давида Самойлова «Сороковые, роковые…» Анатолий Филиппович любил это стихотворение?
– Очень. Вообще он поэзию Давида Самойлова высоко ценил. У него был маленький сборничек, который он знал наизусть. Часто цитировал:
Как это было! Как совпало –
Война, беда, мечта и юность!
И это все в меня запало
И лишь потом во мне очнулось!..
Сороковые, роковые,
Свинцовые, пороховые…
Война гуляет по России,
А мы такие молодые!
А еще одно стихотворение уже в конце 1990-х он вырезал, положил в паспорт, и оно в пиджаке лежало прямо на груди. Нам, его детям и внукам, он неоднократно читал:
Мой товарищ, в смертельной агонии
Не зови понапрасну друзей.
Дай-ка лучше согрею ладони я
Над дымящейся кровью твоей.
Ты не плачь, не стони, ты не маленький,
Ты не ранен, ты просто убит.
Дай на память сниму с тебя валенки.
Нам еще наступать предстоит.
Папа считал, что это очень честное стихотворение, оно современного человека может шокировать, а для папы это была абсолютная правда войны. Автор – Ион Деген, 19-летний танкист, несколько раз раненный, удостоенный четырех боевых орденов, после войны – доктор медицинских наук, в 1977 году уехал в Израиль, где и умер в 2017 году…
– А что еще из фронтовых произведений он любил?
– Одно из самых любимых папиных стихотворений, которое с его подачи лет в 11-12 я выучила и читала на всех школьных конкурсах – «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины». Я считаю, что это гениальное стихотворение, в котором русский код совершенно отчетлив. И папа без слез это стихотворение не мог слушать. Помните финальные строки?
Как будто за каждою русской околицей,
Крестом своих рук ограждая живых,
Всем миром сойдясь, наши прадеды молятся
За в бога не верящих внуков своих.
Твардовского отец прекрасно знал, вообще всю военную поэзию и прозу. Читал и Виктора Некрасова, и Юрия Бондарева. Любил фильмы «Хроника пикирующего бомбардировщика», «Небесный тихоход», «В бой идут одни старики», «А зори здесь тихие…». Тема войны была для него самой главной.
– Песни какие-нибудь любил?
– «Любимый город» в застолье пел, «Землянку».
Про войну я так скажу. Папа, умирая в бреду, довоевывал. Я сидела у него в палате, он терял сознание, у него была высоченная температура, он очень тяжело уходил, долго, связано это с тромбофлебитом, который невозможно уже было вылечить. В бреду он воевал. Всё время проговаривал: «немцы вошли в город… нам надо наступать… огонь!». Этот бой он всё время вёл, не день и не два. Это была война, на которой он выстрела не сделал в противника, но довоевывал до своей последней минуты. Война определила очень многое в его жизни, судьбе.
Ниточки революций
– В 1946 году отец закончил экстерном заочно исторический факультет Минского государственного педагогического института. Демобилизовался, стал преподавать в белорусских институтах, защитил кандидатскую диссертацию.
– А к Белоруссии у него какое было отношение?
– Лирическое, сентиментальное даже. Он очень любил Белоруссию. Был в ней, как дома, ещё больше, чем на Украине. Он много лет в разных белорусских городах жил, знал её и её историю.
Но это только кажется, что всё шло гладко. Снова зазвучало эхо 1937-го, отца в 1952 году исключили из партии как сына врага народа, он был два года без работы (восстановили в 1954-м). Как он рассказывал, поначалу был в подавленном состоянии, но именно тогда часто вспоминал прощальные слова отца. И решил: не сломаете! Не сдамся! Видимо, зарабатывал репетиторством, занялся самообразованием, прочитал за эти два года, как он говорил, целую библиотеку.
– Да, не каждый может, проходя службу в армии, экстерном сдать экзамены за истфак. Как-то в своём кабинете, заставленном до потолка полками с книгами, он мне сказал, оглядывая эти многотомные собрания, что «мало нас, тех, кто всё это прочитал». Средний человек, думаю, не может и тысячную часть этой информации вместить.
– Он очень быстро читал, как будто сканировал глазами текст. Прочитал и разложил в голове по полочкам, память феноменальная. Мы ведь часто читаем с увлечением, а закроешь книжку, прошло два дня, не можешь вспомнить, чем был так увлечен. А у папы всё лежало на своей полочке, ему надо, он достаёт.
– В одном из моих разговоров с Анатолием Филипповичем зашла речь о мемуарах маршала Г.К. Жукова «Воспоминания и размышления», это объёмистый томище, потом его и в двух томах издавали. Я спросил: за сколько дней вы его прочитали? Он ответил, что за выходные осилил. Мне понадобилось бы недели полторы…
– Он книги буквально высасывал. Он буквально физически их в себя вбирал. Причем вот он видит дату, фамилию, какой-то факт, у него это уже вызывает какую-то ассоциацию, он это знает и идет дальше. Он воспринимал текст смысловыми блоками. Трудоспособность потрясающая, которую он сохранил до последних лет. Его увезли на скорой от письменного стола.
– С 1957 года Анатолий Филиппович работает в Москве, в Институте истории АН СССР, пишет одну за другой несколько книг о революционном движении в Белоруссии, Литве и Польше в XIX веке.
– В послевоенные годы молодой историк стал разрабатывать тему, которую как раз посчитали актуальной. Была линия на развитие национальных культур, изучение истории союзных республик, конечно, в русле марксизма. Отец в Академии наук БССР занимался темами восстания на этих землях в 1830-е, а затем и 1860-е годы. В ХIХ веке эти земли входили в состав России как часть Царства Польского, а центром просвещения был город Вильно. Трудно было зачастую определить, кем были молодые интеллигенты, дела которых Анатолий Филиппович изучал в архивах – поляки, белорусы, литовцы (литвины)? К примеру, известного учёного-географа, изучавшего природу Сибири, тоже ссыльного – Н. Черского, чьим именем названы и горы, и долы, принято считать поляком, а он сам себя считал белорусом. Думаю, что здесь главным должен быть вопрос вероисповедания. Если католик – то, скорее, поляк, а если крещен в православии, то белорус. И таких примеров можно привести множество. Более того, многие бунтовщики, оказавшись в России в ссылке, были приняты с теплотой и вниманием местным обществом, полюбили русскую жизнь и стали служить России верой и правдой. Пусть не государству (к которому и в русском-то обществе претензий всегда хватало!), но народу, стране. И таких как раз было большинство.
Анатолий Смирнов создал тогда целую галерею исторических биографий молодых бунтарей. Их дух, их протест отзывался и в его сердце! Ведь они выступали под лозунгом «За нашу и вашу свободу!». Константин (Кастусь) Калиновский, Сигизмунд (Зыгмунд) Сераковский, Ярослав Домбровский, Иоахим Лелевель и многие другие. Романтика революционно-демократической борьбы с царизмом захватила молодого ученого, который зачитывался трудами Чернышевского, Добролюбова, Герцена.
Не могу не остановиться на теме идеологов повстанческого движения на «Кресах Всходних». Неожиданно эта тема стала сейчас суперактуальной. В определенных слоях белорусской интеллигенции, особенно у молодежи, Кастусь Калиновский стал кумиром, его имя – на скрижалях идеологии литвинства, превозносящего Великое княжество Литовское как очаг белорусской идентичности и исторической субъектности. Тема эта сложнейшая и хорошо бы ею заниматься без спекуляций, без гнева и пристрастия. А спекуляций много. И в чем только Анатолия Филипповича не обвиняют по сей день! Что он чуть ли не отец белорусского национализма…
Все те бунтари были в первую очередь борцами с русским царизмом за польскую независимость. К. Калиновский к белорусскому народу отношение имел опосредованное и в мужиках видел в первую очередь полешки для революционного костра. В СССР всё это подавалось под одним идеологическим соусом, а сегодня – под совершенно противоположным. Если внимательно читать монографии и статьи Анатолия Филипповича по этим вопросам, то будет видно, куда ведут ниточки от революционных романтиков.
– И куда же эти ниточки ведут?
– Они ведут к врагам России. Во-первых, они, конечно, все ведут в Варшаву. Но ее подогревали постоянно, эту польскую русофобию, западные центры. Отец специально этот вопрос не форсировал, ведь тогда был запрос на другое – «за нашу и вашу свободу»...
Эту эпоху, весь этот блок революционно-демократических «колоколов» отец не просто хорошо изучил. Он этим переболел. Ему надо было двигаться дальше и как исследователю, и как личности.
– В Москве в докторантуре Института истории Анатолий Филиппович работал в группе известного историка, академика Милицы Васильевны Нечкиной. Как он к ней относился?
– С большим уважением. И вообще, если говорить об институте, папа с огромным пиететом относился к ученым старшего поколения, к академикам А.Л. Нарочницкому, Н.М.Дружинину, Л.В. Черепнину... Это были могикане, это было то поколение, на которое он равнялся, и которое для него задавало планку в научном, академическом плане. Милицу Васильевну он очень уважал как специалиста и как организатора, потому что она умела создавать рабочий коллектив, добиваться целей, добиваться финансирования проектов. И ему очень много тогда удалось опубликовать архивных материалов, папа очень много занимался именно архивными исследованиями и публикациями документов.
– Он любил архивы?
– Обожал. Самая любимая часть работы – работа с источником. Каждый историк знает этот трепет, когда ты держишь в руках подлинный документ. Ты не историк, если архивная пыль не приводит тебя в восторг.
У запретной черты
– В 1971 году Анатолия Филипповича пригласили в Академию общественных наук при ЦК КПСС, здесь он проработал до 1980-го. Как вашему отцу работалось в столь высоком учреждении?
- Сложно. В принципе он был рожден учителем, преподавателем. Поэтому профессором он стал не просто формально, что дано далеко не каждому историку. Папа любил преподавать, умел это делать, и его любили ученики. Мало знать, надо это знание уметь представить слушателю, заинтересовать. Он сам горел и зажигал других. Начав свою педагогическую деятельность в 15 лет, он до последних дней читал лекции и давал консультации, выступал оппонентом на защитах. Отец преподавал в самых разных вузах, при этом как бы ни назывался его курс (это мог быть даже курс истории партии), он всегда читал курс русской истории.
Но в Академии общественных наук он как никогда остро почувствовал узость истматовских рамок, схем. Он уже перешел в стадию осмысления русской истории вне этой парадигмы, а там было все подчинено партийному образованию, это же Академия при ЦК КПСС. Именно там, развернув свои интеллектуальные мускулы, Анатолий Филиппович уперся в жесткие рамки. Изучая общественную мысль XIX века, развитие марксизма и других революционных течений в России, Смирнов глубоко изучил труды классиков – Карла Маркса и Фридриха Энгельса и, конечно, Владимира Ленина. И его потрясла присущая им русофобия. Ненависть не только к царизму, что можно было бы объяснить классовым подходом, а именно к русскому народу, русской истории. Здесь не место цитировать, к примеру, Энгельса, его статью «Демократический панславизм» или высказывания Маркса в книге «Тайная дипломатия ХVIII века», они сейчас доступны и достаточно известны, а в прежние годы это замалчивалось. Зная и понимая русскую историю, отец не мог не прийти в недоумение от такой «базы марксизма», и он стал искать ответы на вопросы: в чем специфика русского исторического пути, какие задачи ставила судьба перед русским народом, почему Пушкин сказал, что не хотел бы иметь другой истории кроме русской «какой нам Бог её дал».
Если бы отец остался в академическом институте, может, так бы остро этот конфликт не ощутил, а тут уже наступили 70-е годы, брожение в обществе началось... Вот мы в те годы ездили по старым русским городам – Суздаль, Владимир, Новгород... Очень хорошо помню, идем мы по заснеженному Новгороду с мамой, а папа нам взахлеб рассказывает и показывает, и для него это не только архитектура и политическая история, которая связана с этим городом и памятниками, но уже я четко понимала, что храм его привлекал именно как храм...
– Из Академии Анатолий Филиппович ушел по своей воле?
– Были конфликты и неоднократно. Отца вызывали на ковер, делали замечания, ну и кончилось всё это его уходом. Папа давал часто закрытые издательские рецензии, он уже тогда дружил с целым рядом издателей, которые к нему часто обращались с такой просьбой. И он давал добро на публикацию разных материалов. Например, романа В. Пикуля «У последней черты», которая наделала много шума. Да там много всего было... В нем уже постепенно вызревало то, что надо на русскую историю смотреть совершенно под другим углом, вернуть ей прочтение свободное от догм, осветить закрытые темы.
– Ушёл Анатолий Филиппович после рецензии на Пикуля? Самого популярного романиста тоже, кстати, после этой публикации в журнале «Наш современник» долго не печатали.
– Да. Это стало последней каплей. Затем отец работал в Институте славяноведения и балканистики Академии наук, и оттуда ушел в Институт законодательства и сравнительного правоведения, где работал в последние годы.
– Таким образом, с линией партии он начал расходится где-то в 70-е годы?
– С 1975-го, ему было 50 лет, когда он стал открыто себя декларировать как почвенника. Его 50-летие помню очень хорошо, уже тогда вокруг него собирались единомышленники.
В своих поисках Анатолий Филиппович был не одинок, он принадлежал к той же когорте русских интеллигентов, что и Владимир Солоухин, Савелий Ямщиков, Вадим Кожинов, Юрий Селезнев, Сергей Семанов, Пётр Проскурин... В нашем доме были частыми гостями и Сергей Николаевич Семанов, и график с широкой русской душой, работы которого давно стали классикой – Сергей Михайлович Харламов.
– «Столетие» печатало в своё время очерк С. Харламова «Памяти А.Ф. Смирнова». Художник-классик описывает, как в начале 1980 года ещё один друг Смирнова журналист «Комсомольской правды Юрий Медведев познакомил его с Анатолием Филипповичем. Это было в период подготовки 600-летнего юбилея Куликовской битвы, когда «русский народ вспомнил, что у него за плечами великая история, что он могуч и его духовные православные корни не усохли... Филиппыч, как мы его звали, был как бы в опале, на примете за благословение романа В. Пикуля. Анатолий Филиппович уже вплотную подошел к запретной черте, стал думать о судьбе русского народа и его истории... С ним всегда было интересно. Поражали огромные энциклопедические познания, практически на каждый вопрос, особенно по русской истории, – получаешь обстоятельный объективный ответ».
– Бывал у нас и Сергей Артамонович Лыкошин. Друзьями папы также были главный редактор издательства «Современник» Александр Карелин, писатель Игорь Синицын, автор книги «Полынь в чужих полях», создатель центра «Большая Полянка» Александр Афанасьев, издатель Александр Горбенко…
Выйти из тесных рамок марксизма помогла и классическая русская литература, которую папа любил и знал прекрасно. Пушкина мог читать наизусть часами, очень любил Тютчева.
Кстати говоря, в 1937 году, когда в Советском Союзе очень широко отмечалось 100-летие со дня гибели Пушкина, тогда был конкурс и в рамках этого конкурса 12-летний папа выучил наизусть всего «Евгения Онегина»!
Очень он любил и Лермонтова. который был ему очень близок каким-то своим внутренним настроением. А у меня одно из первых детских воспоминаний – это как папа меня укладывает днем спать, а дети днем спать, как известно, не хотят, и вот папа меня уносил в темную комнату, где пледом завешивали окна и пел мне казачью колыбельную Лермонтова, он ходил со мной на руках по комнате и пел:
Дам тебе я на дорогу
Образок святой:
Ты его, моляся Богу,
Ставь перед собой;
Да, готовясь в бой опасный,
Помни мать свою...
Спи, младенец мой прекрасный,
Баюшки-баю.
Он вообще любил детей, умел с ними ладить, находил общий язык, очень много занимался с внуками. И дочерей, конечно, любил, меня и мою старшую сестру Ирину.
– Немного отвлечёмся от серьёзных тем – чем увлекался Анатолий Филиппович, когда отдыхал? Мне он как-то рассказывал, что видел на поле великого футболиста Стрельцова, любил фильмы с Жаном Габеном.
– Он был азартный человек. Я помню, как мы с ним смотрели хоккейные матчи суперсерии 1972 года с канадцами. Фил Эспозито и другие, помните? Папа так болел за наших, что патриотизм зашкаливал. Он смотрел и все Олимпиады. Помню, как наш баскетболист Александр Белов забросил мяч за три секунды до конца финала с американцами. Ликование! Папа нас к этому делу пристрастил с детства. Мы смотрели даже лыжные гонки, не самый зрелищный вид, картинка почти не меняется. Мы смотрели всё. Он разбирался в спорте и следил за новостями. И футбол, чемпионаты мира, всё, что показывали, он смотрел, это же было до интернетовских времен. Футболистов наших часто ругал, потому что хвалить их было особо не за что. Любил фигурное катание, они с мамой смотрели. Навку и Костомарова, например, обожал.
В театры они с мамой ходили, а в кино часто нас брал, выбирал для нас фильмы не просто так. Любил смотреть и читать детективы, но не дешёвые. Читал Сименона, смотрел сериал про комиссара Мегрэ, Габена любил как актера, но и Фернанделя.
Вообще-то папин персонаж – Кола Брюньон из знаменитого романа Ромена Роллана. Ему был симпатичен этот французский мастер-столяр, жизнелюб, философ, народный вожак. Такой же и папа – яркий, эмоциональный, харизматичный.
Судьбоносные проекты
– А когда Анатолий Филиппович начинает судьбоносный проект возвращения трудов Николая Карамзина современному читателю?
– В те же 1970-е. Но лишь в конце 1980-х на страницах журнала «Москва» из номера в номер появились живописные картины прекрасной, яркой, «неполиткорректной» с точки зрения истмата, истории Руси-России с комментариями и вступительными статьями Анатолия Филипповича. Затем Карамзина стали издавать тысячными тиражами! С примечаниями и предисловием А.Ф. Смирнова «Историю государства Российского» издали более десятка раз! Также глубоко отец погрузился и в труды Н.И. Костомарова, и в лекционный курс В.О. Ключевского. Это разные историки, с разным подходом и методологией, но для них история Отечества – живой и яркий противоречивый процесс, где действуют личности и народ. Как историк исторической науки он вернул нам русскую классическую историографию, поставил ее на полки в тысячах домов, школ, институтов! Ему принадлежит монографическое историографическое академическое исследование «Н.М. Карамзин. Как создавалась “История государства Российского”», объёмные статьи о В.О. Ключевском и Н.И. Костомарове.
– Каким же был творческий метод самого историка А.Ф. Смирнова?
– В одной из лекций в 2004 году в Сретенской семинарии (ныне – академии) Анатолий Филиппович детально охарактеризовал свой метод исследования:
«Лучше всего первоначально вообще не делать никаких построений, а идти методом эмпирического обобщения фактов. Собрать имеющиеся факты, иногда очень разрозненные, привести в какую-то систему, критически сопоставить их между собой, проверить, провести критику источников. И только после этого сделать какое-то эмпирическое обобщение, попытаться воссоздать картину. Это единственно правильный путь.
К сожалению, в исторической литературе вы сплошь и рядом встречаетесь с другим методом, когда исследователь, ученый, иногда даже крупный, верует в какие-то теории. Скажем, теория исторического материализма, марксизма, марксистский взгляд на историю: общественно-экономические формации, экономика, развитие производства. И на этой базе строят общественно-экономические формации: первобытнообщинный строй, рабство, феодализм, капитализм и так далее. Собственно говоря, недалеко от экономического детерминизма, он хорош, когда речь идет о развитии производства, но он совершенно односторонен и несостоятелен, когда речь идет о поведении людей, о страстях человеческих, о борьбе за власть... Страсти обуревают людей, а живой человек выпадает при таком экономическом детерминизме. Даже от крупных деятелей, от царей остаются номера или прозвища. А что говорить о простом люде? Он вообще выпадает из истории.
Недалеко от такого представления ушел и современный взгляд, который исповедуют в особенности на Западе и который некритически понимают многие наши историки. Это деление на общества доиндустриальное, индустриальное, постиндустриальное. И следующий этап – это эра господства компьютеров, вычислительной техники. Человека тоже нет. Причем проповедуют при этом, что мы вступили в такую полосу, когда, опираясь на вычислительную технику, можно предсказать грядущее, начертать план переустройства всего мира, рассчитать это всё на компьютере. Да чушь это! Невозможно ни на какой вычислительной технике предсказать будущее. И вы прекрасно знаете, почему. Не все в руках человеческих…».
Важнейшее значение для понимания истории Отечества, по мнению историка Смирнова, имеет изучение истории Церкви в ее взаимодействии с государством и народом: «Я глубоко убежден, что для блага и истории Церкви, и истории светской, гражданской, надо преодолеть тот разрыв, который произошел между этими двумя потоками знаний, с ущербом и для первого, и для второго».
– Анатолий Филиппович также всегда напоминал, что с темой исторической судьбы русского народа неразрывно связана тема народовластия и государственного строительства.
– Отношения народа и власти, интеллигенции и власти были в центре его исследовательских интересов (читайте книгу, изданную уже после ухода отца – «Правители и мыслители») . Вплотную изучением истории государственной правоведческой мысли в России отец занимался в последнее десятилетие жизни. Итогом стали два фундаментальных труда: «Государственная Дума Российской империи», выдержавшая несколько изданий, и «М.М. Сперанский. Великий государственный человек», эта работа также переиздавалась издательством «Вече» к юбилею реформатора.
– Какое же у Анатолия Филипповича было отношение к императорской думе?
– Она не выполнила той задачи, для решения которой была создана. С одной стороны, должна была стать плотиной на пути революции, а с другой – дать некие инструменты, которые позволили бы учитывать мнение народа и реализовывать это в законодательстве. Но Дума с этим не справилась.
– Каковы же были, по мнению историка Смирнова, основные причины этого?
–Их много, но в первую очередь , наверное, потому, что были в Думе политиканы. Ранняя стадия развития демократии часто выталкивает на поверхность людей ярких, но неглубоких. И мы пережили именно этот период, когда политиканство заслонило собой реальную государственную работу.
– Это его вывод?
– Да. Когда распри важнее дела, они приводят к катастрофе.
– Как он относился к современной ему российской Думе?
– Говорильня... А.Ф. Смирнов напоминал о бесценном опыте деятельности земских соборов – Советов всея русской земли: «Там были представлены государь вместе с Боярской думой, Священный синод во главе с патриархом и выборные лучшие люди от всех земель, всех градов и весей России. Единство трех этих ветвей позволяло достигнуть морального согласия – они работали не по принципу противостояния, а по принципу поддержки, дополнения, советования». А вот после первой русской революции «…не успели сделать главное – хотя крестьяне и получили гражданские права, но не был создан механизм, который включал бы крестьянство в управление государством, хотя бы на уровне деревни, села, уезда, волости. Столыпин сделал попытку решить этот вопрос, создав волостное земство. Таким образом, крестьяне получили бы право участвовать в подготовке законов, в сборе податей. Но этот закон не был принят – его «зарубили» в Государственном совете, причем цинично заявляя, что если мы создадим волостное земство, крестьяне там будут хозяевами и немедленно обложат наши заводы, наши поместья прогрессивным налогом».
Ну и, наверное, самое сокровенное, выстраданное Анатолием Филипповичем:
«Вся русская история показывает – законы должны обеспечивать благо народное. Благо народа выше закона. Поэтому, когда мы сейчас говорим о создании правового государства, нужно подумать именно о том, чтобы вся система законодательства, весь наш правовой механизм были направлены на обеспечение блага народного. Для того чтобы это обеспечить, должны быть приняты самые суровые меры по отношению к ворам и расхитителям. Те проколы, перекосы и ошибки, свидетелями которых мы были, показывают, что о народе никто не думает.
Второе – как ни важен закон, он не должен противостоять справедливости, нравственности. Закон должен быть нравственно чистым. Неслучайно Карамзин подчеркивал: благонравие народа обеспечивает общественный порядок еще больше, чем законы. Большевики начали с того, что опрокинули мораль, нравственность. Ленин заявил: мы отбрасываем эту мораль. Выкинули общечеловеческую мораль, а кончилось тем, что когда при Хрущеве начали строить коммунизм, вспомнили о заповедях Христа. И моральный кодекс строителя коммунизма свелся к повторению Нагорной проповеди».
В годы кризиса 90-х годов Смирнов вплотную занимался изучением такой формы организации народовластия как Советы и считал, что их смысл был извращен и эта форма еще будет использована в будущем, считал ее успешной альтернативой партийному устройству политической жизни.
– А почему он увлекся Сперанским? В процессе работы над книгой о Думе?
– Он увлекся Сперанским ещё со времен работы с наследием Н.М. Карамзина. Потому что на самом деле это две могучие личности одной эпохи, но разноплановые. И противоречивость оценок Сперанского, которые давали ему современники, заинтересовала отца. А какой он на самом деле?! И он стал разбираться сначала сам для себя. А когда он работал в Институте законодательства и сравнительного правоведения, то тогда увидел, что основы сравнительного правоведения были заложены именно Сперанским. Папа поднял его из небытия. Именно как деятеля, приведшего в систему российское законодательство. По мнению отца это был абсолютный титан.
Его очень привлекала фигура Сперанского и как крупнейшего правоведа и реформатора государственных институтов, и как личность. Для отца ключом к пониманию Сперанского служили его слова: «…любой закон может быть приготовлен правильно, если он создается с участием людей, для которых он предназначен…» И подтверждением тому, по убеждению А.Ф. Смирнова, служат постановления, разработанные Сперанским для Сибири, которые прекрасно действовали многие десятилетия спустя. Опыт великого русского законодателя и правоведа бесценен для современной России, которая возвращается к своим цивилизационным основам.
– Елена Анатольевна, интерес к правовым проблема в вашей семье проявлял не только отец. Ваша мама Иллария Лаврентьевна Бачило – доктор юридических наук, один из создателей нового направления – Информационного права.
– Мама вполне разделяла интересы отца и его внимание к истории русской правовой мысли. Они были соратниками и со-мыслителями, многие идеи находили свое отточенное выражение в дискуссиях за утренним кофе. Между ними была большая любовь! Семья, работа, мировоззрение не разделяли, не отягощали, а сплачивали! Пройдя многие испытания, родители прожили вместе почти 60 лет. Оба были людьми страстными, жизнелюбами, отчаянными спорщиками, при этом очень общительными, веселыми. Дом наш всегда был открытым и полным друзей и учеников.
– Иллария Лаврентьевна была белоруской?
– Её отец – белорус, из деревни. А мама русская из волжского города Мышкин. Мама была красавица, за ней ухаживало едва ли не пол-Минска, она могла выбирать любого, а выбрала папу.
Путь к Богу
– В трудные времена мы живем, и невольно вздохнешь – а когда в России было легко? Многие сложные и даже трагические процессы Анатолий Филиппович предвидел.
– Предвидел ли он распад СССР? Или это было для него, как и для многих из нас, неожиданностью?
– Ликвидацию Советского Союза иначе как преступлением он не называл и был уверен в том, что это приведет к тяжелейшим необратимым изменениям, причем очагом конфликтов видел именно Украину.
Он считал, что запас прочности СССР не был исчерпан. Что его развалили намеренно, что СССР можно было сохранить, трансформировав.
Отец когда-то с большим интересом следил за Назарбаевым, за его концепцией евразийской цивилизации, папе это было близко, он видел в этом некую перспективу, считал, что это надо развивать и поддерживать, потому что это важно цивилизационно и позволит нам удерживать Среднюю Азию в своей геополитической орбите.
– Украина это тоже была его боль?
– Он хорошо знал, как я уже говорила, Украину, какие там имеются подводные течения. Считал, что с Украиной надо плотно работать, заниматься, все вот эти высказывания типа «Украина не Россия», все эти кравчуки и кучмы были при папиной жизни, он тогда говорил, что кончится все это очень плохо...
Ключом к построению устойчивой государственности считал правильный подход к упрочению государствообразующей роли русского народа. Понимая при этом русский народ широко, как формулировал просто и точно И.С. Глазунов: «Русский тот, кто любит Россию». Отец высоко ценил работы Ивана Ильина, мы с ним часто обсуждали рассуждения русских мыслителей в изгнании о нашей истории. Ему особенно близка была формула Ивана Ильина «Быть русским – значит не только говорить по-русски. Но значит воспринимать Россию сердцем, видеть любовию ее драгоценную самобытность и ее во всей вселенской истории неповторимое своеобразие».
При этом любой шовинизм папа не переносил. Он сам в себе нес код русской отзывчивости, будучи и татарином, и русским, и украинцем, и немного поляком, а по сути – подлинно русским человеком.
У Анатолия Филипповича остались монографии, статьи, лекции, ученики и продолжатели его дела. И в нашей семье, можно сказать, династия – историки уже в третьем поколении .
– Он старался, чтобы вы стали историком, хотел передать вам свой опыт?
– Старался. И я, и старшая сестра Ирина закончили исторические факультеты, защитили диссертации. Но папа не предопределял историческое образование как профессию. Он считал, что историческое знание, понимание русской истории – это альфа и омега любого образования для русского человека.
– Анатолий Филиппович верил в будущее России?
– Он считал, что Россия вечна. До скончания времен. Упаднических настроений не было, он считал, что мы все время проходим через испытания, но они только нас укрепляют. Легкой судьбы у нас никогда не было и не будет, ни у одного поколения, а новые вызовы будут. Мы слишком лакомый кусок на этой планете, чтобы нам дали спокойно жить. Мы постоянно живем под санкциями.
– И последний вопрос – о воцерковлении вашего отца, его пути к Богу. Вы упомянули интересный эпизод, когда он в Новгороде ещё в 1970-е рассказывал про храмы. Мне в интервью в конце 1990-х он сказал: «Помню свое посещение, я тогда еще даже в первый класс не ходил, храма, который стоял на одной площади с отцовским домом и школой. Что-то потянуло меня войти… Под куполом увидел Бога Саваофа. У меня хватило отваги зайти в дом священника. Он спросил: «Чей же ты сынок?». – «Филиппа Никитича Смирнова». – «А, знаю. Ну так, что ты?» Я что-то лепетал, мне хотелось поговорить с батюшкой… А образ парящего в облаках Бога сыграл тогда в моем представлении двойственную роль. С одной стороны, бабушка крестила меня тайно, и я знал, что крещен. А с другой стороны, когда мне потом на уроках физики и химии твердили о картине мироздания с примитивно-механистической точки зрения, я думал: как же там Бог может на облаках держаться? Это смущало мою детскую душу…».
– Во-первых, чем ты глубже погружаешься в русскую историю, тем яснее становится мысль, что православие есть путеводная нить развития истории. Изучая XIX век, изучая и погружаясь все глубже и глубже и читая письма, источники, летописи, видишь – там везде есть воля Божья и везде есть Провидение.
– Можно сказать, что он пришел к вере ещё и как историк?
– Как историк в первую очередь. Сначала он погружался в жизнь тех времен, а если погружаешься в жизнь тех времен, ты неминуемо понимаешь, что здесь в сознании людей очень многое предопределяется верой, очень многое. С простого, с почтового адреса: у храма там-то на Варварке, на Якиманке… Или, как они пишут в письмах, «среда Великого поста». Для них это жизненные координаты. Если ты это в себя не впустишь, ты их не поймешь, а когда впустил, то впускаешь в себя другое миропонимание...
– Если Пушкин пришел к вере, то мы-то чем его умнее? Ломоносова, Суворова, Достоевского?
– Однако нам другое вкладывали в голову. У нас изначальная другая микросхема была. Но когда ты всё время живешь в другой атмосфере, то у тебя постепенно это всё замещается одно другим. Это не одномоментно, это длительный процесс. К вере папа давно пришел, он не бил себя в грудь и не кричал об этом, но крестик стал носить еще в конце 70-х годов. У нас в доме стали появляться иконы, соответствующие книги, репродукции. «Андрей Рублев» фильм А. Тарковского, снятый тогда, что это такое для советского человека? Это прорыв Церкви в нашу жизнь. Прорыв веры в разных проявлениях. Это же самое главное в фильме. В этом во всем папа находился. К 1988 году, когда мы отмечали 1000-летие крещения Руси, папа уже был человеком верующим, православным.
– В своей давней беседе с Анатолием Филипповичем я спросил у него: «А был ли какой-то ясно выраженный переломный момент в осмыслении вами русской истории, момент истины?». Он ответил: «Такой момент, наверно, был…». И рассказал, как в годы перестройки участвовал в научно-культурной экспедиции на теплоходе от Соловков до Сталинграда. Он рассказывал об издании «Истории» Карамзина. «И вот плывем где-то в верховьях Волги. Праздничная атмосфера… Сидим на палубе, разговариваем… Ночь. И вдруг внезапно из темноты, в нескольких метрах от борта, показалась как призрак белая колокольня с черными глазницами окон! Стоят у нас на Волге в воде колокольни разрушенных храмов на затопленной «рукотворными морями» земле… В этой колокольне на фоне звездного неба сфокусировались все впечатления от запустения русского Севера, от разоренных деревень и храмов… Сколько лет уже прошло, а этот потрясающий символ и сейчас вижу перед собой…».
– Личное воцерковление папы, участие в службе по времени произошло, когда мы стали прихожанами храма Большого Вознесения где старостой была Ольга Валентиновна, супруга Сергей Михайловича Харламова.
– Он тоже повлиял?
– Очень. Они же были закадычными друзьями. А в том храме диаконом сначала, а потом и священником был наш друг протоиерей Владимир Антонов. Мы стали ездить на службы и брали с собой папу. Мы вернулись из длительной командировки – это 1995-1996 годы. В это время он стал исповедоваться и причащаться.
Полным логическим завершением этого процесса воцерковления, апофеозом его творческой и профессиональной деятельности, вот таким венчающим элементом, стал, на мой взгляд, его курс лекций по русской истории в Сретенском монастыре, в Сретенской духовной семинарии. Архимандрит, ныне – митрополит Тихон (Шевкунов) тогда создавал это. И папа до 2004 года читал несколько курсов, один заканчивал, следующий начинал, несколько полных циклов.
Мы сейчас работаем над изданием этого лекционного курса, во многом уникального, охватывающего русскую историю от Гостомысла до начала ХХI века, прочитанного одним профессором на протяжении нескольких лет. Ведь такой курс требует равного владения как материалом истории Древней Руси, так и современного мира и политических процессов бурного ХХ века. Это уникальное явление, когда один лектор, один профессор читает курс русской истории от Фотиева крещения до Ельцина! И такими уникальными знаниями и аналитическим инструментарием ученого А.Ф. Смирнов обладал в полной мере. И как мне кажется, именно это делает его во многом уникальным специалистом и личностью.
Я все-таки не могла даже себе представить весь масштаб его воздействия на молодые умы. Дважды мне было это явлено, чтобы я могла это почувствовать. Во-первых, когда в храме Большого Вознесения папу отпевали в 2009 году, в храм буквально влетели во главе с архимандритом Тихоном его семинаристы, они несли белые розы, и все совершили земной поклон у гроба отца. Так они все попрощались с Анатолием Филипповичем, как будто ангелы с небес... Это забыть совершенно невозможно.
А потом мы приехали на кладбище на девятый день, мы не заказывали заранее литию, я зашла в храм, там был молодой батюшка, и я попросила отслужить на могиле литию. «А кому?». – «Вот мой отец, историк профессор Смирнов» Я так сказала, не рассчитывала ни на какой отклик, а он вдруг воскликнул: «Да он же лекции читал по русской истории!». «А вы что, Сретенскую семинарию окончили?». «Нет, я учился в Сергиевом Посаде, но нам передавали напечатанные на машинке лекции, мы их читали, и они нам были очень полезны». И священник служил литию, понимая, кому он ее служит...
Беседу вёл Алексей Тимофеев
Материалы по теме:
Фотографии:
