а потом в мою жизнь приходят славные, умные книги, которые дают мне понять, как сильно я все-таки заблуждалась.
те самые чувства мои, о которых в последнее время заикалась я непростительно часто, стало быть, являют собой нечто гораздо большее, чем можно было предположить. с моей стороны они удивительно близки к дружбе. самой настоящей, истинно верной и выверенной дружбе, а не тому, что многие люди с присущей им невнимательностью к выражениям вкладывают в это понятие.
неслучайно ответственнее, чем к слову «любовь», подходила я всегда только к пресловутому определению дружбы. помнится, милые мои барышни недоумевали и обижались, когда после проживания с ними в одной комнате в течение нескольких месяцев, я боялась называть их друзьями. сомневалась, что связь между нами так уж крепка, сомневалась, что теплое мое отношение к ним разделяемо ими, сомневалась, что сами они готовы уже считать меня своим другом. быть может, подчас слишком много значения придаю я формулировкам, но, когда сама «изводишь единого слова ради тысячи тонн словесной руды», сложно понять, отчего другие подобного пиетета к выражениям не испытывают.
как бы там ни было, сейчас неимоверно близка я к тому, полагаю, чтобы поверить, что именно корни наиважнейшей для меня формы человеческих отношений крепнут и ширятся во мне. и остается здесь лишь один очень серьезный и мучительный вопрос: а может ли дружба быть невзаимной?

«В состав дружбы входят два элемента, до того равные могуществом, что не знаешь, которое из них назвать первенствующим. Один элемент — правда, другой — нежная и преданная любовь. Что такое друг? Это то лицо, с которым я могу быть откровенен; откровенен, начиная от самой поверхности кожи до сокровенной глубины души. При нем я мыслю вслух, в его присутствии вижу человека до того истинного и до того равного мне, что могу наконец сбросить все до одной личины притворства, околичностей и эту заднюю мысль, неотвязную от людей. С ним же я обхожусь с простотою и естественностью химического атома, который сплотился с другим единородным ему атомом.
Откровенность, как венец, как полновластие, есть роскошь, предоставленная лицам самого высокого сана, они могут высказывать истину, потому что им нет высших, к которым нужно подлаживаться и сыпать комплименты. Мы все откровенны сами с собою, но войдет кто другой, и лицемерие начинается. Мы оберегаем и защищаем себя от людей оружием учтивостей, болтовни, забав и дел; мы укрываем нашу мысль под бесчисленные извороты из боязни, чтобы чужой глаз не подстерег ее. Я знал одного человека: под влиянием религиозной мании он сбросил все драпировки, под которыми мы прячем наши убеждения и мысли, и, откинув все приторные и пошлые обороты речи, обращался к внутреннему сознанию каждого с чрезвычайною проницательностью и с редким даром слова. Сначала он встретил большое сопротивление; его провозгласили сумасшедшим, но он, не отклоняясь от своего пути, достиг того преимущества, что все знакомые вошли с ним в сношения прямой, неподдельной правды. Кривые уличные о нем толки и сплетни прекратились, и, благодаря его откровенности, всякий решался снимать пред ним свою маску и признаваться, сколько в нем таилось любви к природе, к прекрасному и сколько поэтических и мистических символов было заключено в душе его.
К большей части из нас люди даже не становятся лицом к лицу, а, разом обернувшись, показывают им только спину. Не правда ли, безумно желать повсеместно установить сношения, действительные, истинные, в век лжи и притворства. Мы почти разучились ходить прямо; всяк встречный присваивает себе право требовать от нас угождений, развлечений; если же в голове его завелась какая-то филантропическая или религиозная затея, вы уж лучше молчите: он терпеть не может, чтоб ему перечили.
Но друг мой человек здравого смысла; он может делать испытания мне, но не моему чистосердечию; разговаривая с ним, я могу обойтись без ужимок, могу не картавить, не раболепствовать… Все эти черты представляют друга каким-то парадоксом в природе. В моем одиночестве я могу из всего, что существует, положительно утверждать несомненность собственного моего бытия, но вот я встречаю свое подобие, воспроизведенное в образе другого, с тою же любознательностью, многосторонностью, высотою помыслов. Как не дивиться, как не видеть в нем самого художественного произведения природы!
Другая неразлучная стихия дружбы — глубокая привязанность. Мы прикованы к людям разнородными цепями: родства, гордости, боязни, надежды, корысти, нужды, ненависти, удивления, — просто не перечислить всех недостойных поводов и пустяков; в кругу всего этого не верится, чтобы существовал кто-нибудь, могущий приковать нас к себе любовью. Живет ли на свете тот благословенный, которому могли бы мы принести в дань нашу любовь? А если живет, достойны ли мы к нему приблизиться? Полюбив человека, я достигаю высшего предела счастия».

Р. У. Эмерсон. Нравственная философия.