Тринадцать – выдох... четырнадцать – и еще немного, а вот и… пятнадцать. Я положил штангу и поднялся.

- Спасибо! – поблагодарил я парня, который страховал меня.

Тот кивнул и отошел. Я потрогал руками набухшие плечи, грудь под мокрой от пота футболкой. Девяносто килограмм дались мне не слишком уж просто, а раньше ведь и за сто жал. Растерял совсем форму, конечно, со всеми этими пьянками. Надо наверстывать упущенное.

Я вышел в раздевалку, открыл свой шкафчик, достал полотенце, майку и трусы и направился в душевую. Всем тело ныло, отвыкшее за долгое время от нагрузок. Я уже представлял, как через полчаса, придя домой, расползусь в кресле, ленясь даже пошевелиться. Вода действовала успокаивающе и тонизирующее одновременно. Весь день думал, идти-не идти в качалку, но все же пересилил себя, пошел и теперь был весьма доволен по этому поводу.

Я закончил ополаскиваться, вытерся, оделся и вернулся в раздевалку. Тут же откуда-то вылетел мой знакомый Стасик.

- О, какие люди, - увидев меня, закричал он, - здорово, Данил!

Трепаться с ним мне совершенно не хотелось, а отцепиться от него было не так-то просто. Впрочем, учитывая, что Стасу было не слишком уж важно, участвуешь ли ты в диалоге или просто молча выслушиваешь его, можно было и потерпеть.

Я поприветствовал его, и он сразу принялся чесать языком.

- Давно тебя видно не было. Где пропадал? Вид не слишком уж здоровый. Весь в пластырях каких-то. Тут столько всего произошло. Нас даже закрывать хотели. Но мы уперлись. Они говорили, что нерентабельное это дело. В итоге арендную плату подняли, а с нас за абонементы больше брать начали. Ты, наверное, заметил. Некоторые побросали тогда из-за этого, я вот думал тоже. Зато леваков меньше стало. Кстати, я тут абонементы в бассейн взял. Всего полторы тысячи в месяц, и ходи, сколько хочешь. Я вот сейчас покачаюсь и пойду плавать. Ты не хочешь тоже? Прикольная тема.

- Я подумаю, - не слишком вникая, ответил я.

- Да, подумай. А еще, слыхал, со следующей недели у нас рукопашный бой будет. Два раза в неделю, вторник и четверг, по вечерам. А ведет мужик какой-то, забыл фамилию, он вообще какой-то крутой, бывший спецназовец, на чемпионате мире в смешанных единоборствах места занимал.

- Емельяненко? – с иронией спросил я.

- А-а-а… да не помню я. Может, и Емельяненко. В общем, ты как? Будешь ходить?

- Тут тоже надо подумать.

- Да, подумай и над этим. Он еще продолжал мне что-то рассказывать, но я не слишком-то уж слышал его. Стас имел обыкновение заниматься всем подряд, постоянно бросал, потом начинал заново и, конечно,  ни в чем ничего не добивался. Впрочем, он занимался лишь малой долей от того, чем планировал заняться. Мне он, прямо скажем, был не слишком уж симпатичен и напоминал какую-то самовлюбленную телку.

- Ладно, пошел я железки потягаю, - закончил он свою речь, - сегодня планирую на девяносто выйти. Давай, удачи!

- Счастливо! – попрощался я, а в голове пронеслось: «Поменьше пизди о своих планах».

Он еще полгода назад планировал выйти на девяносто, для меня это нижняя планка, а ведь весим мы примерно одинаково.

Тут только я заметил какого-то чурку, который переодевался в самом темном углу раздевалки. Освещение здесь вообще было тускловато. Он сверлил меня из полумрака своими черными глазами в белой обводке и даже не удосужился отвести взгляд, когда я посмотрел на него. Он был то ли узбек, то ли киргиз, короче, какой-то среднеазиат. Кажется, я ему не слишком понравился, неужели я так похож на нацика? В любом случае, мне не было до него большого дела, а если ему вдруг что-нибудь от меня понадобится, я с удовольствием отвечу на все интересующие его вопросы. Я взял свою сумку и направился к выходу.

- Моя честь – верность? – услышал я голос за спиной.

Я остановился, чуть подумал и медленно развернулся, внимательно посмотрев на него.

- Татуировка у тебя на плече? Моя честь – верность? – повторил он.

- Моя честь называется верность, - процедил я, давай более точный перевод.

 Мы смерили друг друга оценивающим взглядом. Я бы поставил на себя.

- Ну, ясно, - кивнул он, наконец.

Что тебе, блядь, ясно?!

- Еще что-нибудь? – как можно спокойнее спросил я.

- Нет, ничего.

Он выглядел совершенно невозмутимым и, кажется, абсолютно не робел передо мной, что я этой ситуации меня немало злило. Я развернулся и резко вышел, будучи весь на взводе. Как же я все-таки легко начинаю выходить из себя. Он же ничего мне не сделал, просто задал почти невинный вопрос, а я был готов там разорвать его на части. Меня всего трясло от охватившего гнева. Да, братан, нервы совсем ни к черту стали.

В этот момент я вдруг отчетливо осознал, что мне весьма непросто будет избавиться от своего прошлого. Оно еще очень долго будет преследовать меня, мешая мне жить. Чурки на улицах, враждебно рассматривающие меня, бывшие соратники и их непременные упреки. Кто знает, как далеко это зайдет. Я ведь их никого еще не видел с тех пор, как бросил. И дело не только в них, дело во мне самом. Вы думаете, сложно разучиться любить? А вы попробуйте разучиться ненавидеть. Уверяю вас, задача эта куда как посложнее. Ненависть, которая вынашивается годами, годами прорастает внутри, заполняет все самые потаенные уголки души. Она становится частью тебя, смыслом, возведенным в ранг идеи, жизненной опорой, в которой ты черпаешь свои силы. А теперь, отказываясь от этого, я не знал, что мне делать дальше.

Ирка говорила, что я имею обыкновение во всем видеть проблемы, даже там, где их нет. Она была права, конечно. Я понимаю это сейчас, оглядываясь назад. И еще я понимаю, что я ничего не смог бы изменить тогда. И даже более того, я понимаю, что если все повторится, то я поступлю точно также. Знаете, это, как просыпаешься утром от яркого солнечного света в окно и думаешь о том, что перед сном стоило бы задернуть шторы. Но вечером вновь забываешь сделать это, за что опять коришь себя утром. И ты ничего не можешь с этим поделать.

Видимо, такова моя сущность, мое предназначение: жить смыслом, которого нет, решать проблемы, которых нет, бороться с призраками, которых нет, любить образы, которых нет. Я существую в мире, которого нет. Осознание этого факта наполняло меня чувством отрешенности и отчужденности. Пускай, мне все равно.

Идти домой не слишком хотелось, вечер был погожий. Но и, куда податься, я тоже не знал, видеть кого-то из своих знакомых желания не было. Я еще чуть пораскинул мозгами и, наконец, принял решение.

Я перебежал дорогу перед проезжающей машиной и устремился к палатке с разливным пивом. Выпить кружечку – сейчас это было по мне.

- «Жигулевского» ноль-пять, - попросил я.

- Восемнадцать есть? – послышался голос продавщицы, немолодой тетки, лет сорока пяти.

Я сунул голову в окошко.

- Вы тут совсем что ли? Через день к вам приходишь и все восемнадцать спрашиваете.

- Ой, извините, я вас не узнала!

- Богатым буду.

Она подала мне пол-литровый стаканчик с пивом, и я устроился за столиком под навесом. Долго скучать мне не пришлось, подошел какой-то дед с длинной кучерявой седой бородой и совершенно лысой головой в очень старом поношенном костюме и голубой рубашке.

- Подкинь десяточку, не хватает на кружечку, знаешь ведь, как бывает, - попросил он.

Я окинул его взглядом, подошел к окошку и попросил еще пол-литра.

- Держи, отец, - протянул я стакан деду.

- Ох, спасибо! – обрадовался он, - уважил. Нынче от молодежи бескорыстия не дождешься.

Он сделал несколько больших жадных глотков сухими потрескавшимися губами и потом вновь спросил:

- А сигареткой не угостишь?

Его нахальство и назойливость начинали меня раздражать, но порой я ничего не мог поделать с одолевающими меня приступами доброты. Я купил ему красный «Мальборо» и он с удовольствием закурил короткими старческими затяжками.

- А точно не корысти ради? – через некоторое время спросил он.

- Да что мне с тебя взять? – усмехнулся я.

- Да кто знает? Может, чуешь мое свидание скорое с Господом, ждешь, что слово замолвлю, по грехам твоим снисхождения попрошу.

- За свои грехи я сам отвечу.

- Вот это хорошо. Вот это правильно. Отец мой тоже так говорил.

Он еще немного помолчал, а потом, видимо, долгое время не имевший собеседника, опять заговорил:

- Отец мой прямой как штык был, оно его и сгубило. Я-то совсем из другого теста был, не любил он меня. Четверо нас детей в семье было, я сан единственный, самый младший. Долго отец сына ждал, а как родился я, так не взлюбил он меня больше всех.

- Не повезло, конечно, - прокомментировал я.

- Да я не жаловался. Мало чего взял от отца, но вот это взял. Не жаловаться. Отец меня везде с собой таскал, хотел вылепить что-то, так-то я знаю, что по молодости меня дурачком все за глаза называли. Потому что я молчал всегда и ни с кем не спорил, всегда соглашался, и с мальчишками, и в семье. Оно мне и удобно было. Я никого не трогаю, меня никто не трогают. За это меня отец и не любил. И колотил бывало. Но я не жаловался, ни колотил когда, ни когда на войну отправил. Говорит: «Может, хоть армия из тебя мужика воспитает, моих сил уже нет на это». А мне тогда всего семнадцать было, мамка плакала. Мне так-то не страшно было, только когда мамка плакать начала, испугался немного, но отца я боялся пуще, потому ослушаться не посмел. И, думаю, взгляну глазком одним на войну эту, а не понравится – сбегу. Я по молодости, бывало, с сенокоса у отца из-под носа сбегал, а уж и с войны этой и подавно сбегу. Так и пошел немцев бить.

- В Великую Отечественную воевал, значит?

Дед рассмеялся.

- Да ну. Какая Великая Отечественная? Это ж еще первая война, когда австрийцы супротив нас тоже воевали.

Тут уж рассеялся я.

- Значит, в Первую мировую, говоришь, воевал?

- Было дело.

Я недоверчиво посмотрел на него, пытаясь понять, говорит ли он серьезно или прикалывается. Он отхлебнул пива, посмотрел в сторону, а потом глянул на меня и спросил:

- Не веришь что ли?

- Да чего-то не очень.                                                                

- Да вот и никто не верит. Документов-то у меня нет никаких.

- Это ж сколько тебе сейчас лет?

- Сто двенадцатый год пошел.

Я так и не знал, правда это или нет, но спорить не стал.

- Хорошо выглядишь-то для своего возраста.

- А то. Таких, как я, судьба больше всего и милует. Вот на войну прислали меня, год мы в тылу ошивались, а потом бросили нас не передовую, и я в первом же бою в такую переделку попал. Отрезали нас, человек пятнадцать, а свои отступили. И вот мы кое-как пробиваться начали. Я-то предложил было сдаться, но наши говорят: «Умрем, но не сдадимся».

После этих слов дед отчего-то рассмеялся.

- Ну, а что дальше было? – спросил я, уже увлеченный рассказом, не вникая, правда это была или выдумка.

- А дальше… что ж, все воевать, и я воевать. Одному-то сдаваться совсем не хотелось. Лютая бойня была, в живых только двое нас осталось. Бежим, сзади пули свищут, мимо нас в грязь врываются. И тут сослуживец мой падает вниз лицом, я около него ложусь, посмотреть, живой или нет. А он живой, да еще как, подымается, только встать не может. «Худо мне, - говорит, - ноги, кажись, отнялись, не чувствую вовсе.» Я на ноги глянь, а у него на спине, где поясница, пятно кровавое расползается. «Помоги подняться», - говорит. «Да как же тебе помочь, коли у тебя ноги не шевелятся?» Он разрыдался и пополз. Я на него смотрю, а сам голоса позади слышу. Ну, и дал я деру. Испугался, конечно. Бегу, ветер в ушах. Или пули это. Не знаю, как, но вынесли ноги к своим. А что с солдатиком тем стало, так и не узнал. Убили его, может, а, может, в плен взяли. А мне медаль дали Георгиевскую, за храбрость будто бы. А о случае этом я еще много лет не рассказывал. Стыдно было так-то ведь, хоть и не жалел никогда, что бросил. Так вот.

- Смерти испугаться – дело не зазорное. Так он один погиб, а так вас двое было бы. Никому от того не лучше.

- Оно-то и я так себе говорил. Больше я в ту войну в переделки такие не попадал. Да уж и не рвался больше. В местечке мы относительно тихом стояли, мы с ребятами, кто постарше, вместе старались держаться и в бою никогда не геройствовали. Это молодняк как траву косило. Воевать никому не хотелось, все только планы вынашивали, как бы по домам сбежать. А потом эта красная болячка появилась, коммунисты то бишь. Они тогда себя еще большевиками называли. И лозунги у них такие были: «Власть – рабочим и крестьянам», «Долой царя, долой войну». Власть-то мне особо никогда не была нужна, да и к царю я как-то ненависти не питал, впрочем, как и любви, а вот война осначертела. И начали мы по ночам сбегать на эти их… тайные партсобрания. Потом с девушкой там познакомился, первая моя любовь была. Любовь – не любовь, а так… Так что домой я уже партийным вернулся, как война кончилась. Меня как-то сразу председателем сельсовета избрали, и вообще жизнь безбедная пошла. А потом эта началась… слово-то забыл… продразверстка, вот. Приходили комиссары с отрядом и хлеб весь у людей забирали, крохи оставляли, вот, что это такое.

- Да, я представляю.

- Ну, так вот, отец мой хлеб-то припрятал, благо у него его много было, ну, а кто-то про это прознал и доложил, кому надо. Отец все на меня думал, мы тогда совсем с ним плохо общались, не нравились ему коммунисты эти. А то не я был. Да разве ж ему докажешь? И вот вызывают его, куда следует, мать ко мне приходит вся в слезах. Говорит: «Сходи, слово замолви, отведи беду». А я затылок почесал и думаю про себя: «Ничего из этой затеи не выйдет». Времена-то тогда не то, что сейчас были, людей не считали. В общем, не пошел я никуда. И что ты думаешь? Расстреляли его, так он советскую власть и не признал. Мне-то, конечно, немного стыдно бывало за бездействие, но ведь вряд ли я что-то сделать мог.

Дед допил пиво и отставил стакан.

- Еще? – спросил я его.

- А будь добр.

Я взял наши стаканы и по-новой наполнил их.

- Благодарствую, - отозвался он и тут же продолжил, - дальше-то вроде все устаканилось. Пост у меня был ответственный, люди ко мне с уважением относились. Из страха-то в основном, наверное. Женщины были, и не одна. Тогда-то долго это продолжаться не могло, и вот понесла от меня одна. Ну… забеременела то бишь. Мать ее к моей пришла, и сговорились свадьбу играть, мне-то уж под тридцать было. Не то, чтобы я сильно хотел эту свадьбу, но и против особо не был. Бабу эту ведь я не любил, но надо, значит, надо. Лет пять в согласии прожили, а потом стал я налево ходить. Моя про это прознала, но молчала. Лишний шум, он никому лучше не делает. Так и жили. Потом тяжелые времена пришли. Меня, может, и недалеким человеком считали, но я-то себе цену знал. Глаза у меня были открыты, ухо востро, а,  самое главное, рот на замке. Видел я, как усатый у власти бесчинствует, знал, что и сам под раздачу попасть могу, а потому старался все делать правильно. Много людей тогда позабирали без повода всякого, штамповали только так. Но меня миновало, как и прежде. Ну, а там немного прошло и опять немец пришел. Меня снова на фронт отправили, сержантом пошел. Оно тогда абы кому не давалось, а мне дали, поскольку вояка я опытный был. И пошло там все под откос. Сначала в штрафбат угодил, позицию не удержал. А еще через полгода отряд наш окружили, и в плен мы был взяты. Полтора года по лагерям, ой, сколько там народу померло. А мне опять же повезло. На гармошке играть я умел, а немцы песни наши послушать любили. Вот и жил я там с привилегиями. Потом Красная армия-то фрица отбросила и нас всех освободила. Тоже страшная перестрелка была. Я под трупами спрятался, только это меня и спасло. И вскоре домой вернулся. Вот, думаю, наконец, налажу жизнь свою. Да не тут-то было: арестовали меня и, как изменника Родины, на Колыму сослали. И там я еще почти десять лет провел. Да, тяжелые были годы. Хотя все относительно. Живой ведь остался. Как усатый помер, меня и отпустили. Домой вернулся обратно, моя-то меня уж и не ждала. Думала, нет уж меня в живых. Сын тоже сильно вниманием не жаловал, как-то не близки были с ним. За стол общий пускали, и на том спасибо. Сын нас в город перевез, на квартиру свою. Жили там вшестером в двухкомнатной. Тесно было, но сын на нас никогда не ругался. Он-то весь в деда пошел, отца моего. В шестьдесят первом моя померла. Хоронили, я тогда почти впервые за пятьдесят лет в церкви был. И что-то трясти меня начало, сижу, потом обливаюсь. Ко мне старичок какой-то, священничек подходит и смотрит на меня. Я говорю: «Худо чего-то мне». А он говорит: «Это ж бесы из тебя выходят». Слышь чего? Бесы, говорит. Веришь?

- Честно говоря, не очень.

- Вот и я не очень. Но церкви этой испугался. Потом боялся, как огня, долго за километр стороной обходил. Да… Еще лет через двадцать и сын мой помер. Внуки меня тоже невзлюбили, квартиру мне у государства выпросили и поселили одного, как в ссылку. Я жаловаться не стал, а с ними почти общаться перестали. И вот думать я начал, что как-то не торопится меня Бог-то забирать, и впервые по доброй воле в церковь пошел. Рассказал все батюшке вот, как тебе сейчас рассказываю. Он выслушал все и говорит: «Прав тот старик был, это не Бог тебя от смерти бережет, а бесовщина твоя и, коли душа твоя метаться устала, должен ты от бесов своих избавиться, чтобы Бог тебя принял». «А как от них избавиться?» - я спрашиваю. «Этого я тебе сказать не могу, - отвечает, - у каждого путь свой». Ну, молиться я стал после этого. Да разве одной молитвой все исправишь? Столько лет жизни неправедной. Вот и живу все. Уж всех пережил, я прощения так и не сыскал. М-да… Вот, что я тебе скажу, тебя как зовут?

- Данила.

- Вот, что я тебе скажу, Данила, главное в жизни – бесам своим не поддаваться. А бесы-то, они у всех свои, всегда разное обличие принимают. И обступают не заметно, и завлекают, что ты подвоха не учуешь, пока совсем не увязнешь, а потом уже не вырвешься так просто, так и будешь метаться. Так-то.

Я допил пиво и выкинул свой стакан в урну. Увидев это, дед тут же осушил свой.

- Пойду я, дед. Пора.

- А пивка-то еще купишь?

Я вздохнул, посмотрел на него и пошел еще за пивом.

- На, держи. Ты не напьешься? Да дома далеко ли? Доберешься?

- Да куда ж я денусь?!

- Мало ли. Всякое может случиться.

Дед опять рассмеялся своим смехом, в котором на сей раз мне почудились какие-то зловещие нотки.

- Ступай-ступай. За меня не беспокойся. И главное помни – главная война у человека, она внутри него. Обуздай бесовщину свою.

- Хорошо. Я постараюсь.

После такого прощания я поплелся домой. Уже темнело. Я шел в задумчивости. Во всем этом старике, в том, как мы с ним встретились, было что-то мистическое и судьбоносное. Вот оно что, бесы, значит. В голове вспыхивали какие-то сюрреалистические образы, в какой-то момент мне даже показалось, что я сплю и все это происходит только в моей голове. Да, этот дед вполне бы заменил Пачино в фильме «Адвокат дьявола», а я будто бы Кевин Ломакс.

Я повернул во двор, подошел к подъезду и тут же был резко возвращен в реальность.

- Вечер добрый! – поприветствовал меня Ден, выдыхая сигаретный дым.

- Здорово! – отозвался я, жадно втягивая носом отравленный воздух, - ты ко мне?

- В этом доме у меня больше знакомых нет.

Я ничего не ответил, ожидая, что коль уж он сам пришел, он сам и продолжит беседу, и он, чуть помолчав, заговорил.

- Я пришел поболтать насчет всего случившегося в поездочке…

- Избавь, Ден, - отрезал я.

- Подожди. Выслушай меня. Парень ты терпеливый и выдержанный, когда надо, уверен, ты сможешь меня выслушать. Присядь.

Я заколебался, но сидеть мне и в правду не хотелось.

- Говори так. Я постою. Не хочу сидеть. Я слушаю.

- Я, конечно, та еще свинья. Я это знаю. По крайней мере многие так считают, и я понимаю, почему. Тем неприятнее я себя чувствую по этому поводу. Потому что ты один из немногих людей, которые действительно ко мне хорошо относились и чье хорошее отношение я ценил. И мне бы совершенно не хотелось терять такого друга, как ты, тем более самым постыдным способом из всех возможных – из-за бабы, какой бы замечательной она не была. Я скажу так: ты, как друг, дороже мне, чем Ирка, как девушка, может, тебя это и удивит.

Ден замолчал, но я не торопился ничего отвечать, обдумывая сказанное им.

- Блин, Дань, ну, хочешь я расстанусь с ней? – в отчаянии выпалил он, - уверен, она меня поймет.

- С ума сошел? – удивился я, - зачем с ней расставаться?

- Ну… я просто не знаю, что делать.

- Слушай, Ден, не надо ничего делать.

- Не надо?

- Нет.

- А это хорошо или плохо?

- Ден, чего ты от меня ждешь? Ждешь моего благословения? Ждешь, что я сейчас разрыдаюсь и скажу: «Дети мои, я прощаю вас»? Я ведь ни в чем тебя не обвиняю. Я психанул, наговорил Иринке кучу грубостей и гадостей, возможно, меня можно понять. Возможно, сейчас я жалею об этом и хотел бы вернуть все обратно, но, так или иначе, это уже произошло. Ирка расстроилась, убежала, ей было плохо и одиноко, она хотела любви, внимания и заботы и она оказалась у тебя в постели. Ее тоже можно понять. Ты всегда неровно дышал к ней, ты был под кайфом, она сказала тебе, что мы расстались, ты не стал упускать момент. И тебя можно понять в связи с этим. Может, проснувшись утром, ты почувствовал угрызения совести, но толку от них уже не было никакого. Все случилось так, как случилось. Здесь можно выискивать длинную цепь случайностей и совпадений, но это абсолютно бессмысленное занятие. Тогда мы все поступали сообразно обстоятельствам, и у каждого из нас были причины поступать именно так, а не иначе. Обижаюсь ли я на тебя? Нет, это не подходящее слово. Да, мне неприятно, что все это произошло вот так, но в целом мое отношение к тебе не изменилось. Но чего ты от меня хочешь? Чтоб я находился с вами рядом и делал вид, что мне все равно? Делал вид, что все нормально, и я ни капли не переживаю по поводу происходящего? Это будет по меньшей мере лицемерием. А ты, я убежден, первым не приемлешь лицемерие, тем более среди друзей. Разве не так?

- Так.

- Ну, вот. Потому не требуй от меня переступать через себя.

- Хорошо. Но я же не хочу, чтобы все оставалось так, как есть. Что же мне прикажешь делать?

- Просто дай мне время. Ситуация, в общем, типичная, не Бог весть что. Я отойду, стану воспринимать вещи попроще, увлекусь кем-нибудь другим в конце концов. Ден, уж не знаю, хорошо это или плохо, но так сложилось, что чтобы не произошло, ты всегда будешь моим другом. Реально, после того, что случилось, я уж не знаю, что может произойти такого, чтобы это изменилось. И если тебе нужна будет моя помощь, ты всегда можешь на нее рассчитывать, хотя я убежден также, что я буду последний, к кому ты за ней обратишься в случае надобности.

- Да, насчет этого ты, пожалуй, прав.

- Так что не парься. Все это лишь малая часть того, что называется жизнью.

- Хорошо.

- А теперь, если не возражаешь, я пойду домой.

- Хорошо.

Я протянул ему руку, и он пожал ее.

- Счастливо! – с этими словами я направился к подъезду.

Уже у самой двери Ден окрикнул меня.

- Дань! – я обернулся, - хороший ты парень. Глуповат, конечно, так, по-жизненному. Но хороший. Какие редко встречаются.

Он поднял руку в знак прощания и, развернувшись, побрел прочь. А я направился к себе.

Настроение у меня между тем изрядно поднялось. Я ввалился в квартиру, поскидывал кроссовки и протопал в зал. Папа сидел на диване, потягивая пиво из стакана, наполненного из двухлитровой бутылки, стоявшей перед ним, и смотрел какую-то херню, очередной российский безыдейный криминальный сериал, каких нынче пруд пруди на нашем телевидении. Я сел рядом с ним и отпил из бутылки прямо из горла.

- Ну, куда ты? – для порядка сказал он уже слегка захмелевшим голосом.

Я не стал объясняться в своих действиях, а поднялся и направился на кухню. Там сидела мама и болтала по телефону с одной из своих многочисленных подруг. Увидев меня, она отвлеклась.

- Есть будешь? – спросила она.

- Будешь, - отозвался я, - но позже.

- Что ты будешь есть?

- А что есть?

- Картошка, суп грибной.

- Суп. Грибной.

- Картошку не будешь?

- Нет.

- В холодильник убирать?

- Убирай.

Потом я вошел в комнату, включил компьютер и завалился на диван, уставившись в потолок.

Хороший парень Ден. Не стал увиливать, избегать меня. Просто пришел и поговорил как мужик. Нормально пообщались, без предъяв. Да а чего такое? Жил я без Ирки двадцать лет и еще проживу. Ничего в ней такого особенного не. Ну, красивая, да, ну, неглупая. Но так баба как баба. Говна разводить теперь? Знал я их обоих, они покумекают сейчас и разбегутся. Стабильность – это не про них.

Доброе благостное чувство заполнило меня так, что даже потеплело в животе. Наверное, я слегка опьянел. Тепло из живота начало прорываться наружу лоскутками памяти, они подобно бабочкам проносились у меня перед глазами.

Вот я еще совсем маленький в деревне прыгаю со своим троюродным братом в стог сена. Нам весело и немного страшно. Скоро наши папы поведут нас на речку. Это было мое предпоследнее лето в деревне. Вот мой первый класс. Я стою во втором ряду, передо мной стоит девочка с большими белыми бантами. Ее зовут Лена. Меня совершенно не видно за этими проклятыми бантами, мое лицо не получилось ни на одной фотографии. Мне не нравится первое сентября. Мне не нравится девочка с ее бантами, не нравится наш классный руководитель, она толстая, не нравятся все эти люди, что меня окружают. Мне неуютно. Вот я в лагере с девочкой. Ее зовут Катя. Уже темнеет. Мы целуемся, и я глажу рукой по ее ноге. Она чуть отстраняется и произносит: «Ты совершенно не умеешь целоваться». Я чуть смущаюсь, она звонко смеется и целует меня еще. Вот я первый раз на линейке в лицее. Крупный темноволосый парень без умолка травит какие-то шутки, все смеются. Кроме меня, конечно. Не помню как, но речь заходит о том, что появилось раньше: курица или яйцо. «Яйцо» - подаю голос я. «С чего ты взял?» - удивляется он. «Динозавры ведь несли яйца, а куриц еще не было» - отвечаю я. «Откуда тогда взялись курицы? Не из яиц динозавров ведь» - не сдается он. «Почкованием» - пожимая плечами, говорю я. Он смеется: «Тебя как зовут?» - «Данила» - «Багров что ли?» - «Почти». Он опять смеется. «А я Вова» - и мы жмем друг другу руки. Я замечаю девушку с темно-русыми волосами, она смотрит на меня большими зелеными глазами и чуть улыбается. Я гляжу на нее, а она совершенно не стесняется и не отводит взгляд. Я не могу наглядеться в эти глаза, не смог ни тогда, ни много лет после. Кажется, ничего в своей жизни более красивого, чем те глаза, я так ни разу и не встречал. Вот наш выпускной. Мы стоим на улице перед клубом, курим и пьем шампанское из горла. Ребята как всегда троллят меня. «Чего такой грустный?» - спрашивает Вован. «Какое-то чувство опустошенности» - не раздумывая, отвечаю я. «На, заполни» - подает Ден шампанское. Вот я на каком-то сборе бритоголовых в клубе у Мишани. Он толкает свою очередную пламенную речь. Но эти воспоминания мне не нравятся, и я гоню их от себя. Вот я на первое сентября в университете. Мои одногруппники перетирают какие-то заумные темы. Надо ли говорить, как сильно они все меня бесят. Я надеюсь, что сейчас сюда ввалится какой-нибудь огромный голодный медведь, с небес упадет авиабомба или случится еще какой-нибудь Армагеддон локального масштаба. Вот я просыпаюсь в квартире Ирки, в ее кровати. Она сидит голая и смотрит телевизор. Заметив, что я проснулся, она улыбается, склоняется надо мной и целует в губы. Я тоже улыбаюсь. И вновь впадаю в сладостную дрему.