Когда не ждёшь ничейного письма,
то оседает взвесь, и кутерьма,
затеянная в кварцевом стакане,
смешит, как всё, чему уже не ранить.

Март-беспризорник и апрель-карманник
избавили от лишнего.
Живу.
В подушки набиваю сон-траву
и пряную июльскую душицу —
и если в ночь иную вижу лица,
то, прежде чем для жизни пробудиться,
их забываю в дремлющем краю.

Воздав сполна и слову, и шитью,
царю в миру и пребываю в мире,
код подбираю к письмам птицы Сирин,
и дымный чад оставленных кумирен
остывшей серой больше не влечёт.
Когда и шевельнётся тощий чёрт,
то силы бедолаге не достанет.
Как фарингит в ораторской гортани,
падёт на дно поруганный повстанец,
найдёт для смерти тихую ятовь
и канет безвозвратно, как любовь —
религия уставших одиночек —
прошедшая сквозь строй до крайней точки
кипения в стакане.
(Кипятка
на раз хватило)

Тают облака,
барометром ручного паука
обещана хорошая погода.
Полны тепла восточные ворота,
пробился торопыга-одуванчик.
Пью кофе (без него и день не начат)
и думаю с ленцой: "А был ли... мальчик?"



Уже Другая