"Там, где жизнь — не жизнь,
там, где свет — не свет,
где закат бесконечен, как дно в копилке,
нарушая собственный злой запрет,
я пишу, доверяя письмо бутылке.

Если верить теории, то волна
дополняет скромно природу чуда.
Что ж, теперь надо мною она вольна
посмеяться — пожалуй, пройти верблюду
будет проще в иголочное ушко,
чем найти лазейку в иную данность
мне, затерянной нынче так далеко,
что знакомых звёзд, и тех не осталось.

Я не знаю, будет ли кто читать —
ну, а если будет, то с кем разделит
эту горечь?
Бликует морская гладь,
и крадётся пресный, как рыба пелядь,
день, во всём похожий на сонм других.
Ветер тонко воет в бутыльем горле,
заблудилось эхо в лесистом взгорье,
как мой недописанный рваный стих.

Хоть донельзя скомкан нечистый лист,
но другого нет, я прошу прощенья.
Умолить бы бога морских течений —
да ведь он законченный фаталист.
Ставлю точку — волны пошли в накат.
Всё поймёте сами, когда умрёте..."

И — обрыв листа.

И — на обороте
торопливо, ломано, невпопад:


"... время которое бьётся на мелководье огромной рыбой
и хватает разреженный воздух разъятым ртом
силится но не может вытолкнуть из нутра влажную глыбу
слова обозначающего место где свет и дом
мир замыкается морем пальцы волны забрасывают мячик
на холодный песок по которому мой нерождённый мальчик
ходит целую вечность не оставляя следов
и плачет о ком-то плачет негромко плачет
Алконост прочищает горло басовито затягивает "до-о-о..."

Кофе.
Горечь.
Полночь.
Слов пришлых щёлочь.

Третью ночь сжигает чужая сила —
как живёшь, мол, милочка, тут вдругорядь?

Лучше б я бутылку не находила...




Уже Другая