Зима, проверив на излом,
прошедшим гиблое число
в день добавляет по минуте,
но заоконный столбик ртути
расти не хочет всё равно.

Я грею пряное вино,
гадаю на цветке гвоздики
(ромашки, знаешь, не в сезоне),
но он так твёрд и непреклонен,
что шансы вновь равновелики,
как две испанские хурмы.

Уроненным на дно зимы
предписано молчать и слушать
крахмальный хруст округи снежной,
смотреть под ноги, кутать душу
в три слоя шерстяной надежды
и ждать, когда же явит милость
хтонический угрюмый бог.

Под новым снегом нет дорог,
но направленье сохранилось,
поэтому иду туда,
где шум термитника терпимей,
где в кофе плавится вода
в реторте бытовых алхимий;
где спит огромный рыжий кот
на том, моём, любимом месте;
где по печёным комьям теста
густой слезою мёд течёт.

Здесь можно ждать,
здесь можно быть,
здесь время усмиряет прыть
и кошкой ластится к ладоням,
и в бытие моём придонном
неариадненная нить
тут расслабляется слегка,
не подгоняет в лабиринты,
а нервный день — извечный спринтер —
теряет след наверняка.

... В свой краткий суверенитет
открыла б многое тебе,
но суть воруют телефоны.

Пробрёл сквозь вечер Вечный Жид,
зима следы его снежит,
и время надо мной летит,
грозя порушенным законом.

Соври — ну, хоть про Персефону,
и сам поверь — и будем жить
до той, обещанной, весны,
где все немного влюблены.



Уже Другая