Май хмурью болен, вероятно —
который день под небом ватным
живём, и над резной брусчаткой
кружится яблоневый снег.

Свежо белеет мостовая,
дремотная, ещё ночная,
и, в тучи кутаясь, зевает
с утра пока не хищный век.

Не выражаемые речью,
идут события навстречу,
и ты, в плену противоречий,
понять пытаешься, зачем

тебя опять тревожит это,
но дворник с дымной сигаретой
разгонит зябнущим фальцетом
туман надуманных дилемм.

Хозяин мётел и околиц,
он ухмыльнётся, как знакомец,
и, ветку оборвав на сломе,
протянет душную сирень.

И ты его узнаешь сразу —
он всё такой же ясноглазый,
и трёт о ткань хэбэ кирасу
в его кармане жук-олень.

Он жил тогда, в твои четыре,
в соседней маленькой квартире
и на нетающем пломбире
поклялся, что навеки твой.

Чужой своим — ребёнок Солнца,
прихлопнет важно люк колодца
и на прощанье улыбнётся —
смешной, юродивый, святой.


Уже Другая