Помните ли вы своё детство? Вот Маша говорит, что совсем ничего не помнит. И даже рассказала мне страшную историю своей юности, после которой она всё забыла. История эта слишком личная и не моя, так что рассказать ее я не могу. Но я не верю, что она всё забыла. Нет-нет, да и расскажет мне про Север, или про то, как она ненавидела в детстве чёрную икру, или про множество игрушек, доступных ей, так как ее мама была заведующей детсада…
Мои воспоминания о детстве крайне отрывочны. Да, наверное, как и большинства людей. А возможно, к старости я начну вспоминать все подробности и во всех ярких красках детства. Знаете, как при склерозе? Не работает ведь только кратковременная память, человек не может вспомнить своего ребенка, или сколько ему лет, или ел ли он час назад. Зато прекрасно помнит то, что было много лет назад во всех подробностях. Ну пока я до этого еще не дошел.
Я помню нашу «трешку» на последнем этаже панельной брежневки, помню проходной зал, направо за которым находилась спальня родителей, а налево – наша детская. Мои первые воспоминания относятся еще к тому периоду, когда я спал в детской кроватке. Это значит, что мне было ну никак не больше четырех лет. Я помню, как перелазил через ограждение, чтобы вылезти из нее, как просовывал сквозь деревянные прутья руку, чтобы подержаться за руку сестры, если не мог уснуть. До меня в этой кроватке спала сестра, а после меня – племянница, внуки друзей родителей и моя Алинка. На этом история кроватки обрывается, потому что Света не нашла ничего лучше, чем продать ее. Эту няньку нескольких поколений. Впрочем, иногда лучше избавляться от старых вещей…
Еще я помню, что в нашей комнате была забавная кладовка – этакий прототип современных шкафов-купе, с дверцей на колесиках. Там что-то хранилось, отец печатал там свои черно-белые фотографии в свете красного фонаря, а еще в наших играх кладовка служила кабиной самолета. Я был пилотом, сидящим в кабине и управляющим самолетом, а сестра была стюардессой, разносящей лимонад пассажирам-игрушкам, усаженным на стульчики в комнате. Поскольку бабка моя – мать моей матери – жила в Тбилиси, летать на самолете я начал гораздо раньше, чем соображать. Отсюда и эти игры, видимо.
Я помню, как меня будили в садик. Я топал на тесную кухоньку и что-то пил там или завтракал, а радиоприемник передавал утреннюю гимнастику или вещал оптимистическим голосом: «В эфире – утренняя зорька!» Мать любила включать приемник, когда куда-то собиралась. Говорила, что он дает ей ощущение времени.
Я помню свой садик. Он находился в десяти минутах ходьбы от дома и назывался «Солнышко». С садиком у меня всегда ассоциировался сладковатый запах чего-то типа подгоревшей гречневой каши (не могу точно определить источник запаха, но мне кажется, что все детсады пахли так), вызывающий у меня какую-то ноющую тоску. Из садика я помню, как образ, своего друга Сашку, с которым мы по утрам обыгрывали сцены фильма про войну или советского детектива, показанного по телеку накануне. И лихо курившими прутики, отломанные у кустарника и изображавшие сигарету. Да, все по Фрейду и родом из детства, ха-ха. Я – заядлый курильщик. И помню мою первую влюбленность, девочку звали Алина (ну, разве Фрейд – не гений?). И еще – воспитательницу по имени Лидия Кирилловна – одинокую мать, вопитывавшую дочку, а еще она была заядлым травником и грибником и рассекала на мотоцикле с люлькой.
Воспоминания отрывочны, нет четкой и последовательной картинки. Вот я разговариваю по телефону с дедом из Тбилиси и спрашиваю, купит ли он мне велосипед. А вот тот же самый дед, больной, худой и весь какой-то высохший, с трудом поднимается на наш пятый этаж. У него терминальная стадия рака печени и он приехал умирать в Россию. А вот уже меня на руках отец вносит в нашу детскую, где на табуретках стоит чёрный гроб, а в нем лежит все тот же дед. А перед смертью ведь он разговаривал со мной, я уже совсем забыл, о чем. Наверное, спрашивал, буду ли я помнить о нем. Хотел, чтобы я пообещал, что буду его помнить. Это ведь всегда так важно для живых. Ну что ж, я выполнил свое обещание. Я помню.
Еще наша «копейка». В лучших советских традициях гараж находился не рядом с домом. До него надо было идти минут двадцать-полчаса. Зимой на машине никто не ездил, в том числе и друзья родителей. Машина – это роскошь. Весной мы с отцом приходили в гараж, и он оживлял машину, простоявшую всю зиму на кирпичах, чтобы не портились амортизаторы. К этому моменту была заботливо перебрана передняя подвеска, заменены шаровые опоры. Подзаряжен старенький дефицитный аккумулятор, хотя его заряда и не всегда хватало, чтобы разбудить после зимы эту спящую красавицу, и тогда отец пользовался кривым стартером, бешено вращал ручку, пока машина, наконец, не взревет двигателем. Я помню теплых запах дермантина внутри машины, я сидел на заднем сиденье с пластмассовым рулем и помогал отцу рулить. Мы подъезжали к нашему дому, и мать спускала нам сшитые бабушкой чехлы на сиденье. Вообще, смотрелось бы сейчас это довольно дико – ярко-малиновые чехлы внутри тёмно-зеленой машины. Стиль модерн… Эта «копейка» проездила еще потом много лет, пока я в свои двадцать лет не расколотил ее, а после ремонта мы ее продали…
В той квартире мы прожили, пока мне не исполнилось пять лет, а потом переехали в другую, где я живу до сих пор. И в этой квартире воспоминания уже идут последовательно и складываются в четкую картину. А я до сих пор люблю тот старый район. И проезжая мимо, отвлекаюсь от руля и ищу глазами те окна на пятом этаже…