Это цитата сообщения Anna_Livia Оригинальное сообщение

Петер Хандке. Нет желаний - нет счастья (VI).

часть 1
часть 2
часть 3
часть 4
часть 5

Минувшим летом, когда я был у матери, я застал ее однажды в постели с такой безнадежностью на лице, что не решился подойти к ней. Передо мной, как в зоопарке, было воплощение звериного одиночества. Мучительно было видеть, как бесстыдно вывернулась она наизнанку: все в ней искорежилось, смялось, разверзлось, воспалилось, будто спутанный клубок кишок. Она посмотрела на меня точно откуда-то издалека, но так, будто я был ее РАСТЕРЗАННЫМ СЕРДЦЕМ -- каким Карл Росман был для всеми униженного истопника в романе Кафки. Испуганный и сердитый, я тотчас вышел из комнаты. Только с этих пор я по-настоящему обратил внимание на мать. До этого я часто забывал ее. Разве что изредка у меня больно сжималось сердце при мысли об идиотизме ее жизни. Теперь же она вошла в мою жизнь как некая реальность, обрела плоть и кровь, и ее состояние было столь убедительно понятным, что я в иные минуты полностью делил с ней ее беду.
Да и люди в округе стали смотреть на нее другими глазами: словно она была предназначена представить им их собственную жизнь. Они, правда, спрашивали, "почему" да "отчего", но только для видимости; они и так прекрасно ее понимали.
Ею овладела апатия, она ничего не помнила, не узнавала даже самые привычные домашние вещи. Младший сын, вернувшись из школы, все чаще находил на столе записку, что она пошла погулять, а он чтобы сам сделал себе бутерброды или пообедал у соседки. Эти записки на листках из блокнота с расходами, скапливались в ящике стола.

Она не в силах была больше выполнять обязанности хозяйки дома. Она уже просыпалась больная. Все у нее валилось из рук, и сама она готова была свалиться тут же.
Двери вырастали на ее пути, с каменных оград, когда она проходила мимо, казалось, осыпалась плесень.
В передачах по телевизору, которые она смотрела, она больше ничего не понимала. А чтобы не заснуть, ей приходилось делать какие-то движения руками.
На прогулках ей иногда удавалось забыться. Она сидела на опушке леса, как можно дальше от домов, или на берегу ручья, ниже брошенной лесопильни. Вид полей и воды не успокаивал боль, но хоть заглушал ее на время. В неразберихе открывшихся картин и чувств, когда каждая картина тотчас обращалась в муку, заставляя мать поскорее переводить взгляд куда-то, где следующая картина так же мучила ее, случались мертвые точки, когда чертова карусель окружающего мира давала ей короткую передышку. В эти минуты она ощущала лишь усталость и от всей этой круговерти приходила в себя, рассеянно глядя в воду.
Но внезапно все в ней вновь вздыбливалось против окружающего мира, какое-то время она еще панически барахталась, сопротивляясь, но не могла удержаться в состоянии покоя, из которого ее словно выкидывала какая-то сила. Тогда она вставала и шла дальше.
Она рассказывала мне, что даже на ходу ее все еще душил ужас; поэтому она шла очень медленно.
Но она шла и шла, пока от слабости опять не вынуждена была сесть, но очень скоро поднималась и опять шла.
Так она часто попусту тратила время, не замечая, что уже темнело. Она страдала куриной слепотой и с трудом находила дорогу к дому. У дома она останавливалась и, не решаясь войти, присаживалась на скамейку.
А когда наконец входила, то дверь отворялась медленно-медленно, и мать, широко открыв глаза, входила, точно призрак.
Но и днем она без толку бродила по дому, путая двери, не ориентируясь. Часто она сама не могла понять, как попала в то или иное место и сколько прошло времени. Она вообще потеряла чувство времени и пространства.
Она никого не хотела видеть, разве что в гостинице подсаживалась к туристам, выскочившим из автобусов, которые слишком спешили, чтобы разглядывать ее. Она не в силах была больше притворяться, она полностью выдохлась. Взглянув на нее, каждый догадывался, что с ней.
Она боялась лишиться рассудка. Поторопилась, пока еще не было поздно, написать два-три прощальных письма.
Письма были такими ошеломляющими, словно она пыталась запечатлеть на бумаге частицу собственного сердца. Писать теперь не значило для нее больше заниматься какой-то чуждой работой, как обычно для людей ее образа жизни, для нее это было точно дыхание, независимый от ее воли процесс. Правда, с ней почти нельзя было теперь ни о чем говорить, каждое слово напоминало ей о чем-то ужасном, и она тотчас терялась. "Я не могу говорить. Не мучай же меня". Она отворачивалась, отворачивалась еще раз, и еще резче, пока не оказывалась спиной к говорившему. Тогда она закрывала глаза, и тихие бесполезные слезы катились по ее лицу.
Она поехала в город к невропатологу. С ним ей было легко разговаривать, он был врач, и это внушало ей доверие. Она сама удивилась, как много ему рассказала. А рассказывая, начала все по-настоящему вспоминать. Ее успокоило, что врач, слушая ее, согласно кивал головой, отдельные признаки сразу распознал как симптомы и, дав им наименование "нервное расстройство", привел в систему. Он понял, чем она больна, мог объяснить ее припадки. Она была не единственной пациенткой, в приемной ждали еще два-три человека.
В следующий раз ей уже было интересно наблюдать за этими людьми. Врач посоветовал ей как можно больше гулять на свежем воздухе. Прописал лекарство, облегчившее немного головную боль. И путешествие переключило бы ее мысли. За каждый визит она платила врачу наличными, больничная касса, членом которой она состояла, не предусматривала подобные расходы. Ее огорчало, что она тратит на себя деньги.
Иной раз она отчаянно искала какое-нибудь слово, обозначающее тот или иной предмет. Как правило, она его знала, просто ей хотелось, чтобы окружающие приняли в ней участие. Она тосковала по той недолгой поре, когда и правда никого не узнавала и ничего не замечала вокруг себя.
Она кокетничала тем, что была больна, разыгрывала больную. Делала вид, что в голове у нее все путается, чтобы защититься от наступившей наконец ясности мыслей, ибо при ясной голове она считала, что представляет собой некое единичное явление, и переставала утешаться мыслью, что занимает лишь вполне определенное место в ряду себе подобных. Преувеличивая забывчивость и рассеянность, она хотела, чтобы ее, когда она все-таки все вспоминала или понимала все происходящее, ободряли: "Ну вот, уже лучше! Тебе уже много лучше!" -- словно весь ужас состоял только в том, что ее точила мысль, будто она потеряла память и не способна принимать участие в разговоре.
Она не выносила, когда на ее счет отпускали шутки. Ей не помогало, когда над ее состоянием подтрунивали. ОНА ВСЕ ПОНИМАЛА БУКВАЛЬНО. И плакала навзрыд, если кто-нибудь нарочно разыгрывал перед ней бодрячка.
В разгар лета она на месяц поехала в Югославию. Но в первые дни сидела в затемненной комнате отеля и без конца ощупывала голову. Читать она ничего не могла, собственные мысли перебивали прочитанное. Она то и дело шла в ванную и мылась.
Потом наконец она решилась выйти на улицу и даже поплескаться в море. Она впервые поехала отдыхать и впервые была у моря. Море ей понравилось, по ночам часто штормило, тогда и беды не было, что она лежит без сна. Она купила соломенную шляпу от солнца и вернула ее в день отъезда в магазин. Под вечер она обычно заходила в бар и выпивала чашечку кофе. Всем своим знакомым она посылала открытки и письма, в которых о себе писала лишь между прочим.
У нее вновь появился интерес ко времени и окружению. С любопытством прислушивалась она к разговорам за соседними столиками, пыталась понять, какие узы связывают разных людей.
Вечерами, когда спадала жара, она гуляла по окрестным деревням, заглядывая в дома, в которых не было дверей. Удивление ее было вполне естественным -- ей в жизни не приходилось видеть подобную людскую бедность. Головные боли прекратились. Ей ни о чем не надо было больше думать, временами она вообще забывала все на свете. Ее одолевала приятная скука.
Вернувшись домой, она впервые за много лет заговорила прежде, чем ее начали расспрашивать. Много рассказывала. Позволила мне сопровождать ее на прогулках. Мы часто заходили в кафе пообедать, и у нее вошло в привычку перед едой выпивать рюмку кампари. Она еще сжимала руками голову, но теперь просто по привычке. Она вспомнила, что год назад в кафе с ней заговорил какой-то мужчина. "Но он был очень вежлив!" Будущим летом она собиралась на север, где не так жарко.
Она бездельничала, сидела у своих приятельниц в саду, курила и, помахивая веером, отгоняла ос от кофе.
Погода стояла солнечная, мягкая. Сосновые рощи на холмах вокруг были весь день подернуты легкой дымкой и казались не такими темными. Она консервировала на зиму фрукты и овощи и подумывала о том, чтобы взять на воспитание ребенка из приюта.
К этому времени я целиком и полностью был поглощен собственными делами. В середине августа я вернулся в Германию, оставив мать с ее заботами. Несколько месяцев я работал над повестью, а мать время от времени писала мне.
"В голове у меня все спуталось, иные дни выношу с трудом".
"У нас холодно и хмуро, по утрам долго стоит туман. Я долго сплю, а когда вылезаю из постели, у меня нет охоты что-то делать. С воспитанником ничего не получается. У мужа туберкулез, вот мне и не дают ребенка".
"Стоит мне подумать о чем-нибудь хорошем, как точно хлопает дверь и меня начинают донимать мучительные мысли. Мне бы хотелось писать тебе о чем-нибудь более приятном, да ничего такого нет. Муж пробыл здесь пять дней, но говорить нам было не о чем. Начну разговор, а он даже не понимает, о чем я толкую, так уж лучше молчать. А я ведь радовалась его приезду, но вот он приехал, а мне на него смотреть тошно. Я знаю, мне самой нужно бы найти способ наладить с ним сносные отношения, я все время думаю об этом, но ничего умного придумать не могу. Лучше всего будет, если ты прочтешь эту ерунду и сразу же все забудешь".
"Дома я не выдерживаю, все время бегаю по улицам. Встаю теперь чуть раньше, но утро -- время самое трудное для меня, я заставляю себя за что-нибудь приняться, чтобы не лечь снова. Не знаю сама, куда девать время. Меня гнетет одиночество. Ни с кем не хочется разговаривать. Вечерами часто тянет выпить, но пить мне нельзя, иначе лекарства не подействуют. Вчера ездила в Клагенфурт и целый день сидела на скамейках и бродила по улицам, а вечером едва успела на последний автобус".
В октябре она вообще больше не писала. В хорошие осенние дни ее видели на улице, но она еле-еле плелась, и все ее уговаривали идти чуточку быстрее. Она каждого знакомого просила выпить с ней в кафе чашечку кофе. Ее в свою очередь приглашали по воскресеньям на загородные прогулки, и она охотно ездила повсюду. Ходила со всеми на храмовые праздники. Иногда даже бывала на футболе. Сидела, снисходительно поглядывая вокруг, среди неистовых болельщиков и ни разу не раскрыла рта. Но когда однажды во время предвыборной кампании в их местечко заехал канцлер и раздавал толпе гвоздики, она смело протолкалась вперед и тоже попросила гвоздику: "А мне вы не дадите цветок?" -- "Прошу прощения, сударыня!"
В начале ноября она опять стала писать: "У меня не хватает настойчивости додумать мысль до конца, и все время болит голова. Иной раз она гудит и трещит так, что внешние шумы мне уже и вовсе кажутся непереносимыми ".
"Я теперь разговариваю сама с собой, потому что больше ни единому человеку ничего сказать не могу. Иной раз мне представляется, будто я какая-то машина. Я бы охотно куда-нибудь съездила, но, когда темнеет, я пугаюсь, что не найду дорогу назад. По утрам за окном клубится туман, кругом тихо-тихо. Каждый день делаю по дому одно и то же, а утром все опять в беспорядке. Какой-то замкнутый круг. Мне бы и правда хотелось умереть; когда иду по улице, так и тянет броситься под проносящуюся машину. Но где гарантия, что дело наверняка выгорит?"
"Вчера по телевизору смотрела "Кроткую" Достоевского, всю ночь потом снились всякие ужасы, нет, не снились, я их видела наяву, по комнате расхаживали какие-то голые мужчины, вместо половых органов у них свисали кишки. Первого декабря возвращается домой муж. Мне с каждым днем все беспокойнее, не представляю, как я буду с ним жить. Каждый уставится в свой угол, и одиночество гнетет еще больше. Жить мне холодно, но еще, пожалуй, немного покручусь".
Она часто запиралась дома. Если люди приходили к ней поплакаться, она их резко обрывала. Она ко всем была очень строга, во всем отказывала, всех высмеивала. Для нее все были детьми, которые ей мешают, и разве что чуть трогают.
Она легко выходила из себя. Могла резко поставить человека на место, в ее присутствии люди чувствовали себя лицемерами.
Фотографируясь, она уже не могла придать лицу приятное выражение. Она хоть и морщила лоб и растягивала щеки в улыбку, но глаза, в которых зрачки сдвинуты были куда-то вбок, смотрели с неизлечимой печалью. Подобное жалкое существование превратилось для нее в пытку.
Но точно так же она боялась и смерти.
"Ходите гулять в лес!" (Психиатр.) "Но ведь в лесу темно!" -- с издевкой сказал после ее смерти местный ветеринар, которому она, бывало, поверяла свои тайны.
Туман не рассеивался день и ночь. В полдень мать пробовала выключить свет, но тут же снова включала. Куда ей смотреть? Она сидела скрестив руки, положив ладони на плечи. Время от времени до нее доносился звук невидимой электропилы, крик петуха, которому весь день казалось, что день только начинается, и он кричал до вечера -- а вот заводские гудки возвещают конец рабочего дня.
Окончание следует