Это цитата сообщения Anna_Livia Оригинальное сообщение
Петер Хандке. Нет желаний - нет счастья (часть II)
Началось все с того, что моя мать чего-то захотела: она захотела учиться; когда она училась в школе, еще будучи девочкой, она себя хоть немного ощущала. Именно так, как говорят: "Она себя ощущала". Первое желание, к тому же высказанное и не раз повторенное, стало навязчивой идеей. Мать рассказывала, что "умоляла" деда разрешить ей учиться. Но об этом не могло быть и речи: движения руки было достаточно, чтобы с этим покончить; отмахнулся -- и думать о том нечего.
Тем не менее в народе глубоко коренится стародавнее уважение к совершившимся фактам: беременность, война, государство, обычаи, смерть. Когда моя мать просто ушла из дому, пятнадцати или шестнадцати лет от роду, и в отеле на берегу озера стала учиться стряпать, дед смирился с ее решением, раз уж она все равно ушла; кроме того, стряпая, многому не научишься.
Но другой возможности уже не было: судомойка, горничная, помощница повара, шеф-повар. "Есть будут всегда". На фотографиях -- покрасневшее лицо, блестящие щеки; мать подхватила под руки оробевших серьезных подруг, тянет их за собой; на лице радость от уверенности в себе: "Со мной никакой беды в жизни не случится!"; откровенная, бьющая через край жажда общения с людьми.
Городская жизнь: дешевые короткие платья, туфли на высоких каблуках, холодная завивка и клипсы, беспечность и жизнерадостность. Мать даже побывала за границей! -- горничной в Шварцвальде, тьма ПОКЛОННИКОВ, никому НИ ВОТ СТОЛЕЧКО! Погулять, потанцевать, поболтать, повеселиться: обманные маневры, чтобы не допустить интимной близости, "да мне никто и не нравился". Работа, развлечения; то тяжело на сердце, то легко.
У Гитлера по радио приятный голос. Тоска по родине, как у всех, кто ничего не может себе позволить; и снова отель на берегу озера, "я уже работаю в бухгалтерии", похвальные отзывы: "Фрейлейн... обнаружила способности и сообразительность... Нам жаль расставаться со столь прилежной и жизнерадостной... Она уходит от нас по собственному желанию". Она каталась на лодках, танцевала ночи напролет, не знала усталости.
10 апреля 1938 года: произнесено то самое немецкое "да!". "В 16 часов 15 минут после триумфального следования по улицам Клагенфурта на площадь под звуки баденвейлерского марша въехал фюрер. Ликование масс не знало предела. Гладь свободного от льда озера Вертерзе отразила тысячи знамен со свастикой, украшавших санатории и загородные виллы. Имперские самолеты и наши местные, казалось, соревновались в скорости с Облаками". В газетных объявлениях предлагались значки к избирательной кампании и флаги из шелка или из бумаги. Футбольные команды, закончив игру, прощались со зрителями выкриками согласно предписанию: "Зигхайль!" На автомашинах знак "А" заменили знаком "Г". По радио в 6.15 -- приказы, в 6.35 -- призывы и лозунги, в 6.40 -- утренняя зарядка, в 20.00 -- концерт из произведений Рихарда Вагнера и до полуночи -- развлекательные программы и танцевальная музыка имперской радиостанции в Кенигсберге.
"Твой бюллетень для голосования 10 апреля пусть выглядит так: больший круг под словом ДА перечеркни жирным крестом". Воры, выпущенные на свободу в эти дни и вновь попавшиеся, изобличали себя, утверждая, будто купили спорные товары в магазинах, которых, поскольку они принадлежали евреям, ВООБЩЕ БОЛЬШЕ НЕ СУЩЕСТВОВАЛО. Факельные шествия и митинги; здания с новыми государственными эмблемами обрели ЛИЦО и ВЫТЯГИВАЛИСЬ В ГЕРМАНСКОМ ПРИВЕТСТВИИ; леса и горы УКРАСИЛИСЬ; перед сельскими жителями исторические события разыгрывались в виде спектаклей на природе.
"Все мы были взбудоражены", -- рассказывала мать. Впервые появились какие-то общие переживания. Даже скука буден представлялась весельем праздников -- с таким настроением трудились "до глубокой ночи". Наконец-то обнаружилась великая связь между всем, что до сих пор было непонятным и чуждым; всему словно нашлось свое место, и даже отупляющая, механическая работа стала осмысленной. Движения, которых она требовала, внезапно обрели -- ибо человек сознавал, что их одновременно выполняют множество других людей, -- бодрый спортивный ритм, тем самым человеку казалось, что он хоть и в сильных руках, но все-таки свободен. Ритм стал существованием, стал ритуалом; "Общая польза выше личной, общие интересы выше личных".
Человеку казалось, что везде он дома, а потому исчезла и тоска по родному дому; на обороте фотокарточек у матери записаны разные адреса, впервые она завела (или получила в подарок?) записную книжку: появилось вдруг так много знакомых и так много всего случалось, что-то можно было ЗАБЫТЬ. Ей всегда хотелось чем-либо гордиться; а раз все, что она теперь делала, оказывалось по-своему важным, то она могла и вправду гордиться не чем-то определенным, но вообще, эта гордость стала ее состоянием, выражением обретенной полноты жизни; с этим смутным чувством гордости она не хотела теперь расставаться.
Политикой мать все еще не интересовалась: то, что разыгрывалось у нее на глазах, походило на что угодно -- маскарад, кинохронику ("Сводка событий, две музыкальные недели!"), некий светский храмовый праздник. "Политика" была ведь чем-то неосязаемым, абстрактным, стало быть, не карнавалом, не хороводом, не ансамблем в национальных костюмах, во всяком случае, не тем, что МОЖНО ВИДЕТЬ. Кругом, куда ни глянь, сплошной парад, а "политика" -- что это? Слово, которое не стало понятием, ведь его вдалбливали еще в школе, как все остальные политические понятия, без какой-либо связи с чем-то конкретным, реальным, а просто как лозунг, или если уж пытались объяснить его наглядно, то как неодушевленный символ: угнетение представлялось в виде цепи или сапога, свобода -- в виде вершины горы, экономическая система -- в виде умиротворяюще дымящей фабричной трубы и любимой трубочки по вечерам, а общественная система -- в виде лестницы, на которой размещались: "император -- король -- дворянин/ буржуа -- крестьянин -- ткач/плотник -- нищий -- могильщик"; это была игра, но играть в нее могли только в многодетных семьях крестьян, плотников и ткачей. Это время помогло матери преодолеть себя, обрести самостоятельность. Она держалась теперь уверенно, отбросила страх перед прикосновением: вот на фотографии у нее шляпка съехала набок -- это парень прижал ее голову к своей, она же радостно смеется в объектив. (Все это домыслы, будто фотографии могут что-то "сказать" о таком превращении, но разве не домысел в большей или меньшей степени всякий рассказ даже о том, что действительно произошло? В меньшей, когда ограничиваются простым сообщением о происшедшем; в большей, чем точнее пытаются рассказывать. Чем больше человек выдумывает, тем скорее рассказанная им история окажется интересной и для кого-то другого -- может быть, потому, что легче идентифицировать себя с рассказанным, чем с сообщенными фактами? Отсюда, быть может, и потребность в поэзии? "Удушье на берегу реки", как сказано у Томаса Бернхарда. Война, серия победных радиосообщений под оглушительную музыку, несущуюся из затянутого материей динамика, вмонтированного в приемники, таинственно поблескивающие в темных углах под распятием, только усилила ощущение собственной значимости, поскольку "усугубила неопределенность условий жизни" (Клаузевиц), наполнив прежнюю унылую обыденность захватывающими случайностями. Для матери война не была кошмарным наваждением ранних детских лет, определившим мир ее ощущений, каким война стала для меня, для нее война была поначалу как бы встречей со сказочным миром, о котором до этого можно было узнать разве что из проспектов. Она по-новому воспринимала теперь расстояния, и то, что было РАНЬШЕ, до ВОЙНЫ, и, главное, отдельных людей -- тех, кто играл прежде безликие роли приятелей, партнеров по танцам, коллег. Впервые возникли и родственные чувства: "Дорогой брат!.. Я ищу на карте места, где ты сейчас, возможно, находишься... Твоя сестра..."
Так родилась и первая любовь: к немцу, члену нацистской партии; служащий сберегательной кассы в мирное время, он -- теперь казначей воинской части -- что-то все-таки собой представлял и не замедлил сделать ей ребенка. Он был женат, но она любила его, очень любила, терпела, что бы он ей ни говорил. Она познакомила его с родителями, бродила с ним по окрестностям, скрашивала его солдатское одиночество. "Он был таким внимательным, я совсем его не боялась, как других мужчин". Он распоряжался, она подчинялась. Однажды он сделал ей подарок: духи. Он дал ей на время приемник, который потом забрал. К тому же он "тогда" много читал, они читали вместе книгу под названием "У камина". Однажды на прогулке в Альпах, когда они, спускаясь по склону, чуть пробежались, у матери вырвались ветры, и отец сделал ей замечание; но чуть подальше он и сам выпустил газы и тут же громко закашлял. Мать корчилась от смеха, рассказывая мне об этом, она хихикала злорадно, но совесть ее была нечиста, ведь она чернила свою единственную любовь. Ей и самой было смешно, что она кого-то любила, и надо же -- такого нелепого. Он был ниже ее ростом, много старше, лысый, с ним она ходила в туфлях на низком каблуке, то и дело меняя шаг, чтобы попасть с ним в ногу, держась за оттопыренную, словно бы отстраняющую ее руку, из которой то и дело выскальзывала, -- неравная, смешная пара; но и двадцать лет спустя мать мечтала о том, чтобы вновь испытать к кому-нибудь чувство, которое внушил ей некогда своими убогими любезностями, почерпнутыми у Книгге, сей деятель сберегательной кассы. Но ДРУГОГО больше никогда не было: жизненные обстоятельства так ее воспитали, что свою любовь она сосредоточила на одном-единственном человеке, которого ни заменить, ни обменять было нельзя.
После экзаменов на аттестат зрелости я впервые увидел своего отца: он случайно встретился мне на улице ранее условленного времени -- смятая бумажка на обгоревшем носу, в сандалиях, с собакой колли на поводке. Чуть позже он встретился со своей бывшей возлюбленной в маленьком кафе ее родной деревни; мать была взволнована, отец -- растерян; я стоял в стороне у музыкального автомата, заводя "Devil in Disguise" ("Дьявол в маске") Элвиса Пресли. Муж матери узнал об этом свидании, но послал только, чтобы дать им понять это, младшего сына в кафе. Мальчик купил мороженое, а потом встал рядом с матерью и незнакомцем и время от времени монотонно спрашивал ее, когда же она наконец пойдет домой. Отец нацепил солнечные фильтры на свои очки, то и дело заговаривал с собакой и наконец собрался -- "пора уж" -- платить.
-- Нет, нет, я тебя угощаю, -- сказал он, когда и мать достала кошелек из сумки.
Мы уехали с ним вместе в отпуск и послали ей видовую открытку. Везде, где мы останавливались, он объявлял, что я его сын, боялся, чтобы нас, избави Бог, не приняли за гомосексуалистов ("Сто-семьдесят-пятых "){Гомосексуализм преследовался в Германии по статье 175}. Жизнь разочаровала его, он чувствовал себя все более и более одиноким.
-- С тех пор как я узнал людей, я люблю зверей, -- говорил он, разумеется, не слишком серьезно.
Незадолго до родов мать вышла замуж за унтер-офицера германского вермахта, который давно УХАЖИВАЛ за ней и для которого не имело значения, что у нее родится ребенок от другого. "Она или никто! >> -- решил он с первого взгляда и поспорил с товарищами, что переспит с ней или, на худой конец, что она за него пойдет. Он был ей противен, но ей внушили, что ее долг -- дать ребенку отца; впервые дала она себя запугать и уже не смеялась. К тому же на нее произвело впечатление, что кто-то вбил себе в голову заполучить именно ее.
-- Я думала, он все равно погибнет на войне, -- говорила она. -- Но потом мне вдруг стало страшно за него.
Во всяком случае, она получила право на семейную ссуду. С ребенком она отправилась в Берлин к родителям мужа. Там ее только терпели. Но уже падали первые бомбы, и она вернулась домой; обыкновеннейшая история: она опять громко смеялась, вскрикивая при этом иной раз так, что пугала людей.