О время, проходи!
Колесики крути,
и шестерни стирай, и в горстку праха
чугунный круг сегодняшнего страха,
о время, преврати!

Но только нас не тронь,
дай погулять и юным, и на воле,
дай хоть немного подышать без боли.
Пусть пляшет твой огонь
и рвется связь
меж тем, что было
и что может статься.

И наконец сумеем мы смеяться
самим себе в лицо —
оборотясь.


* * *
В двадцать один
мне впервые исполнилось тридцать.
А это возраст,
когда уже удается
кому дорваться,
кому смириться,
кому дознаться —
откуда у этой птицы
эта высокая нота берется.
А еще это возраст,
когда отбивает охоту
к пению или полету.

Зато потом мне вдруг стукнуло восемнадцать.
Или даже пятнадцать.
Потому что восторг был телячий.
Хотелось смеяться.
Казалось, вот-вот заплачу.

Понятно.
Каждому случалось влюбиться
и валять дурака.
Потом мне снова исполнилось тридцать.
И, кажется, так уже и будет тридцать.
До сорока.

Но теперь-то я знаю,
что время движется вкось и вспять,
подземно, подводно, подспудно.
Свободно.

И я жду, когда мне снова исполнится пять.


Чаепитие

Впятером, вшестером, всемером
мы на кухне за тесным столом
пили чай. Мы друг друга любили.
А часы, что за нами следили,
били полночь — и тут же рассвет.

Но казалось, что Времени — нет.

Вдруг, заплакав, воскликнула я:
— Эти чашки не смеют разбиться!
Эти милые пальцы и лица
раствориться не могут во мраке.
Слышишь? Мы никогда не умрем!
Впятером, вшестером, всемером,
наши дети и наши друзья,
наши кошки и наши собаки.


Почти по Твену

Когда ты полюбил меня,
прочтя судьбу с листа,
мне случай вспомнился один,
конечно, неспроста:
попал оборвыш во дворец,
был назван королем
и все кричал: «Я бедный Том!
Я только бедный Том!»

Я не прошу любви твоей
и не хочу иной.
Я не умею отвечать
за прирученных мной.
Они так щедро в долг дают,
чтоб выпить кровь потом.
Что взять с меня? Я бедный Том.
Я только бедный Том.

Жизнь поручить любви твоей
могла бы я вполне.
Но что мне делать? Жизнь моя
принадлежит не мне.
Она иным горит огнем —
и пусть горит огнем!
Пусти меня! Спаси меня!
Я только бедный Том!



* * *
Скрипка плачет и рыдает,
наказуема смычком.
Мальчик скрипочку терзает,
притворившись дурачком.

Век от века сей невинный
повторяется сюжет.
Мальчик скрипку ненавидит,
оттого что слуха нет.

Скрипка плачет, скрипка стонет,
желтой кожею блестит.
Мальчик вырастет и скоро
глупой скрипке отомстит.

Пусть похнычет, помяучит,
похохочет под смычком.
Мальчик женщину замучит,
притворившись дурачком.

А зачем она так подло
нежной кожею блестит,
никаких обид не помня,
все отпустит, все простит?

А зачем она так гибко
торжествует над судьбой,
и зачем она на скрипку
так похожа? Боже мой...

***
Приемщица стеклопосуды
решила выучить иврит,
чтобы потом рвануть отсюда.
Пускай огнем оно горит!
Пускай горит оно толпою,
трясущееся с перепою,
в дыму дешевых сигарет —
и вечный бой, и тары нет!
И так она взялась за дело,
что вскоре был покинут дом.
А за спиной ее горело,
горело голубым огнем.

***
Как толщу вод бессонная акула —
глухую толщу полночи — пронзай.
До стертых каблуков,
до искр в мозгу,
до гула
в крови.
«Плевать! — тверди. — Банзай!
Но пасаран!» —
все лозунги упорства.
И небу кулаком грози,
и плачь,
пока в ночи твой одичалый плащ
не засвистит,
как уходящий поезд.



Воспоминание

Где?
В золотой Бухаре.
Где?
В золотом октябре
мальчик плясал на канате
в шелковом пестром халате.

Старцы бросали монетки,
дамы бросали конфетки —
только им не расплатиться
с этой небесною птицей.

Дети же нам не должны.
Что мы им впишем в счета?
Порванные штаны?
Прожитые лета?

Сын, лопушок, дурачок,
мой колокольчик, звенел,
встала беда за плечом,
а колокольчик звенел.

Холодно было в дому,
а колокольчик звенел.
Выжила я потому,
что колокольчик звенел.

Где? В сентябре — октябре
на виноградном дворе
мальчик парил над судьбою,
над Бухарой золотою.