Боюсь, о том времени я уже многое забыл. Здоровенный ластик, небрежно прошедшийся по моему мозгу, стер большую часть событий, оставив только малую долю того, что въелось в сознание слишком плотно. Если вы спросите, я так и не смогу вам ответить, какие тогда посещал бары, каких девиц затащил в постель, и удалось ли мне вообще побывать где-то за пределами этого городка с его маленькими улицами и маленькими возможностями, которые эти улицы предоставляли. Однако я отчетливо помню, что в те дни все обсуждали комету Лавджоя. И в день, когда она проходила перигелий, я прошел первую процедуру омолаживания стволовыми клетками. Док Мартин сказал, что если всё пойдет, как надо, можно будет продолжать до тех пор, пока клинику не закроют. Конечно, если сам я не устану от продолжительной жизни и не решу уйти на покой в буквальном смысле этого слова. Тогда я впервые дал себе обещание, что никогда не откажусь от жизни, какой бы скучной она не была. Согласитесь, это всяко лучше разложения в земле. Как только эта мысль обрела отчетливые очертания в моем сознании, я сразу же озвучил её доку, а тот лишь протянул свое излюбленное хммммм и пожелал удачи. Я кивнул и вышел из поликлиники, оставив прожитый десяток лет вместе с его маленькими морщинками и проседями скитаться где-то в стенах этого немого здания. Тогда мир впервые увидел меня помолодевшим. Я всё шел и не мог отделаться от мысли, что даже времена года мне теперь завидуют. Они сменяют друг друга постоянно, такие себе заложники необратимого цикла. Лето не может наступить раньше зимы, как не может и отнять всё отведенное ей время. Каждое из времен года порой состязается с остальными за период правления, но каждый из них знает, что уход и приход являются обязательной частью цикла. Что-то должно умирать, позволяя чему-то другому рождаться. Так работало всё, даже люди. Старики уступали место молоденьким ребятам, а те беззаботно прожигали жизнь, не замечая, как и сами они теряют все ребяческие черты, постепенно подвергая тело всё большему воздействию времени. Старость и смерть заставляют ценить жизнь – так нас учили в школе. Так учили где угодно, так что даже если вы никогда не ходили в школу, вы наверняка слышали эту фразу. Слышали, но никак не могли её оспорить. Так представьте же теперь, какой огромной была моя радость, когда мне впервые представилась возможность потягаться с самой смертью. Я не знал, что буду делать с молодостью, но точно знал, что все в моей жизни можно лепить только из свежего материала.
Блуждая по коридорам мыслей, и погружаясь всё глубже с каждой секундой, я не заметил, как прошел пять остановок метро. Поезда сновали справа от меня, по огромному металлическому мосту. Могучие лапы моста, сплетенные из креплений и балок, упирались в дно протекающей через город реки. Я точно помню, тогда была зима, потому, что вся река замерла, скрыв черный бархат вод под толстым слоем льда. Где-то лёд был толще, где-то тоньше, от чего казалось, что небольшие волны на реке просто застыли и более неподвластны времени. На горизонте серое небо буравили высокие дома-свечи, может, штук пять или шесть. Все они стояли вряд, образовывая что-то вроде головки гигантской зубной щетки для великана вроде ветра.
По правде, раньше я на подобное внимания не обращал. У меня было слишком много желаний и слишком мало времени, чтобы их осуществить. А теперь время внезапно поступилось предо мной, вжалось в угол, позволяя занять мне больше пространства. Теперь я наконец мог оправдывать свою расточительность.
Оправдания не было разве что моей невнимательности. Мои записи в дневнике говорят, что именно там, у моста метро, я потерял указательный палец. Какой-то тип не уследил за своей собакой, спутавшей меня с обедом. Обычно собаки в городах не набрасываются на прохожих, но, может, не всем собакам об этом известно. Эта точно ничего не знала о собачьем этикете. Так я по нелепой случайности остался без пальца, но предпочел подробности этого инцидента забыть, оставив лишь небольшую пометку, дабы каждый раз не задаваться вопросом, куда же делся мой четвертый или седьмой по счету палец. Остальные события, не связанные с потерей органов, серьёзными решениями вроде женитьбы или потерей родственников, я предпочитаю не записывать. Да и не то чтобы предпочитаю, просто так надо. Иначе вся процедура реструктуризации не имеет смыла. Аа, вам, должно быть, уже интересно, что за процедура и зачем она мне вообще потребовалась. Я расскажу, хотя, понятия не имею, с какой планеты вы должны быть, чтобы этого не знать. Это тогда, когда комета Лавджоя приблизилась к солнцу, я был одним из немногих, кто испытал на себе омоложения. Однако, спустя пару лет, таких людей были десятки. Думаю, вам несложно будет догадаться, сколько их теперь, спустя шестьсот лет. Только, пока вы еще не начали представлять перенаселенную планету, я забегу вперед и скажу, что многие из прошедших омоложение так и не протянули больше трехсот лет. Да что уж трехсот? Многие не выдержали и ста пятидесяти. Из-за неспособности найти себе применение, как вы догадались. Мир развивался слишком стремительно, однако мозг, пусть даже заключенный в молодом теле, отказывался принимать столько перемен. Те же, кто дотянул до трехсот, столкнулись с другой проблемой, самой банальной из всех, как может показаться на первый взгляд. И проблемой этой был недостаток памяти. От такого количества информации голова едва не вздувалась, как перезревшая тыква на солнце. Люди испытывали невероятную усталость от всего, чувствовали приближение чего-то неизбежного и совсем неблагоприятного до них. Тогда они и сдавались. Отказывались от своей молодости и умирали с огромным облегчением. Думаю, такой популярной смерть не была даже в средние века. Но это были те люди, а я же отчетливо помнил данное себе обещание. Нужно было искать выход. Сделать то, что пока не удавалось десяткам ученых умов. Я чувствовал, в запасе моем не так много времени. Еще чуть-чуть, и я сам слетел бы с предохранителей, позволив собственному сознанию постепенно угасать, источая тошнотворный запах разложения. Это было даже хуже, чем смерть от старости, и именно это было моим самым страшным кошмаром.
Тогда, после нескольких бессонных дней, я и придумал реструктуризатор. Единственной его проблемой всегда был размер. Даже сейчас мне не удалось особо его усовершенствовать. Однако, несмотря на габариты и внешнюю несуразность конструкции, он отлично справлялся с поставленной задачей – избавлял мозг от лишних воспоминаний. Поначалу приходилось быть осторожным, платить представителям дна нашего общества за участия в испытаниях. Признаю, из-за моих ошибок многие из них лишились любых воспоминаний о прошлом, однако больше я их не видел ни живыми, ни мертвыми. Быть может, некоторые из них повели себя подобно людям, переживающим диссоциативную фугу, – свалили прочь из города в поисках прекрасного нового мира. Может, они его даже нашли. В любом случае я им благодарен. Это был первый шаг. И первый шаг неизбежно привел ко второму. Реструктуризатор заработал, как ему и полагалось.
Не скажу, что это изобретение сделало меня известным или богатым. Вы не подумайте, это не потому, что я скромный. Я просто никому, кроме этих подопытных бродяг и наркоманов, о нем не говорил. Даже мой истощенный мозг прекрасно осознает, что бессмертное общество нам ни к чему. Бессмертие – это приз, а за призы нужно бороться.
Сейчас я могу собой гордиться. Прошло всего пару дней после очередной процедуры, жизненные соки буквально переполняют мое тело, и заставляют нестись вперед на неимоверной скорости. Сейчас быть сдержанным ни к чему, нужно брать от жизни всё. Так что, если вас вдруг кто-то спросит, я детектив Эверетт Браун. Не настоящий детектив, конечно, но всё же с очень правдоподобным значком. Это и есть тот самый пропуск в мир приключений и авантюр. И поиск заветной авантюры наконец увенчался успехом. У меня еще целых пятнадцать минут, чтобы добежать до доков Си Хауз. Какой-то латинос слишком уж неосторожно обсуждал крупноденежную сделку, который предстоит произойти сегодня. Настоящий детектив непременно вмешался бы, отправил преступников за решетку, а фальшивые деньги в хранилище улик, но, вы же помните, я не настоящий детектив. И мне нужны деньги.
Во время пробежки я обратил внимание на венки из искусственных цветов у наземных переходов. Девять переходов и четыре венка. Чтобы стать жмуриком, не обязательно даже погружаться в болото криминала. Достаточно просто быть слепым зевакой. Всё, готово, ты лежишь на асфальте, а к тебе подбегает нерасторопный мужик и трясет тебя за плечо. Будь у тебя возможность, ты бы вмазал ему. Не за то, что он тебя сбил, а за то, что он трясет тяжело раненного за плечо. Но тебя, кажется, парализовало, и, вместо того, чтобы расквитаться с ублюдком, ты демонстративно обмочился. Девять переходов и четыре обмочившихся остолопа, чья месть так и не свершилась. Нужно смотреть по сторонам, чтобы не пополнить их число.
На подходе к докам никого не видно. Уличные фонари не горят. Вряд ли хитроумные преступники выкручивали из них лампочки, взбираясь друг другу на плечи, так что дело, скорее всего, в испорченной проводке или отсутствии средств на покупку самих лампочек. В подобных местах без света всегда страшно, но в сейчас это мне на руку. Так они меня точно не заметят, а я смогу подобраться, как можно ближе, а затем перестрелять их из краденого глока. Латинос говорил, их будет только четверо. Он, Ксименез и два парня от другой стороны. Если не допущу ошибок по глупости, расправиться с ними будет несложно. И, кажется, прямо сейчас все начинается. Кто-то подъезжает к докам и выпрыгивает из автомобиля. Двигатель машины работает, но дальше та не едет, только вращает колесами, бессильно упершись в стену.
-Darse prisa, - слышу я из уст того самого парня, который проболтался.
Они заходят, нужно успеть проскользнуть за ними. Всё же хорошо, что… Что-то тяжелое, словно булыжник, наваливается мне на спину и валит меня с ног. Это даже не булыжник, а штук десять булыжников. Отборных булыжников, состоящих из мышц и кожи. Тяжелая рука хватает меня за воротник пиджака и резко разворачивает лицом к своему обладателю.
-В отличие от своих друзей, - проговаривает амбал на удивление высоким голосом, - я предпочитаю пройтись.
Теперь его рука впивается в мою одежду еще основательнее, а замет начинает тащить меня в направлении доков.
-Ты, кажется, хотел в чем-то поучаствовать? – лица здоровяка я не вижу, но осознаю, что по круглой, демонстрирующей постоянное недопонимание, физиономии сейчас расползается широченная ухмылка.
Я не знаю, что отвечать, да и понимаю, что в таких ситуациях это всё равно бесполезно. Пусть лучше он меня спокойно дотащит к своим товарищам, и, может, там попробуем поговорить. Хорошо я себя обманываю, да? Тешу мыслями о счастливом исходе. Это как раз то, что всегда давалось мне лучше всего.
Амбал небрежно толкает меня на пол, и я скольжу еще несколько дюймов по неприветливо холодному полу.
- Quién es? – вопит прежде незнакомый мне тип, вероятно Ксименез.
- Да что ты несешь вообще, Сим? – спокойно спрашивает его амбал, - Сколько раз повторять, что я твой гоблинский не понимаю.
- Кто она? – переспрашивает Сим, не понижая голоса.
- Не она, а он.
- Кто он? – латинос срывается, но набрасывается почему-то на здоровяка, а не на меня.
- Не знаю, чувак, не знаю, - размеренно проговаривает амбал и отталкивает латиноса от себя.
- Тогда ему смерть, - фраза Ксименеза, произнесенная с акцентом, который выдал бы в нем испанца где угодно, вспарывает повисшую на несколько секунд тишину, а затем тот наводит на меня руку, и раздается громкий хлопок.
Не знаю, почему я впал в такой ступор. Только сейчас до меня дошло, что всё это время пушка была при мне. Я сто раз мог высадить мозги здоровяку или этому Ксименезу, но вместо этого я застыл. Как будто меня погрузили в желе. В сраное желе, понимаете? И даже сейчас, зная, что всё еще есть шанс нанести им неожиданный удар, тело почему-то меня не слушается. Руки застыли, как волны на той замерзшей реке, на берегу которой я лишился пальца. Может, однажды, через пару десятков лет, к рукам вернется былая подвижность, и они всё сделают сами, не спрашивая разрешения у разума. Но, думается мне, тогда будет поздно. Единственный шанс что-то исправить – сделать это сейчас. Только вот, если вы когда-нибудь пробовали стрелять, находясь внутри желе, вы поймете, о чем я. Движения ограничены. Вы чертов инвалид. Даже не инвалид – овощ. И ваше сознание вместо поиска быстрого выхода из ситуации предлагает вам выбрать из пары бессвязных слов. Знаете, из тех, что потом приедаются, и вы всё никак не можете выбросить их из головы. Начинает казаться, что эти бессмысленные слова описывают вас, если не полностью, то отчасти. Эти слова чем-то с вами связаны, но вы никак не можете провести прямой аналогией и глупым агапит или самогруз. Просто в один момент эти слова всплывают в ваших мыслях среди сотен других, осмысленных, и постепенно растворяются, подобно кубикам сахара, тем самым лишая вас любой возможности вытащить их обратно. Агапит, самогруз… «-Ваши последние слова? –Да, конечно, я бы хотел сказать всем, кого я люблю, самогруз, мать вашу».
Впервые бессмертное тело меня подвело, и, надо же, так глупо. В тот самый момент, когда за бессмертие нужно сражаться. Агапит, самогруз. Если научные теории верны, число возможных миров бесконечно. Это значит, имеются и такие, где в меня не всаживает пулю психованный латинос. Не знаю, сколько их, но они точно должны быть. Уверен, там я не из числа зевак.