Первый день моей жизни. Я не чувствую, не вижу, не знаю, не люблю своё тело. Я скольжу по какой-то чёрной грязной ленте, а рядом со мной такие же беспомощные братья и сестры. Мы все-равно держимся вместе, нам всем иногда очень холодно, а иногда слишком горячо. В конце дня нас разложили по коробкам, а в нашем сером домике выключили свет. Никто из нас не умел разговаривать, но все думали о том, что завтра нас ожидает новая жизнь. Так оно и было. Даже не зажигая свет, нас начали перетаскивать с места на место и, наконец, погрузили в большие пыльные машины. Через несколько часов послышались совсем незнакомые голоса, создаваемый ими шум походил на стадо голодных волков, борющихся за одну добычу. После того, как коробку со мной и моими братишками и сестренками вытащили из серой машины, мы услышали другой шорох – это был шорох денег. Впервые мы услышали его от заказчика, который каждый день, до обретения нами тела, приходил, наступая тяжёлыми ботинками на тонкий пол, звенящий как хрусталь под его тяжестью, и грозился, что отнимет эти бумажки от этих рук, которые с плавной лёгкостью лепили из кусочков наши тела. Они начинали работать быстрее и безжалостней, словно забывали, что некоторое время назад они через прикосновенья делились с нами своей душой и обнимали нас пальцами, как своих детей. В этот раз, после мягкого спуска из кузова и шороха денег, мы почувствовали, как мужские сильные руки сжали коробку и порывистыми скачками доставили до назначенного пункта. Вдруг, сквозь угнетающий мрак и нехватку воздуха, мы заметили проблески света, что мы готовы были сравнить с чудом, но меня отвлекла резкая боль где-то в правой стороне. Оказывается, женщина, получившая коробу, решила открытье с помощью ножа, по тонкости больше похожего на волос. Почему старания тех рук, которые первые прикоснулись ко мне, не были оправданы? Оторвав от меня покалеченный ломтик ткани, моё тело поместили в холодный прозрачный сосуд. Я там была одна. Остальных моих родных расставили по разным вазочкам, но вместе с ними были остальные, уже немного запыленные и незнакомые нам. Кроме холода и пустоты я больше ничего не чувствовала. С течением времени братьев и сестер становилось все меньше: их забирали с собой разные люди, и уходили они в разные стороны, и кто-то нёс их в руках, а кто-то кидал со злостью от безысходности в грязные или новенькие сумки и пакеты. Однажды, к прилавку подошла женщина и показала взглядом на меня. Продавщица стала предлагать ей другие, но та даже смотреть не хотела в ту сторону. Она отдала бумажки моей уже бывшей хозяйке и сильно сжала моё тканевое тело в своей слабой и прохладной руке. Теперь мне все представлялось по-другому: шелест денег казался противным и леденящим, а её пальцы, разговаривающие на языке моих создателей, молча дрожали. Наконец, девушка остановилась. Я поняла, что та была очень молода для сильного горя, но почему-то её отталкивающий морозец твердил обратное. Вот её рука опустила меня, и я впервые за всё своё существование увидела. Моей первой зрительной картиной стало улыбающееся личико ребенка с озорными глазками. Принесшая меня сюда девушка ещё долго-долго рассматривала фотографию, потом подошла, протёрла своей остывшей ладонью изображенную там девчушку и, плача, ушла. Она навещала нас каждый день, каждый день она рассматривала картинку, протирала её и уходила. Так же неожиданно, как и в день моей покупки, она не пришла, тогда я испугалась так, что наконец-то почувствовала холодный ветер, и даже глаза ребенка перестали излучать для меня солнце. На следующий день она всё же пришла. Потом это стало повторяться всё чаще и чаще, но мне было уже не страшно, потому что я знала, что девушка вернётся. Я научилась вести монолог с фотографией, что помогало мне и зимой и летом, научилась слушать и узнавать шаги нашей единственной общей знакомой, научилась любить дождь и вместе с ветром играть со снежинками, научилась слышать запах весны, научилась рассматривать себя… в какой-то время я увидела, что девушке стало тяжела сюда ходить, а потом она вообще надолго пропала, но всё, без сомнений, вернулось на круги своя, только теперь она почти не плакала, а даже улыбалась и что-то рассказывала фотографии, только тихо-тихо. То ли потому что боялась, что кто-то услышит их секрет, то ли думала, что кого-то напугает, то ли переживала, что этой девчушке не понравится новость. Вот в один солнечный день девушка пришла не одна, а с маленькой девочкой, которая была очень похожа на ту, фотографию которой я рассматривала столько лет, но я только-только заметила, что она ещё и похожа на мою знакомую. Всё просто – она была её мамой и мамой той, чье фото украшало мёртвый камень. Я впервые услышала голос с нотками радости, гордости, восхищения, но всё это было поверх грусти:
– Лилия, Лилия! Подойти ко мне, пожалуйста.
Девочка ответила, не сходя с места:
– Кто это, мама?
– Это…это твоя сестра, Лилия. Она тоже моя дочь, но она умерла несколько лет назад.
Девчушка молча наклонилась. Я ощутила прикосновения других пальчиков. Они были маленькие, щупленькие, неуверенные, но излучающие тепло и заботу:
– Мама, а почему у этого цветочка нет одного лепестка?
– Он очень старый, дочка. Когда я его купила, то он напомнил мне о твоей сестре, потому что она умерла от того, что при рождении у неё не было одного очень важного органа.
– А как он называется?
– Лилия. Как и ты.
Это было самое радостное событие в моей жизни. Да, может я бесчувственный искусственный цветок, покалеченный однажды старой продавщицей, купленный страдающей молодой девушкой, принесённый на кладбище, на могилку ребёнка, пожелтевший от времени и погоды, но у меня была жизнь, а не существование. Если бы однажды мне не пришлось испытать боль, отчуждения, потерю близких, то, возможно, я никогда бы не смогла помочь девушке, созданной для любви, обрести истинное счастье и изменить судьбу, и, возможно, я бы не узнала, что я – лилия. Теперь же такое имя носит девчушка, перед которой открыты все в мире ворота. Я желаю, чтобы мечты у этой Лилии никогда не завяли так же, как мои искусственные лепестки.
[400x431]