С ним ужасно легко хохочется, говорится, пьется, дразнится;
в нем мужчина не обретен еще;
она смотрит ему в ресницы – почти тигрица, обнимающая детеныша.
Он красивый, смешной, глаза у него фисташковые;
замолкает всегда внезапно, всегда лирически; 
его хочется так, что даже слегка подташнивает;
в пальцах колкое электричество.

Он немножко нездешний;
взор у него сапфировый, как у Уайльда в той сказке; 
высокопарна речь его; 
его тянет снимать на пленку, фотографировать – ну, бессмертить, увековечивать.

Он ничейный и всехний – эти зубами лязгают, те на шее висят, не сдерживая рыдания. 
Она жжет в себе эту детскую, эту блядскую жажду полного обладания, 
и ревнует – безосновательно, но отчаянно. 
Даже больше, осознавая свое бесправие. 
Они вместе идут; окраина; одичание; тишина, жаркий летний полдень, ворчанье гравия.

Ей бы только идти с ним, слушать, как он грассирует, наблюдать за ним,
«вот я спрячусь – ты не найдешь меня»; 
она старше его и тоже почти красивая. 
Только безнадежная.

Она что-то ему читает, чуть-чуть манерничая;
солнце мажет сгущенкой бликов два их овала. 
Она всхлипывает – прости, что-то перенервничала. 
Перестиховала.

Я ждала тебя, говорит, я знала же, как ты выглядишь, как смеешься, как прядь отбрасываешь со лба;
у меня до тебя все что ни любовь – то выкидыш, 
я уж думала – все, не выношу, несудьба.
Зачинаю – а через месяц проснусь и вою – изнутри хлещет будто черный горячий йод да смола. 
А вот тут, гляди, - родилось живое.
Щурится. Улыбается. Узнает.

Он кивает; ему и грустно, и изнуряюще;
трется носом в ее плечо, обнимает, ластится.
Он не любит ее, наверное, с января еще –
но томим виноватой нежностью старшеклассника.

Она скоро исчезнет; оба сошлись на данности тупика;
«я тебе случайная и чужая».
Он проводит ее, поможет ей чемодан нести; 
она стиснет его в объятиях, уезжая.

И какая-то проводница или уборщица, посмотрев, как она застыла женою Лота –
остановится, тихо хмыкнет, устало сморщится –
и до вечера будет маяться отчего-то.
 

Вера Полозкова