Ники Ларкин — режиссер, решившийся на поступок. Человек, осознанно
плывущий против течения: вот, я здесь стою и не могу иначе. Ники
Ларкин пошел наперекор всему ирландскому «креативному классу». Почему?
Потому, что Ларкин узнал правду о Ближневосточном конфликте. Он — один
из немногих, чей нравственный компас в сегодняшнем мире тотального
релятивизма вдруг заработал правильно.

Перспектива взгляда на конфликт, представляемая Ларкиным, чрезвычайно
редка в Ирландии. Такой взгляд на проблематику израильско-арабского
противостояния вообще маргинален в левой до мозга костей европейской
арт-тусовке. Между тем, усилия этого молодого смельчака вселяют пусть
и слабую, но надежду: а вдруг хоть кто-то последует его примеру?


Сняв ленту об арабо-израильском конфликте, Ники Ларкин понял, что его
прежние убеждения были ложными

Я привык ненавидеть Израиль. Привык думать, что левые всегда правы.
Оказалось, это не так. Теперь я понимаю, насколько отвратительны
палестинские террористы. Понимаю, почему Израиль вынужден быть
жестким, даже жестоким. Теперь я вижу, что левые оказались правыми* —
ультра-правыми штурмовиками в своей ненависти к евреям. Почему же это
произошло со мной?

Как ни странно, все началось с моего обычного возмущения израильской
«агрессией» против Газы в декабре 2008 года, в результате которой
погибло 1200 «палестинцев» и 13 израильтян. Я был так потрясен этой,
как мне тогда представлялось, «резней», что в знак протеста обмотал
свою шею арафаткой и в таком виде сфотографировался для проспекта
выставки искусств.

Вскоре я обратился в Ирландский Совет по искусству за получением
гранта на съемки фильма об Израиле и Палестине. Ирония судьбы: едва ли
не решающей причиной того, что я получил финансирование, оказалась та
самая фотография в арафатке. Я собирался откровенно поговорить с теми
солдатами, кто принимал участие в этой войне, чтобы заставить их
задуматься и ужаснуться содеянного — их, и тех граждан Израиля, кто
поддержал военную акцию.

Семь недель, проведенных в Святой Земле, стали водоразделом между
мной, прошлым, и мной — настоящим. Я начал съемки в Израиле.
Израильтяне отнеслись ко мне настороженно. Мы были ирландцами —
жителями страны, находящейся в первых рядах тех, кто нападает на
Израиль. К тому же мы были киношниками. Можно сказать, врагами.

Затем мы отправились на Западный Берег. Здесь ни у кого не было
проблем с нашим ирландским гражданством. Провокационные граффити
испещряли Стену**. Бейт-Лехем (Вифлеем) — просто рай для повернутых на
христианстве: неоновые распятия увешаны плакатами, прославляющими
атаки бомбистов-самоубийц.

Это мартироложество*** сопровождало нас всю дорогу, пока мы находились
на Западном Берегу. Они смотрели на нас со всех столбов и рекламных
тумб, где бы мы ни находились, куда бы ни направлялись. Совсем как
Иисус на старых открытках.

Но постепенно я начал ощущать дискомфорт от того, что постоянно
находился под прицелом «мученических» взглядов. И чем дальше, тем
сильнее становилось это чувство. В конце концов, любимая палестинская
мантра — это «ненасильственное сопротивление». Они повторяют это
всегда, к месту и не к месту, словно «Аминь!» во время католической
мессы.

Когда я брал интервью у Хинды Кури, представителя Палестины во
Франции, она, сидя передо мной в кресле, не скрывала своего
раздражения, когда в ответ на мою просьбу отказалась осудить акции
бомбистов-самоубийц. Ненависть переполняла ее.

Эту ненависть я почувствовал и в Хевроне, где вся Стена изрисована
свастиками. Я поднял камеру, чтобы снимать, но вдруг услышал окрик
израильского солдата с вышки. Несколько месяцев назад я пропустил бы
его возглас мимо ушей: еще чего — прислушиваться к врагу! Но в тот
день я молча повиновался.

Вернувшись в Тель-Авив летом 2011-го, я куда пристальнее вглядывался и
вслушивался в то, что говорили израильтяне. Я вспоминаю разговор на
улице Шенкин — самой фешенебельной в Тель-Авиве, где прохожие выглядят
так, словно все они посещают школу искусств. На террасе кафе я
беседовал с бывшим солдатом.

Он говорил, не торопясь, о том, что видел в Газе. О двух десятках
арабских юнцов, облаченных в бомбы-жилеты и напичканных таблетками
экстази по самые брови, с детонаторами в руках. Они не чувствовали
боли, и остановить их мог только выстрел в голову.

Такие разговоры — не редкость в Тель-Авиве. Я постепенно начал
проникаться ощущением изолированности, которым охвачены многие
израильтяне. Изолированности, уходящей корнями в европейские гетто, и
отнюдь не закончившейся после Аушвица.

Израиль — осажденная крепость под раскаленным небом Леванта, откуда в
любую секунду могут обрушиться ракеты «Град». Я попытался увидеть мир
глазами его граждан. Так началось мое новое путешествие. И по
возвращении домой меня встретили отнюдь не ласково.

Проблемы начались, когда выяснилось, что мой фильм показывает не одну,
как обычно, а обе стороны медали. На самом деле этих сторон, конечно,
гораздо больше. Поэтому мой фильм и называется так — «Сорок оттенков
серого». Но в Дублине хотели видеть только один оттенок — черный, и
именно им должен был быть выкрашен Израиль. Полутонов никто не желал
замечать.

От ирландского художника ждут определенных вещей: он должен щеголять в
арафатке, подписывать воззвания к бойкоту Израиля и громогласно
протестовать против зверской «оккупации». Нет, — «Оккупации»! Но не
только художники обязаны ненавидеть Израиль. Быть против Израиля — это
часть ирландской идентичности, точно так же, как нелюбовь к
англичанам.

Но вот какое дело — ненависть к Израилю больше не часть моей
национальной идентичности. Так же, как и ненависть к англичанам. У
меня ирландский паспорт, но этот документ не означает, что я
республиканец или за «палестинцев».

Мой ирландский паспорт означает, что я родился в 1983 году в Оффали. И
мне страшно не понравились свастики, увиденные мною в Хевроне.
Вернувшись в Дублин, я хотел говорить об этом. Свобода слова — она,
знаете ли, должна быть универсальной ценностью. Но стоило мне об этом
заговорить, как мои дорогие соотечественники начинали смотреть на меня
так, словно я помочился им в пиво.

Эта одномерная, убогая псевдосвобода — основа лжи. Бригады
бойкотирующих Израиль — наиболее яркий пример. Они терроризируют
ирландские торговые сети, заставляя их убирать израильскую продукцию
из ассортимента. Между тем, это бьет напрямую по арабским фермерам, в
основном производящим свой товар под израильскими брэндами.

Но хуже всего то, что ментальность бойкота начинает влиять на деятелей
искусства. В августе 2010-го, в ходе капании ирландско-палестинской
солидарности, 216 человек подписали петицию с призывом бойкотировать
Израиль. Как художник, я обнаружил в этом списке друзей. Как минимум,
мы были когда-то друзьями.

Я бы очень хотел поподробнее расспросить своих бывших друзей о том,
что заставляет их поддерживать этот бойкот. Что конкретно эти
кабинетные резонеры и кухонные вояки знают об Израиле? Могут они без
запинки назвать хотя бы три израильских города, или перечислить три
ведущих отрасли израильской экономики?

Впрочем, у меня есть и более серьезные вопросы к ирландским деятелям
искусства. Что случилось с понятием художника как примера
свободомыслия? Почему ирландские художники относятся к Израилю так,
словно им это кем-то предписано под копирку? И не связано ли это с
такой не слишком высокохудожественной штукой, как банальный карьеризм?

Может быть, проблема вовсе не в Израиле, а в том, что мы слишком много
о себе возомнили — в том, что нашим чувством ложного морального
превосходства мы пытаемся компенсировать и собственную
малозначительность, и недостаток международного влияния нашей
маленькой страны?

Любой достойный художник должен быть готов изменить свое мнение, узнав
то, о чем не ведал прежде. Я хотел бы предложить каждому из тех 216-ти
ирландских художников, что взялись бойкотировать Израиль, провести
некоторое время в Израиле и в Палестине. Возможно, когда они вернутся
домой, они швырнут свои арафатки в мусорное ведро.

Я поступил именно так.

Ники Ларкин