Бэзил проходится по басовым струнам гитары. Нервным движением головы отбрасывает со лба волосы, хотя они довольно короткие и вряд ли могут ему мешать.

- Я их всех уничтожу, - произносит он под аккомпанемент собственной музыки. - И никакая Армия Семи Наций не остановит меня.

Здесь он сбивается, едва не выпуская из рук гитару. Прокашливается, трёт подушечки пальцев, покрытые мозолями, почти кровоточащие. Ему больно играть, это очевидно. Но не играть, вероятно, ещё больней.

- Извини, я что-то разнервничался. Никогда для слушателя не пел, - объясняет он. Хайди улыбается в утешение. - Я уничтожу их всех. Нет, опять не так. Я уничтожу их всех. Я их всех уничтожу, и никакая...

В этот раз вступить у него получается хуже, но он наконец разгоняется. Пальцы набирают темп, скачут по струнам и по ладам.

- Они всё разграбят, как только я отвернусь.

За дверью раздражённо требуют:

- Заткнись уже!

Бэзил даже не вздрагивает, погружённый в песню, зато Хайди подаётся вперёд и рычит:

- Сам заткнись! Убирайся!

Бэзил поёт поперёк её слов, и она чувствует смущение, ведь он старается для неё, а она не слушает. За дверью тем временем замолкают. Хайди не то чтобы вторая после Генерала, но она - самый близкий к ней человек, и её инстинктивно побаиваются.

- Да просто он целыми днями играет. Поёт и играет, сил уже нет, - оправдываются перед ней. - А уйти я не могу, я же охраняю...

Хайди повторяет с нарастающей злостью:

- Не произноси ни слова, ясно? Замолкни.

Будто повинуясь ей, замолкает Бэзил, оставляя вместо себя лишь до боли знакомую музыку. Спортивный гимн в его исполнении звучит не победоносно, но воинственно. Черты его лица мраморно каменеют, новые слова извергаются, как ругательства:

- Ничего не хочу об этом слышать. Каждому есть, что рассказать.

Он поёт, словно жаждет кричать, но сдерживается. Это, вероятно, так и есть. Его челюсти злобно сжимаются в паузах. Хайди видит каплю слюны, слетевшую с его губ. Он в ярости.

- Если я встречу Адских гончих псов, то пошлю их к тебе.

Хайди качается в такт мелодии, ощущая, как лицо холодят недавние слёзы. Она прошла мимо охранников Бэзила, и те не обратили внимания, что её губы разбиты, а одежда окровавлена. Они знают, бьётся в голове мысль, знают, что сделала с нею Анна, и не удивляются. Всё равно убеждены, что они любовницы. У них нет ни малейшего сомнения в том, что Хайди всё стерпит. Может, они даже думают, что ей нравится.

Бэзил вдруг вскрикивает:

- Я истекаю кровью!

Хайди в панике поднимает на него взгляд.

- Я истекаю кровью, истекаю кровью прямо на глазах моего господина...

Хайди кричит:

- Хватит! Пожалуйста!

Бэзил проезжается ладонью вдоль струн, превращая музыку в режущий ухо скрип. В глазах его мгновенно меркнет злость и всплывает страх.

- Что случилось?

Люди, разговаривавшие за дверью, смолки, оглушённые неожиданной тишиной. Хайди тяжело дышит и отворачивается.

- Ты знаешь, ты же знаешь, это слишком...

Бэзил недоуменно молчит с полминуты, а затем охает от резкого осознания.

- Извини. Я не подумал, честно, я не специально. Слова песни такие. Я ничего другого не мог вспомнить. Что хорошо играю, то и выбрал. Песня известная, я её в последнее время разучивал.

Хайди качает головой.

- Ты извини. Я просто слишком внимательно тебя слушала. Ты очень выразительно поёшь.

- Вряд ли, - отмахивается Бэзил, но затем вновь задумывается и отчего-то заливается краской. - То есть, спасибо. Я не должен был играть. Не знаю, почему мне это пришло в голову. У тебя такое горе, а я тут концерты даю.

- У меня горе? - удивляется Хайди. - Это тебя с отцом скоро...

- Что? - спрашивает Бэзил, когда она осекается. - Что со мной и отцом сделают? Убьют?

Хайди сглатывает слово "сожгут" и вновь трясёт головой. Ночь за окном трещит по швам, пятый час грозится разорвать тьму. Она чувствует, что устала до черноты в глазах и видит, что Бэзил устал не меньше. Только это не бессонная усталость, а усталость тревожная, возбуждённая, не дающая возможности заснуть.

- Я не могу тебя спасти. Там за дверью сколько людей? А у меня даже оружия нет, - она переходит на совсем неслышный шёпот, и Бэзил откладывает гитару, придвигаясь к ней ближе. - Я не могу их всех уничтожить, как в твоей песне. Даже если я обману их, скажу, что веду тебя куда-нибудь по просьбе Анны, всё равно не смогу передать тебя отцу. Ей мгновенно доложат. Тут все на её стороне. А если мы попытаемся выбраться из штаба... ты знаешь, нас догонят.

Бэзил с фырканьем усмехается.

- Я и не собирался просить тебя о таком. Я не настолько жалкий, как вам кажется. Умолять кого-то спасти меня? "Сделай что угодно, но спаси?" Я Базилио Франзес, слышишь? - улыбка его высокомерно кривится, но это детское высокомерие, наигранное и испуганное. - Тётя Анна сказала, моя единственная ценность в том, что я Франзес, - она права. Она хочет убить меня, потому что боится, что я окрепну и стану вторым отцом. Она боится меня, так пусть не разочаровывается. Пусть увидит, как я стойко смирюсь со смертью. Встану с гордо поднятой головой, и пусть её хоть отрубят.

Хайди давится горечью, сдерживая новый позыв к рыданию. Бэзил, утонувший в отцовском образе, как ребёнок в отцовской одежде, гневно суживает глаза.

- А, значит, не отрубят? Не расстреляют? Что-то ещё ужаснее? Скормят ходячим? Ну и пусть. Я позволю им прогрызть мне артерию, а там уж ничего не буду чувствовать. И кричать не буду, и биться.

"Ты не сможешь не биться, горя живьём", думает Хайди, но лицо делает непроницаемым.

- Так ты напишешь записку? - спрашивает она шёпотом.

Бэзил говорил громко, за дверью точно слышали его отчаяние. Значит, никто не предположит, что между ними происходит что-то запрещённое.

- А ты передашь её?

- Может быть. Я до сих пор не решила.

Бэзил встаёт с кровати, спешно обегает глазами комнату. Ручка у него есть, есть и бумага, он велел это всё себе предоставить. Из папки выпадают исчерченные листы: видимо, в свободное от гитары время он рисует.

- Ты только не читай, - произносит он, беспокойно пробегая глазами написанное. - Если не получится отдать, выброси её. Но не читай. Мне это даже после смерти будет неприятно.

Он складывает альбомный лист дважды и передаёт Хайди. Та складывает ещё дважды, до размера упаковки с презервативом, и суёт в задний карман.

- Может, ещё обойдётся, - говорит она, глядя в уставшие глаза Бэзила. - Я сделаю всё, чтобы обошлось.

- Ты же до сих пор не решила.

Вспыхнувшая на секунду воинственность отступает. Хайди пятится к двери, храня виноватое молчание. Да, она до сих пор ничего не решила. И понятия не имеет, что ей может помочь решить, если даже Бэзил не помог.

- Ты, главное, знай, что я делала это не из ненависти к тебе или твоему отцу, - произносит она.

Бэзил пожимает плечами, а глаза его, со зрачками, потонувшими в черноте радужки, неестественно расширяются и смотрят пронизывающе, так, что Хайди невольно ёжится.

- Мой отец очень хорошо относился к маме, - говорит он, занижая свой немного звонкий от природы голос. - Он с нами не жил, но приезжал периодически и мог провести у нас недели две. Мама часто на него ругалась. Обвиняла его, кричала, плакала. Не при мне, конечно, но я слышал, когда затаивался на лестнице. Моя мама была художницей. Не очень успешной: картины редко продавались, но рисовала она постоянно. Весь дом пах красками... – Бэзил останавливается и вдыхает, будто в попытке втянуть воздух из воспоминаний. - В общем, денег она практически не зарабатывала. Отец полностью содержал нас, даже эти мамины краски были за его счёт. А она всё равно... заносила руку над ним. На моего отца - руку, ты представляешь? А он - ничего. Я же наблюдал. Он в другую комнату уходил. Не оправдывался, но никогда не ругался. Он уважал её, что бы она ни делала. Он всех женщин уважал. Он прощал их, отец мой всех женщин прощает, слышишь? Он никогда не обращался с женщинами жестоко.

Хайди хочется заявить, что рассказанное целиком противоречит системе ДКИ, что злодеи часто добры к своим родственникам, что это, в конце концов, было давно, ещё в ином мире, но за дверью громко зевают, и она глушит в себе слова.

Но глазах Бэзила - нечто настолько верующее и твёрдое, почти ультимативное, что возразить кажется опасным, совершенно недопустимым. Его взгляд поглощает волю. Его слова автоматически превращаются в истину.

- Ты действительно сын своего отца, - шепчет Хайди. - Будь я Анной, я бы тоже тебя боялась.

 

 

У Сьюзен в руке полупустая бутылка. Медленно, будто вслепую шагая по коридору, Сьюзен постоянно задевает её коленом, и содержимое звучно булькает. Безразмерный балахон чёрным саваном прячет фигуру Сьюзен, волосы её собраны, но в пучке торчат нечёсаными прядями.

Другая её рука, с бежевой нашивкой, выглядит ненужной и какой-то самостоятельной, точно Сьюзен пытается забыть о её наличии, но та преследует её, волочится следом, кончиками пальцев скользя по стене.

После того, как Миранда получила статус ДКИ, слово "бежевый" для многих приобрело дополнительное значение "сбежавший". После того, как этот статус получила Сьюзен, никогда не скрывавшая своих планов, ассоциация окончательно закрепилась. Почему-то её жажда свободы была воспринята как нечто куда более преступное, чем попытка убить Жерара. К её обвинению - "покушение на жизнь" неизменно прибавляли: "а затем она собиралась сбежать", упорно перенося смысловой оттенок именно на этот, даже не подтверждённый факт.

Был ли в том намёк на ужесточение привычных правил или общественное сознание беспричинно породило суеверие, Хайди неизвестно. Но с тех пор, как Сьюзен клеймили бежевым, разговоры об отъезде из штаба, даже шуточные, стали негласно запрещены. На всех этажах. Среди женщин, мужчин, сторонников Жерара, Генерала и тех, кто вообще ничего не понимал. Жителей штаба никто никогда не называл пленниками, но они вдруг обратились в них добровольно.

Сьюзен плывёт вдоль коридора, даже взгляда на Хайди не заостряя. Лишь нашивка слепит своей позорной бежевостью, её видно на чёрной ткани, как бы Сьюзен ни выворачивала руку - это профессионально пришитое клеймо. Хайди так страшно на него смотреть, что она на миг забывает о своём собственном.

Что-то всё-таки заставляет Сьюзен остановиться и выговорить её имя. Вероятно, она тоже не хочет возвращаться домой, если, конечно, принимает гетто за дом. Хайди уже успела с облегчением выдохнуть, миновав её, как зловещее препятствие, уже решила, что это столкновение вовсе не символично и не решающе, но теперь оборачивается с готовностью. Теперь она знает, что это всё неслучайно.

- Вот и ты, - в никуда произносит Сьюзен, прижимаясь спиной к стене.

Пока Хайди подходит к ней, она уже съезжает на пол, не выпуская из руки бутылки. Ноги её бессильно вытягиваются, они обтянуты джинсами, чёрными и чистыми, такие не жертвуют заключённым в тюрьме, но, возможно, дарят бежевым их хозяева. Иногда хозяева ленятся провожать бежевых в гетто после работы, и тогда они бродят по ночным коридорам в одиночестве, беспокойные и потерянные, как призраки.

Хайди вдруг понимает, что Сьюзен окликнула её только для того, чтобы присесть, прекратив свою бессмысленную прогулку. Почему-то она знала, что та захочет поговорить, хотя вряд ли ей самой нужен какой-либо разговор. Она пьяна, мощный спиртной дух обдаёт Хайди, когда она присаживается у противоположной стены, тоже вытягивая ноги в светлых замызганный брюках. Сьюзен закрывает глаза и склоняет голову к плечу.

- Тебе нужна помощь? - спрашивает Хайди, полагая, что она отключается.

Сьюзен тотчас продирает глаза и распрямляется, глаза жаждут закрыться снова, она заставляет себя смотреть через силу, но не на Хайди, а куда-то вправо от неё, если она и видит её, то только как контур, боковым зрением.

- Помощь? Мне? - повторяет Сьюзен, сильно заплетаясь языком, но в интонации её мерещится какая-то двусмысленная усмешка.

Держать ноги вытянутыми неудобно, и Хайди сгибает их, обнимая свои колени. Что говорить она не знает и никогда не знала, но молчание не тяготит, лишь успокаивает, ей достаточно просто смотреть на Сьюзен, ей малодушно кажется, что можно что-то понять, не раня себя общением.

Сьюзен не выдерживает и взвивает вверх свою бутылку.

- Вот... Он сказал, если я выпью залпом половину водки, оставшуюся половину он мне подарит, - рука её резко падает, и бутылка стукается дном об пол.

Хайди оглядывается в страхе, что их услышат или заметят. Она понятия не имеет, может ли что-то грозить за внеплановое общение с заключенной ей, правой руке Анны. По сути, ничто и никаким образом - ведь те, кто придёт её отругать, сами находятся у неё в подчинении. Только Хайди всё равно не по себе, она чувствует себя чем угодно, но уж точно не безнаказанной.

- И ты выпила? - спрашивает она.

Получается до отвращения глупо, ведь трофеем-бутылкой трясут прямо перед глазами. Удивление её, однако, неподдельное, и оно смешит Сьюзен больше, чем нелепый слепой вопрос.

- А что не выпить? Как можно бояться выпить полбутылки водки, когда... - она обрывается, видимо, за нехваткой слов, но Хайди прекрасно её понимает и кивает с отчаянной солидарностью. Сьюзен произносит так, будто заканчивает длинную историю: - Встала на колени и выпила.

- На колени?

- Да, его так больше заводило. - Сьюзен замолкает, вновь кутаясь в молчание, переводит взгляд в другую сторону, как-то снисходительно и насмешливо улыбается, - У него член не стоял. Старик, даже пробовать не стал. Накормил вкусно, сказал, что только полюбуется на меня, а сам танцевать заставил и проходить эти дурацкие испытания.

- Он к тебе не приставал? - спрашивает Хайди с болью в покалеченном теле.

- Талию мою гладил, лил водяру мне в глотку: "Давай, давай, детка. Что же ты? Быстрее, о, ну же-е!" - Сьюзен зажмуривается и запрокидывает голову, - Только знаешь, что самое ужасное?

Хайди откашливается.

- Что?

Сьюзен шумно шевелится и скребёт бутылкой пол. Губы её кривятся.

- Меня не тошнит, - заявляет она скорбно. Хайди осознаёт, что скривившее её отвращение обращено к ней самой, - Не тошнило, даже когда была трезвой. Он меня лапами - а я улыбаюсь. Что со мной сделалось? - Сьюзен всхлипывает, но в голосе её нет слёз, только злоба и недоумение, - Неужели так и надо? Скажи мне, так надо? Будь ты в моей ситуации, ты бы просто расслабилась и терпела?

Хайди вспоминает слова Генерала и её однозначные планы. Она воображает, какая работа будет ждать Сьюзен грядущей ночью, и почти готова ей всё рассказать, но что-то мешает. Малодушные сомнения: она пьяна, она не поймёт, не поверит, не смирится, потому только и не смирится, что всё узнает, разозлится и наделает глупостей, испугается, ей станет больно, пусть лучше ни о чём не догадывается, пусть лучше страдает из-за чужих рук на своей талии... Зная, что обтекаемые советы произведут ещё меньше эффекта, Хайди всё-таки произносит:

- Зависит от человека. Может, иногда, если, оказывая сопротивление, ты рискуешь погибнуть, правильнее расслабиться... Знаешь, есть люди, которым доставляет удовольствие именно гнев жертвы, а вот если она спокойна, их это не заводит, и они не так опасны.

Сьюзен стонет: объяснения слишком сложны для её текущего состояния. В этом режущем урагане слов "погибнуть", "гнев", "жертва", "опасны" она, кажется, достигает пика отчаяния и намеренно ударяется затылком о стену. Перестав бессловесно мычать, она находит силы сменить тему и оглядывает Хайди, напуская на себя подобие непринуждённости.

- А ты откуда? От любовника идёшь?

Подобие непринуждённости в её исполнении выглядит ещё более жутко, чем искренняя агония, потому что от него веет безумием. Тянуть такой разговор Хайди куда труднее, и она, сама не понимая почему, начинает злиться.

- Да, от любовницы. От Генерала. Знаешь такую?

Сьюзен сонно кивает, сползая на пол почти всем телом.

- Ещё бы. Она мне однажды врезала. Странное дело: дала пощёчину, а ощущение было, будто сейчас все зубы повылетают. Вот это у неё ручища, имей я такую, меня никто бы не посмел тронуть.

Она говорит даже с каким-то восхищением и удивительно просто, так просто не говорят о побоях. Разве что те, кто совсем потерял себя. Но ведь Сьюзен не могла потерять. Хайди верит в это и силится разглядеть прежнюю личность под пьяной облапанностью.

- Генерал когда-то с тобой встречалась?

- Да, однажды. Я была у Жерара, а она припёрлась. Уставилась на меня и давай издеваться, мол, какая уродина. А у самой-то рожа - как кислотой ошпарили. Я ей и сказала, чтоб взглянула в зеркало, мымра старая. А она меня как огреет!

Сьюзен задыхается и смеётся, будто уже знает, какое значение имела та единственная встреча. Бутылка выпадает у неё из руки и откатывается.

- Жерар... тогда... так... разозлился! Вытолкал её из кабинета. "Видишь, какая ты для них вещь? Но я-то знаю, что ты ничем не хуже. Вставай за меня и выбьешь из неё это нахальство!"

Сьюзен хохочет, сотрясаясь всем телом, потом противный рвотный звук бьёт её в горло, она зажимает рот рукой, но замолкает не сразу. Медленно, долго выдыхая, она сглатывает подступившую алкогольную тошноту и оскаливается, заходясь смехом снова.

Хайди вдруг вспыхивает. От отвращения, жалости или стыда - сама не может понять, но она вскакивает на ноги, нависает над Сьюзен и кричит, позабыв осторожность:

- А ты не встала за него! Не встала! Могла бы встать, и ничего бы тебе не было! - Сьюзен смотрит на неё тупым взглядом, будто ждёт смешной концовки анекдота, - Ты сама виновата! Сама всё устроила! Теперь ты тут, по своей воле! Нравится тебе?!

- До смерти нравится!

Хайди замирает. Дерзость лежащего в её ногах пользованного тела охлаждает порыв самооправдания. Она отходит, Сьюзен приподнимается, но не встаёт. Хайди поворачивается к ней спиной, подтверждая себе: именно самооправдание это и было, попытка за гневом забыть собственную вину. Разумеется, Сьюзен сама, по совершенно непонятным причинам отказалась поддерживать Жерара, и нельзя назвать такой поступок умным, но не стреляй Хайди в него, она не сидела бы сейчас на полу с бежевой нашивкой. Хайди сама, по совершенно непонятным причинам согласилась поддерживать Генерала, и такой поступок, несомненно, ещё глупей.

- Она спасла меня от самоубийства, - произносит Хайди, защищаясь перед самой собой, - Конечно, вряд ли это было милосердие... Но я умирала, а она не прошла мимо. Я никогда не спрашивала, почему. Не хотела вспоминать об этом. И, наверное, боялась её ответа. Она бы сказала: "Потому что мне так захотелось". А захотелось бы ей тогда добить меня, она бы так же свободно добила. Так зачем я была благодарна ей?

- Сумасшедшая, - заключает Сьюзен у неё за спиной, - Сама с собой не пойми о чём болтает.

Осознавая, что всё это время говорила вслух, Хайди начинает чувствовать себя пьяной. Будто от глотка водки, перед глазами вдруг мутится, коридор накренивается и теряется в бесконечности, голова легчает и идёт крутом, в груди горячо. С Хайди такое бывало в прошлом, от выплеска адреналина, например, когда по реке очень быстро сплавлялись. Но сейчас - какой же адреналин? Она виновато поворачивается к Сьюзен, ещё несколько секунд ей стыдно, но затем несуществующий алкоголь пьянит сильнее, и неловкость исчезает: на ней уже не сконцентрироваться.

- Только я могу быть такой сумасшедшей, - говорит Сьюзен, - У меня на это причины есть. Правда, сил уже нет. Раньше я и двумя голосами умела, диалоги вела. А теперь молчу, даже наедине с собой молчу. Все мои слова Жерару под ноги вытекли.

- Под ноги вытекли? - повторяет Хайди.

Мысль о собственном безумии её тешит, но чужое безумие раздражает.

- Ага, - кивает Сьюзен, - Кровью вытекли. Я истекаю кровью, истекаю кровью прямо на глазах моего господина, - вдруг подхватывает она песню Бэзила, - Все слова вытекут из меня вместе с кровью, и я больше никогда не буду петь.

Хайди впивается пальцами в волосы и садится обратно на пол. Это слишком, слишком, пульсируют виски, это настоящее безумие.

Повисает молчание, но тишина теперь не успокаивает, а лишь давит, загоняя в тупик. Окно в конце коридора постепенно светлеет, и это пугает Хайди. Ей думается, что времени остаётся мало. Но на что должно хватить времени?

Сьюзен вдруг произносит, глядя в далёкое небо за стеклом:

- Кенни жалко.

Это имя, слетевшее с её губ при виде подступающего рассвета, обращённое будто не к собеседнику, но к чему-то могущественному и вечному, наполняет Хайди решимостью.

- Неужели ради Кенни нельзя было сдаться Жерару?

- Обозвать конформизм заботой о нём? - уточняет Сьюзен без всякого выражения, - Я и так слишком много раз его унижала.

- Да о каком конформизме речь? - восклицает Хайди, нервно и раздражённо усмехаясь, - Твой брат живёт на правах раба в ужасных условиях, а ты могла это изменить.

- Чтобы он жил в хороших условиях на правах мародёра и убийцы? По соседству с мародёрами и убийцами? Под руководством мародёра и убийцы?

- То есть, ты презираешь всех, кто ушёл из гетто?

Сьюзен задумывается, положив голову на согнутые колени.

- Ну, Джекки с её младенцем не презираю. Зачем презирать тех, кто пытался защитить своих близких? Но и я защищала Кенни. Просто от других вещей.

- Я не понимаю, что с тобой не так, - шепчет Хайди обессиленно, - Вернее, понимаю всё, что ты имеешь в виду. Но не понимаю, откуда это в тебе. Зачем тебе?

- Популярный вопрос, -  Сьюзен тоскливо кривится, - Саша считала, это всё попытки геройствовать. Типа я хочу, чтобы о моём несгибаемом духе сложили песни. Жерар считал, это такое игривое упрямство, которое надо просто победить. Но на самом деле, это ведь даже не мой выбор. Это вообще не выбор. С тех пор, как мы здесь, я ни разу не размышляла, поступить мне так или иначе, потому что не дано никаких вариантов. Меня забрали в этот штаб против воли и не позволяют уйти - значит, я заложница. И на каком бы этаже я ни поселилась, я не превращусь из заложницы во что-то другое. Единственное, что я могу – требовать свободы для себя и таких, как я. Только это мне и досталось.

- Мистер Красти говорит так же.

- Знаю. Только не надо думать, будто мы с ним одно и то же, - Сьюзен зябко ёжится, - Я боюсь его. Он играет, как Жерар.

- В смысле?

- Зомбирует людей, а меня превращает в символ. Я хотела, только чтобы он следил за Кенни. С тех пор, как гетто разделили, мне бьют прикладом в морду, если я пытаюсь его повидать. А он… армию фанатов ко мне приставил. Я сказала, что не буду ничего проповедовать. А им и не надо, сами всё домысливают. Они не хотят свободы. Ни один нормальный человек не покинет добровольно штаб, если знает, что за забором. Только мы с Красти могли, потому что в нас много ярости. Но теперь и Красти не хочет свободы. Красти хочет войны. А они под его покровительством хотят крови.

Глаза Сьюзен светятся страхом и обречённостью. Хайди обнимает себя за плечи, успокаивая разбушевавшееся сердце.

- Что за чертовщина творится в гетто?

У Сьюзен дрожат губы.

- Я не могу сказать. Просто что-то ужасное наступает, я чувствую. Все это чувствуют, но плывут по течению. Мне кажется, - она оглядывается, впиваясь беглым взглядом в каждый объект пустынного коридора, - этот штаб скоро рухнет.

Хайди сглатывает, силясь не заражаться от Сьюзен необъяснимой немой паникой.

- Так ты разве не этого хочешь?

- Хотела. И сейчас хочу. Хочу, чтобы Жерар сгорел. Но у меня ощущение, что мы все сгорим вместе с ним. И это не может радовать.

Первые лучи солнца доползают до окна и проникают в коридор. Сьюзен морщится от света и тянется к ускользнувшей бутылке. Хмель немного сошёл с неё, подарив способность внятно говорить и окутав тело похмельной дрожью.

- Ты, должно быть, не знаешь, но Жерар действительно сгорит сегодня, – произносит Хайди, - Генерал казнит его. Она забирает власть…

- Бежевые всё знают, - с наигранной гордостью обрывает её Сьюзен, - Эти умники думают, что мы те же тупые наркоманки, которых они снимали в прошлой жизни, и болтают при нас всё что угодно. А мы-то слушаем. Я слушаю. Даже если не хочу ничего знать. Жерар, Генерал – какая разница? Все гады, хуже ходячих. Ходячие хотя бы не жрут друг друга, а у этих – настоящий каннибализм.

- Почему ты думаешь, что нет разницы? – вздрагивает Хайди в беспокойном возбуждении, - Я хочу верить в разницу. Хочу найти её. Генерал – это монстр, Сьюзен. Она всех здешних людей изнасилует.

Фраза выходит до агрессивного требовательной, и взгляд Хайди впивается в Сьюзен так цепко, что та проводит руками по балахону, будто стряхивая его с себя. Разумеется, она чувствует давление, чувствует, что её прижимают к стене, в которую она и так давно упирается. Это заставляет её вскинуть брови в раздражении.

- Ну изнасилует. Хорошо, теперь я в курсе. Но чего ты от меня хочешь?

Хайди молчит, беспомощно и бессильно. Она смотрит на бежевое клеймо на руке Сьюзен и невольно гладит своё собственное. Какая здесь может быть разница? Между тканью и ножом, плечом и бедром, между безвинно наказанной бунтаркой и чёрной глупой шлюхой. Между Жераром и Генералом. Джи и Джи. Всё необъяснимо и безжалостно, одинаково. Это ведь одна и та же буква.

Пальцы кружатся по контуру клейма: G, G, G.

Проследив за её движением, Сьюзен, щурясь, вглядывается в её лицо.

- Тебя что, побили?

"А она заметила", отмечает Хайди, но отвечать вслух не хочет, не надо рассказывать эту историю, разве Сьюзен с её бежевой нашивкой будет сострадать изнасилованию, разве можно будет тогда умолчать о планах Генерала, а о них тоже нельзя говорить, не надо. Ничего не надо говорить Сьюзен, но зачем ты тогда здесь с ней и чего, в самом деле, от неё хочешь?

- Я хочу, - произносит Хайди, - понять Жерара.

Сьюзен вздрагивает и хихикает, но это уже совсем не тот её истеричный смех. Это вообще никакой не смех - звукоподражание, искусственный шум, чтобы порвать тишину. С таким же успехом можно было бы засвистеть или закашляться.

- Понять Жерара? Через меня?

Хайди набирает в грудь больше воздуха.

- Ты ведь знаешь, за что он тебя клеймил? Скажи мне, я уверена, что ты знаешь. Почему он держал тебя так близко, так терпеливо, а потом - после всего, что ты сделала - вдруг клеймил?

- Ты сама отвечаешь на свой вопрос, - тянет Сьюзен невозмутимо, - После всего, что я сделала… Я вообще-то ему ухо отстрелила.

Хайди выдыхает:

- Я знаю, что ты в него не стреляла.

- Правда? – восклицает Сьюзен с вызовом, - Так докажи, что не я.

В её усмешке видна усталость и та сломленность отчаявшегося, что шепчет: «Проще верить самому, что отрицать».

- А я докажу, - заявляет Хайди, - Так докажу, что с тебя снимут эту нашивку. Если только ты докажешь мне, что Жерар – не монстр.

Она знает, что лжёт и что её громкие обещания не зажгут надежду в глазах Сьюзен, но рассчитывает хотя бы на сдержанный интерес. На последних словах – ждёт возмущения и насмешки. Но Сьюзен лишь вяло пожимает плечами.

- Он монстр. Тут нечего доказывать. И я не при чём. Пойми через Рона, - Хайди бьёт невидимым внутренним током. Сьюзен задумывается: - Или через себя. Ты возвращаешься в тот день, когда они бросали гранаты в наш дом? Я уже почти не могу этого делать, почти ничего не помню. Кроме Трента, который будто разлетелся на куски. И Дэвида, который действительно разлетелся. Но ты должна помнить лучше, тебе же тогда подожгли кожу. И Рона…

- Я это помню, - зло обрывает её Хайди и впивается ногтями в обожжённое плечо.

- Ну и что ещё тебе нужно? Доказательства того, что это был Жерар, а не Город? Так ведь ты сама громила Город, видела, что Дориан и Акрам были правы: у них нет и не было никакой армии. Парочка озлобленных безликих физически не могла устроить такую бойню. А вот Жерар мог. Он стравил нас и Город, чтобы потом разграбить их катакомбы, а нас прибрать к рукам. Это был его план, давний, продуманный. Не Генерала – его. Потому что это ему захотелось иметь нас у себя, и он привык брать всё, что понравится. Он прикрыл свою кровожадность именем Элен. А ты поверила ему. Захотела поверить? Или простила?

- Я не прощала, - шипит Хайди.

Сьюзен шипит в ответ:

- Это я не прощала.

Розовый свет солнца раздражает глаза. Сердце Хайди бьётся о грудь так, что отдаёт в уши. Она встаёт на ноги. Клеймо щиплет, оно воспалилось от грубой ткани. Губы тянутся, повреждая сгустившуюся рану. Сьюзен пялится на что-то позади Хайди, пялится периодически и подолгу, с самого начала их разговора. Та оборачивается, видя чёрную G на стене коридора.

- Все гады, - говорит она. Голос низкий и резкий, - Нас сожгут. И сами сгорят. Никакой разницы.

Сьюзен смотрит на неё выжидающе и потряхивает бутылку. Хайди лезет дрожащей рукой в карман, вынимая сложенную до размера упаковки с презервативом записку Бэзила. «Я Базилио Франзес, слышишь?», отдаётся в голове его гордое заявление. И глаза – чёрные, без зрачков, демонические. И больные пальцы, стёртые об гитару.

Сьюзен шепчет:

- Это ещё что?

Хайди медленно разворачивает записку. «Ты только не читай, ладно?» Он сказал это так стыдливо и раздражённо, почти скорчившись. Маленький Франзес, жаждущий окрепнуть и стать вторым отцом. Гордый Базилио с высоко поднятой головой, «и пусть её хоть отрубят».

- Я думаю, вопрос не в том, кто хуже. А в том, осталось ли что-нибудь, достойное спасения, - говорит Хайди, - Если нет – я сгорю. Если да – подожгу кого-нибудь.

- Тебе, может, водки глотнуть немного? – сочувственно предлагает Сьюзен.

- Пожалуй.

Хайди благодарно берёт бутылку, крышка скрипит и остаётся в руке. Она зажмуривается и пьёт, ощущая, как загорается носоглотка, загорается грудь, по-настоящему загорается низ живота и ступни, колени подгибаются, и дышать в этом огне становится почти невозможно. Сьюзен вскрикивает, вероятно, от страха перед таким огромным живым факелом.

- Ничего не осталось! Ничего! – долетает до Хайди её голос.

Она отстраняет от лица бутылку и тотчас роняет. Глаза жгут слёзы, пищевод просто жжёт.

- Ещё не известно. Я пока не прочла, - говорит она, с трудом вздыхая.

- Я не знаю, о чём ты. Но я – о водке. Ты опустошила её до дна.

Хайди покачивается и оглядывается. Бутылка светится в лучах солнца прозрачным пятном. На фигуре Сьюзен взгляд не фокусируется, но она всё ещё корчится на полу.

- Как можно бояться выпить полбутылки водки, когда…

Сьюзен смеётся. Это её настоящий, искренний смех. Она больше не прячет повязку за спину.

- Что там с твоим оставшимся?

Хайди не видит записку, но слышит шуршание бумаги в своих руках и насмешливый голос Бэзила в голове: «Умолять кого-то спасти меня? Сделай что угодно, но спаси?»

Почерк у него не мелкий, печатный, прыгающий, хотя сам текст для альбомного листа – просто микроскопический. Хайди замирает на неустойчивых ногах и напряжённо щурится.

«Папа, они меня убьют! Сделай что-нибудь, хоть что-нибудь, что угодно, спаси меня!»

Там, в конце есть его имя и роспись, есть и ещё несколько строк в середине, но Хайди их читать не собирается. Она улыбается и всхлипывает, шатаясь.

Сьюзен встаёт, отряхивая свои и без того чистые чёрные джинсы. Хочет заглянуть в записку, но Хайди её прячет резким и властным движением.

- Ну что, поджигать будешь? – спрашивает она без всякой обиды.

- Да, - шепчет Хайди, - Не знаю, как. Но подожгу. Я думала, что сгорела, а на самом деле только сейчас зажглась.

Сьюзен проходится рукой по её спине и толкает вперёд, прижимает палец к губам, призывая быть тише.

- Я не знаю, что с тобой не так, откуда это в тебе и зачем тебе, - говорит Сьюзен. Хайди, слепо шагая под давлением её ладони, совсем не видит её саму, - Но понимаю. Я же тоже сумасшедшая. Ты подожги хоть кого-нибудь. За всех нас подожги. Раз уж я не горю почему-то. Пока не горю или уже… Пока.

Голос Сьюзен растворяется в рассветном солнце, но Хайди продолжает идти вперёд. Она останавливается, лишь когда понимает, что со спины исчезла её рука. Исчезла давно. Сьюзен сбежала в гетто. Хайди оглядывается и сворачивает на лестницу. Вспоминает, что у неё всё ещё нет с собой никакого оружия, но задумывается всего на секунду. Оружие есть. Она прячет внутри огонь.