История любви: Тютчев и его музы
15-09-2010 07:46
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Это цитата сообщения tinarisha Оригинальное сообщение
НЕРАЗГАДАННЫЙ ТЮТЧЕВ
НЕРАЗГАДАННЫЙ ТЮТЧЕВ
Всех поражало, почему в этого неуклюжего, рассеянного, одевавшегося как попало человека влюблялись самые красивые женщины Европы и России. И это лишь одна из тайн Федора Тютчева
ЧЕЛОВЕК -ЗАГАДКА
[538x699]
«Любимый» - именно так все чаще звала его под конец жизни вторая жена - Эрнестина. Словно с годами любовь ее к нему только росла. Еще звала мужа «чаровник». «Чаровник - счастливый человек, - писала дочерям, - ибо все от него в восторге». Но брату в Германию, с которым была откровенней, напишет иначе: «Это человек разочарований». Не странно ли? Очаровывал других, но сам всякий раз терпел разочарование. Разочарованный чаровник!
Дом на Невском был известен и до Тютчева. Здесь в бельэтаже жил (и об этом вторая доска на фасаде) великий Сперанский, тот, кому декабристы мечтали доверить правительство новой России и кто после подавления восстания вошел в Следственную комиссию по «Делу о 14 декабря». Судил, кстати, и близкого друга своего поэта Батенькова, который годами жил здесь у него и кого Сперанский приговорит к вечной каторге, из которой 19 лет тот просидит в одиночке Алексеевского равелина. Батеньков даже разучится говорить там, не то чтобы писать. Ни один декабрист, за исключением казненных, не будет подвергнут столь суровому наказанию. Дочь Сперанского рассказывала, что отец плакал ночами, возвращаясь с заседаний. Еще бы: судил друзей - ведь к нему и Батенькову приходили сюда и повешенный Рылеев, и сосланный Бестужев-Марлинский. Впрочем, стихи в бельэтаже будут звучать и после восстания, ибо уже к дочери Сперанского, которая станет держать литературный салон, будут заезжать Пушкин, Мицкевич, Вяземский. А в 1854 году в этом «гнезде поэтов», под самой крышей поселится Тютчев и проживет без малого два десятка лет. Жене Эрнестине, своей Нести, наняв квартиру в 14 комнат, с паркетом и лестничным освещением, напишет, что она может теперь, как хотела - «парить на высоте над докучной толпой». Парила! Но ведь и сам он, живя здесь, взлетел над толпой как никогда - выше не бывает! Действительный тайный советник, то есть третья, а фактически вторая ступень в государственной иерархии (выше был только канцлер), три ордена Святых Владимира, Станислава и Анны (таких чинов и наград после Державина не получал ни один поэт), камергер, личный друг царя, две дочери - фрейлины. Но, с другой стороны, как пишет уже наш современник: незадачливый дипломат, так и не ставший послом; пророк, чьи вещания так и не пригодились обществу; поэт, издавший при жизни два небольших сборника, да и то вопреки собственным желаниям (он писал, что не видит проку «в гальванизированной лире» своей); политик и философ, который так и не нашел время привести в систему свои воззрения, и, наконец, любовник и муж, приносящий женщинам, увы, одни несчастья.
Загадок в жизни Тютчева было множество. Ныне пишут, что в принципе невозможно разгадать «загадку, заданную этим человеком мировой культуре». И с этим нельзя не согласиться. Родная дочь и та сомневалась: человек ли он или дух? Он, приобретший репутацию Кассандры, но избежавший ее участи, он, кому безболезненно сходили с рук такие выходки, за которые любой другой неминуемо поплатился бы репутацией, карьерой, изгнанием, даже свободой. Он, ради кого первая жена оставила четырех своих детей, а вторая, как раз Эрнестина, пятнадцать лет терпела сначала одну, а затем и другую побочную семью поэта. Загадок, повторяю, тьма. Но одну по крайней мере - почему его так любили женщины? - мы попробуем разгадать...
Окна кабинета Тютчева выходили на Невский. Известно: там стояло «длинное кресло», в котором он, вытянув ноги, спасался от подагры, камин, перестроенный из печки, а на столе - самодельная икона Федоровской Божьей матери, как ошибочно назвал ее И.Аксаков. На самом деле - икона «Взыскание погибших». Ныне она хранится в Муранове, в музее поэта. А «самодельная» потому, что писал ее дядька-слуга поэта - Николай Хлопов, который «ходил» за ним с четырех лет. Перед смертью завещал ее Тютчеву, а на тыльной стороне по углам проставил памятные обоим даты: когда приехали впервые в Петербург, когда оказались в Баварии, да когда поэт получил звание камер-юнкера. Но в одном углу написал нечто странное: «Генваря 19-го, 1825 г. Федор Иванович должен помнить, что случилось в Мюнхене от его нескромности и какая грозила опасность». Речь шла, представьте, о девушке, почти девочке, встреченной двадцатилетним служащим русского посольства в Германии, и, по глухим сведениям, о несостоявшейся дуэли из-за нее. Именно про эту девушку и именно Хлопов донесет матери поэта в Москву, что Феденька обменялся с нею шейными цепочками и «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую». С его точки зрения - прогадал. Но знал бы Хлопов, что она, первая любовь поэта, 15-летняя графиня Амалия Лерхенфельд, станет, рискну сказать, возможно, единственной любовью Тютчева. Через год именно ей, внебрачной дочери короля Фридриха-Вильгельма III, побочной сестре русской императрицы, одной из первых красавиц Европы, которой будут восхищаться Гейне и Пушкин, в которую скоро влюбятся Николай I и баварский король Людвиг I (последний даже закажет ее портрет для своей галереи красавиц) двадцатилетний Тютчев сделает предложение. Она, влюбленная в него без ума, согласится, но восстанет ее родня; ей «подберут» мужа - тоже дипломата, сослуживца поэта, «пожитого» уже барона, с которым у остроумного наглеца Тютчева едва не вспыхнет дуэль. А Амалия? Амалия на всю жизнь останется добрым ангелом поэта. Не раз будет выручать его, первой отвезет Пушкину стихи Тютчева, которые станут, по сути, первой публикацией, а однажды спасет поэта едва ли не от Сибири. Это ведь про нее у него, уже женатого вторично, уже отца брачных и внебрачных детей, вырвется как-то в письме: «После России это моя самая давняя любовь». И это она, ровно через полвека после первой встречи, придет в дом на Невском к парализованному уже поэту проститься. За три месяца до его смерти придет. И поэт... расплачется.
ЛЮБИТЬ-ЛЮБОВЬ...
[523x699]
О счастье заспорили как-то в Москве родители Тютчева с поэтом Жуковским, с кем дружили. Тот в дневнике оставит одну строку: «Обедал у Тютчевых. Вечер дома. Счастье - не цель жизни». Но спор, видимо, был жарким, ибо юный Тютчев и отметит, и запомнит его. Спорили у Чистых прудов, в Армянском переулке, в доме 11. Это огромное здание с кованой черной лестницей тоже сохранилось - в нем сейчас Детский фонд. Здесь жили мать поэта, урожденная Толстая, благодаря которой Тютчев является, представьте, шестиюродным братом Льва Толстого, и отец, который вел род от «хитрого» боярина Захара Тутчева. По другим сведениям - Тетюшкова. Тот упоминается в Никоновской еще летописи, как воин, «которого Дмитрий Донской перед началом Куликовского побоища подсылал к Мамаю со множеством золота и двумя переводчиками для собрания нужных сведений». Тоже, выходит, был дипломат. Шпион-дипломат - из самых первых. И не отсюда ли у поэта знание человеческой натуры, прозорливость в речах и дальновидность? А очарование «чаровника», способное будить в женщинах роковые страсти, вполне могло передаться ему от деда - знаменитого капитана Тютчева.
Имя деда прогремит однажды по Москве. Из-за легкого, вообразите, флирта, из-за «служебного ро-мана», но зато уж с самой Салтычихой. Помните такую?! Оказывается, капитану (он был землеустроителем) было поручено провести топографическую съемку деревень Теплого Стана и села Троицкого -там ныне «Аллея Тютчева», - где он и повстречался впервые с хозяйкой его, Дашей Салтыковой, двадцатипятилетней вдовушкой. Историки деликатно намекают ныне, что все зверства ее (а Салтычиха только по официальному обвинению замучила 37 крепостных) шли от сексуальной, простите, неудовлетворенности этой не знавшей грамоты, но богатырского сложения помещицы. Похоже на правду, могла «залюбить» до смерти; документы сохранили нам даже имя ее крестьянина - Ермолая Ильина, у которого она убила подряд трех жен, велев присыпать трупы землицей в ближайшем леске. И почти сразу после этого влюбилась в капитана-землеустроителя. Да как влюбилась! Небесам жарко! А когда дед поэта вздумал посвататься к соседке ее, Пелагее Панютиной, Салтычиха - вот ведь террористка первая! - подослала конюха с 5 фунтами пороха взорвать городской дом соперницы у Покровских ворот. «Чтоб оный капитан Тютчев и с тою невестою в том доме сгорели». Не африканские - русские страсти! Мину под застреху конюх подсунул, а поджечь не решился, за что обезумевшая от ярости Салтычиха била его батогами. Она, «сей урод рода человеческого», по словам Екатерины II, кончит свои дни в подземной тюрьме Ивановского монастыря, где просидит 33 года, ухитрится родить ребенка от какого-то караульного и умрет ровно за год до рождения внука капитана - нашего поэта. Кстати, капитан, разбогатев, купит потом с Панютиной и деревню Теплый Стан, и село Троицкое, которое на карте Москвы и обозначено ныне странной на первый взгляд не площадью, не улицей -«Аллеей Тютчева». Но внука капитана женщины будут любить, пожалуй, даже больше, чем деда. За что? Да за то, что «любил любовь», как написал о нем один современник...
Первая жена Тютчева Элеонора попытается заколоть себя маскарадным кинжалом. Несколько ударов в грудь. Это случится в Мюнхене, где Тютчев на нижайших должностях служил тогда в русском посольстве - клеил конверты для важных бумаг. Вся в крови, Элеонора выскочит на городскую площадь и, прежде чем упасть, пробежит почти 300 шагов. Элеонора Петерсон, урожденная графиня Ботмер, была лютеранкой (из-за чего брак был почти тайным), была старше поэта, он взял ее вдовой с четырьмя детьми (от года до семи лет), но она так влюбится в него, что фактически бросит их. Гейне писал о ней: «не очень молодая», но «бесконечно очаровательная, состоящая в тайном браке с молодым русским дипломатом и моим лучшим другом Тютчевым». Но вот вопрос: любил ли ее двадцатидвухлетний Тютчев? Ту, которая родила ему трех дочерей, из-за скорой смерти которой он в одну ночь поседеет и кого после смерти назовет «утраченным раем»? Не знаю. Знаю, что как-то обмолвится, что любовь любой женщины не просто удивляла - изумляла его. «Меня, именно меня - и любить?» Не потому ли чувства его были порой сродни благодарности женщинам. Это, впрочем, догадка, тайна. Не тайна, что в русской колонии Мюнхена и кинжал, и женщина в окровавленном платье вызвали шок. Крах карьеры Тютчева был неминуем. Тем более что все знали: у женатого поэта вот уже третий год длится роман с черноглазой красавицей Эрнестиной Дернберг. Из-за нее, считали, Элеонора и отыскала в столе тот самый кинжал. Все это странно, но ни отставки, ни отзыва в Россию, ни даже серьезного расследования инцидента учинено не было. Более того: скоро в любовной круговерти с новой любовницей, Эрнестиной, поэт не только бросит представительство в Турине, запрет его на ключ и самовольно уедет в Швейцарию, но в суматохе потеряет важные документы, чуть ли не шифры посольские. За подобное преступление не только могли под суд отдать - в Сибирь сослать. Но - новое «чудо»: это тоже сошло «счастливчику» с рук. Почему? - ахнул русский дипкорпус. И если в «историю с кинжалом» вмешалась жена крупного русского дипломата баронесса Крюденер (та самая девочка Амалия, его первая любовь, ставшая женой Крюденера), то из второй отчаянной, прямо скажем, «истории с шифрами» поэта, видимо, спас сам наследник престола, будущий император Александр II. Это, разумеется, и ныне тайна за семью печатями, так всего лишь предполагают историки: известно, что Тютчева с наследником свел Жуковский, воспитатель цесаревича - они вместе прибыли в Италию. Но факт есть факт: вместо отставки и Сибири поэту не только возвратят отобранное звание камергера, но представят вдруг к новому чину - коллежского советника, что в армии равнялось званию полковника. Тогда, кстати, в Италии Тютчев и напомнит Жуковскому, что «счастье», конечно, не цель. Но, предполагаю, тогда, видимо, и поймет, что без этого счастливого случая не было бы нового, счастливого брака его. Не зазвенели бы 29 июля 1839 года в Крестовоздвиженской церкви при российской миссии в Берне их свадебные с Эрнестиной колокола. Кстати, поручителем у жениха был, теперь уже посланник, тот самый «пожитой» барон Крюденер, когда-то соперник Тютчева. А в толпе присутствующих на бракосочетании почти незаметной стояла баронесса Крюденер - его «добрый ангел», его Амалия.
Да, счастье не цель даже в любви. Возможно, цель - сама любовь? Та, которая и откровение, и религия. Во всяком случае, для истинных поэтов!
«ЛЕВ» РОССИИ
[534x698]
А ведь поэтом его никто особенно и не считал. И первым не считал себя поэтом сам Тютчев. Одни говорят, что был равнодушен к своим стихам (граф Капнист подберет однажды забытое на столе после заседания одно из стихотворений его). Другие утверждают, что замыслы были гораздо значительнее того, что выходило из-под его пера. А третьи воспаряют - слишком-де был занят местом России в мире - реальной политикой. И, кажется, не зря «воспаряют».
Дипломат, потом политик - вот как числил себя. Нет, стихи писал с юности, иногда печатал их, но значения им не придавал. Первый сборник выйдет, вообразите, когда ему исполнится пятьдесят один год -расстарается Некрасов. А про второй и последний (за четыре года до смерти) Тютчев, дав согласие на него из «чувства лени и безразличия», отзовется «как о весьма ненужном и весьма бесполезном издании». О книге и впрямь появится лишь две рецензии, а тираж так и не раскупят. Невероятно! Что говорить, Пушкин, отмечая первый выпуск альманаха «Денница» и статью Киреевского, обозревавшего русскую словесность 1829 года, напишет: «Из молодых поэтов немецкой школы г. Киреевский упоминает о Шевыреве, Хомякове и Тютчеве. Истинный талант двух первых неоспорим». Про Тютчева - ни слова! Да, Пушкин напечатает его стихи в «Современнике», которые доставит ему из Германии Амалия, но вновь не оценит их. Гений не заметит гения. Сам Тютчев, страстно желавший познакомиться с Пушкиным, приедет в Петербург, увы, лишь через четыре месяца после его смерти. Остановится на Невском в отеле «Кулон» (где стоит ныне «Европейская») и там же, на Невском, встретив приятеля, князя Гагарина, мимоходом спросит: «Какие новости?» «Я ему отвечаю, -вспоминал тот, - что военный суд только что вынес приговор Геккерену». - «К чему он приговорен?» -«Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря...» - «Пойду, Жуковского убью», - не шутя, крикнет разгневанный Тютчев и тогда же напишет стихи на смерть Пушкина. Помните: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!»
Да, поэтом себя не считал. И, возможно, это главная загадка его. Более того, с трудом заставлял себя царапать пером по бумаге. «Тютчев ненавидит писать, - жаловалась брату Эрнестина, - он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей... затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, - кажется, будто он читает их в открытой книге... Это поток, который течет легко и свободно. Но если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее чем он пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы... Это светский человек, оригинальный и обаятельный, но, надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, т.е. как дилетант». «Ах, писание страшное зло, - признавался и сам поэт, - оно как бы второе грехопадение бедного разума». Кокетничал? Возможно! Ибо до нас дошло 1250 писем его, из которых, стыдно сказать, лишь треть пока опубликована. Но если писание зло, то беседа, разговор это для него святое! Любил поговорить: пофилософствовать с самим Шеллингом, поспорить с Чаадаевым (споры их доходили порой до пугающей окружающих перепалки), посмеяться над миром с молодыми еще Тургеневым и Толстым (оба, кстати, будут «приударять» за его дочерьми), да просто поболтать в любом удобном месте. Из-за этого не только Эрнестина считала его лентяем, из-за этого родной брат бросил ему однажды в сердцах: «Какой ты пустой человек!» Было, было такое, и Тютчев согласится с братом - вот что удивительно! Словом, шармер, баловень общества, философ гостиных, любимец женщин - вот поэт, вернувшийся в Петербург после двадцатилетней службы за границей. «Чаровник», одним словом. Или - «Лев сезона», как почти сразу окрестит его друг Вяземский.
В 11 утра 2 октября 1844 г. пароход «Николай I», на котором Тютчев с Эрнестиной и детьми прибыли в Россию, бросил якорь в Кронштадте. Родителям, робко выразившим надежду на продолжение им дипломатического поприща, решительно отписал: «Как могли вы подумать... чтобы я, как бы ни сложились обстоятельства, покинул Россию. Будь я назначен послом в Париж... и то я поколебался бы принять это назначение... Петербург, это... русский характер, это - русская общительность». Правда, признался, что оттягивал возвращение, пока в столице не появятся две женщины: любимая дочь царя, великая княгиня Мария Николаевна, новая покровительница, и - надо ли называть имя другой? - его Амалия. Цепочка и шнурочек - помните? Амалия, которая, как пишут, уже побывала любовницей царя, теперь «досталась» дряхлому, но еще всесильному Бенкендорфу. Она и познакомит поэта с ним - тот даже пригласит поэта в свое имение - погостить...
Да, Тютчев был поэтом среди дипломатов, но ведь и «дипломатом» среди поэтов. Мастером не политических - житейских компромиссов. Искал, искал высокого покровительства. Ту же великую княгиню очаровал стихами, но именно о ней скажет, что поладил с ней, поскольку «обращался к женщине». Тем же манером «околдовал» великую герцогиню Саксен-Веймар-Эйзенахскую, на деле - Марию Павловну, дочь императора Павла I. «Я три раза обедал у нее, - сообщил жене, - и один раз провел вечер». В итоге старшая дочь поэта, двенадцатилетняя Анна, была удачно пристроена при Веймарском дворе. А скоро к четырем высоким покровителям прибавится пятая - цесаревна, будущая императрица. Надо было как-то жить - вот, кажется, единственное объяснение его светской, скажем так, ловкости. Он и жену наставлял. «Бываешь ли у графини Нессельроде? - спрашивал. - Делай это, прошу. Это для меня существенно». Графиня Нессельроде, жена его начальника, министра иностранных дел, держала «первый салон» Петербурга. Вражда ее была опасна, а дружба, по словам Модеста Корфа, «до ослепления охранительна». Мы-то знаем ныне, она ненавидела Пушкина, терпеть не могла Лермонтова, а с Тютчевым, представьте (он ведь так смешил ее!), вполне сойдется. Тютчева едва не хватит удар, когда она скончается. «Мой муж, - напишет Эрнестина, - стал сиротой». Помните слова, сказанные о нем: купить его было нельзя - приобрести можно? Но чем? Может, покоем душевным, за каплю которого он был готов, как признавался, отдать полжизни? Не в этом ли ключ лояльности его? Ведь Тютчев и про Бенкендорфа, шефа жандармов, который уже сыграл зловещую роль в жизни Пушкина, скажет: «Это, конечно, одна из лучших натур. Добрый и честный человек».
[649x394]
Не думаю, что лукавил, просто поэт с юности принадлежал, скажем так, к поколению «напуганных». Судите сами: в 1825-м после восстания декабристов только в родительском доме его будут арестованы и отправлены на каторгу десять родственников поэта, в том числе Якушкин, Ивашев, братья Завалишины. Ипполит Завалишин напишет донос и на Тютчева, который, к счастью, запоздает.
Не узелок - узел его жизни! Тютчев осудит смутьянов даже в стихах: «Народ, чуждаясь вероломства, поносит ваши имена - и ваша память от потомства, как труп в земле, схоронена...» Хорошо, что не опубликует их при жизни. А другое стихотворение, уже прямо написанное «с перепугу», к счастью, успеет в старости выкинуть из почти готовой уже книги. Смешная, почти жалкая история, но ведь и показательная. Просто однажды, почти 60-летнему Тютчеву доставили пакет от великого князя Константина, брата царя. В пакете были обыкновенные очки и записка великого князя, всего три слова: «Для будущего бала». Тютчев переполошился, стал искать причины странной посылки, гадать: что это - шутка, намек на что-то, а может, укор? Может, он не раскланялся где-то с «августейшим лицом», не заметил его по близорукости, и князь, намекая на это, и прислал ему очки? Короче, Тютчев пишет Константину витиеватое и, что говорить, льстивое стихотворение. На небе, дескать, много звезд, которых не увидишь без телескопа, заливался в нем соловьем, но есть «созвездия иные», они «краса небес родных, для этих звезд очков не надо. И близорукий видит их!». Написал, послал. И что за досада была, когда узнал: на предстоящем балу Константин, Тютчев и еще несколько человек должны были быть в розовых домино, и Константина, который носил очки, непременно узнали бы среди масок, вот он и послал всей компании по паре очков. Во дворце, пишут, долго веселились потом, пересказывая друг другу эту историю, потешались над стариком. Но чем громче смеялись тогда и там, тем сильнее нам сейчас хочется плакать. От обиды за поэта...
Все было в его жизни. И страх, и компромиссы, и известный расчет. Но была еще одна причина и поиска им высоких знакомств, и желания дружбы с сильными мира сего. И эта причина, кажется, стоила всех остальных. Я имею в виду борьбу Тютчева с Россией за - Россию. Поединок гражданина со светской чернью, презиравшей все русское. Вот истинная цель его: и поэта, и политика! Какое там, к черту, счастье? Тайная, роковая дуэль с Европой. Он ведь лично был оскорблен словами маркиза де Кюстина: «Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Тот написал «про счастье» (опять -счастье!) в запрещенной тогда для русских книге «Россия в 1839 году». Тютчев, увидев в этом взгляд «сквозь призму ненависти, помноженной на невежество», честно сказал об этом Бенкендорфу в те пять дней, которые провел в его имении Фалль под Ревелем. Не «лев сезона» - лев России, кинувшийся защищать родину. Там же, под Ревелем, он выскажет Бенкендорфу и выношенную идею личного «проекта»: повернуть через немецкие газеты общественное мнение в пользу России. Помня, что шеф жандармов в войну 1812 года командовал партизанским отрядом, Тютчев хитро предложит ему начать «партизанскую войну в тылах европейской печати». И не ошибется. Бенкендорф донесет идею до Николая I, и уже царь предложит Тютчеву написать об этом записку на его имя. «Надо, - напишет в ней поэт, - завязать прочные отношения с какой-нибудь из наиболее уважаемых газет Германии, обрести радетелей почтенных, серьезных, заставляющих публику себя слушать, и двинуться... к определенной цели». К какой? Да к прославлению русской державы! Первый не шпион - «пиарщик», как сказали бы ныне. Царь в ответ не только выплатит ему за записку 6000 рублей (может, самый высокий в русской литературе гонорар!), но через год, в 1846-м, назначит его чиновником особых поручений при государственном канцлере. Идеальная должность для Тютчева. Работа не требовала ежедневного присутствия, позволяла ездить в Европу, получать газеты без цензурных изъятий, чего не разрешалось даже губернаторам, и наконец давала жалованье в 1500 рублей - столько зарабатывал, например, сам обер-прокурор Сената. Сравните: городничие получали от 300 до 450 рублей, а чиновники вообще 60, 80 рублей в год. Впрочем, Эрнестина, жена, и это жалованье назовет «нищенским». Немка, что с нее возьмешь?!
«Я ИСЧЕЗАЮ, ИСЧЕЗАЮ...»
[220x301]
Он никем за свою жизнь не командовал - ни русскими армиями, на положение которых, случалось, влиял, ни дворцовыми интригами, хотя был принят при дворах, ни подчиненными среди дипломатов - у него их, кажется, и не было никогда, ни даже многочисленными детьми от разных жен. Он «командовал» словами - вот и солдаты, и дипломаты, и дети его. «Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст, - вспоминал беллетрист, граф Владимир Соллогуб. - Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны, как воздух, каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршанье дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собою, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все, все это исчезало, когда он начинал говорить». Его, «жемчужеуста», нарасхват звали изысканные салоны, высокие чины, за ним вереницей ходили дамы и, как у мифических сирен, ловили любое слово его. Что с того, что за разговорами он забывал поесть (как-то еще в Германии упал в обморок из-за того, что не ел три дня), что в жизни был непрактичен, что, витая в небесах, вечно ходил лохматым, что вдовствующей императрице трижды, по рассеянности, забудет принести обещанную книжку! Зато его любили так, что сам посол в Мюнхене, где бедствовал когда-то Тютчев, предлагал министру увеличить ему жалованье за счет, представьте, своей зарплаты.
А женщины? Надо ли говорить, как любили они его? И не за то, что «любил любовь» - за вечный повод женской любви - за остроумие, иронию, насмешку. Жаль, что великие остроты умирают вместе с великими остряками. Впрочем, иные колкости Тютчева до нас, к счастью, дошли. Он острил, например, что Нессельроде, прямой начальник его, напоминает ему египетских богов, которые скрывались в овощах: «Чувствуешь, что внутри бог, - с самым серьезным видом вещал в компании, - но не видно ничего, кроме овоща»... Острота? Да нет, почти издевательство! Князя Горчакова, друга, сменившего Нессельроде на посту министра, окрестил «нарциссом собственной чернильницы». А минутные увлечения свои весело звал «васильковыми дурачествами». Эта шутка, говорят, так понравилась при дворе, что ее позаимствовал сам Николай I, большой, как известно, ходок по женской части. С «василькового дурачества» началась у Тютчева и закатная, «незаконная» любовь его к пепиньерке Леле Денисьевой. Воистину, как скажет в стихах, не любовь - «роковой поединок». Кстати, четырнадцать лет, которые проживет с ней и о которых будет знать весь свет, он тоже назовет, как и жизнь с первой женой, «раем». Скажет в стихах: «А с тобой мне, как в раю». И как первую жену потеряет ее в одночасье. Он был старше ее на двадцать два года. Кстати, «пепиньерка», это по-французски - «хозяйка рассады», так звали благородных девиц из Смольного, которые при выпуске соглашались присматривать за девочками из младших классов. Леля и сама еще недавно была «смоляночкой»: вставала по колоколу, обливалась до пояса ледяной водой, училась оттенять клюквенным соком щеки. Теперь же присматривала за двумя дочерьми Тютчева, которых он «пристроил» в институт. С ней, которая вся была соткана из противоречий, готовая на «попрание всех условий», у поэта все началось с флирта, но две стихии, два беззаконных сердца столкнутся так, что искры из глаз - не скажешь иначе! Поэту, чьи жены и любовницы были до того сплошь отшлифованными иностранками, может, впервые попался на пути русский характер: прямой, искренний, жертвенный, безоглядный. Вот поединок-то! От умозрительных его вопросов: есть ли счастье, оно ли цель, эта девочка не оставит камня на камне. Вернее, оставит, и как раз на камне - след от тяжеленного пресс-папье-Дочь дворянина, исправника из Пензы, Елена жила с теткой, инспектрисой
[614x447]
Смольного института, которую звала мамой. Когда о романе с Тютчевым узнали во дворцах и салонах, тетку «без шума» выгнали со службы, а вокруг Денисьевой, которая и сама должна была стать фрейлиной, за которой ухаживал граф Соллогуб, писатель, вмиг образовалась пустыня. Отец, гусарский майор, обладатель золотого оружия «За храбрость», говорят, чуть не вызвал на дуэль старика-поэта, но кончил тем, что проклял и его, и дочь. Зато они любили друг друга. Да как! Он, еще вчера писавший: «Я отжил свой век», пускается с ней в 6-дневное путешествие на Валаам. Пароход, ночная Ладога, какой-то монастырь, где в 5 утра они были на ранней службе, жизнь в кельях, монашеская уха - все было новой, еще незнакомой ему любовью. Так не было с Эрнестиной, которая все, конечно, знала про новый роман мужа, не было с Гортензией Лапп, которую он как раз в это время обольстит в заграничной командировке и которая, полетев за ним в Россию, родит ему двух сыновей. Наконец, так не было с молодой красавицей Наденькой Акинфеевой, внучатой племянницей Горчакова, в которую влюбится 60-летний Тютчев, и даже с последними его романами: подругой Денисьевой, баронессой Услар и с княжной Щетининой - вдовой поэта и критика Плетнева.
Денисьева, молясь на него («мой Боженька»), упрямо станет считать себя его истинной женой и в отелях за границей, куда ездила вместе с поэтом, записываться «Тютчевой». «Я более всего ему жена, чем бывшие его жены, - твердила всем, - и никто в мире никогда его так не любил и не ценил». Но когда перед рождением их уже третьего ребенка он станет отговаривать, чтобы она хотя бы его не записывала «Тютчевым», Леля вдруг схватит со стола пресс-папье - бронзовую собаку на малахитовой подставке - и в ажитации запустит в него. Вот ведь характер, вот и впрямь - поединок! Денисьева, правда, тут же повалится в ноги ему. А поэт молча, но уважительно будет показывать потом другу выбоину в стене. Меня - и так любить?! - помните, сомнения его? Она родит ему сына - третьего ребенка! - но почти сразу же, на руках поэта, сгорит от чахотки. А через год умрут и этот сын (все-таки Тютчев, как она хотела), и четырнадцатилетняя дочь их. На Волкове кладбище, где ляжет «незаконная семья» его, он как помешанный, не стесняясь рыданий, будет ходить, словно на службу.
Он переживет Денисьеву на девять лет. Будет влюбляться еще - вот что удивительно! Баронессе Услар - красавице Богдановой, подруге Денисьевой - будет давать карету для прогулок, возить бутылки со сливками, сливочное, представьте, масло, которое любил свежим - ведь холодильников не было. А однажды напишет: «Несчастный г-н Тютчев поручил мне известить Вас, что от усилившейся болезни он скончался между 5 и 6 часами утра. Вынос тела вечером...» Пошутил! Не знал, видимо, что поэтам нельзя безнаказанно бросаться словами - ведь он и впрямь умрет на рассвете...
Разочарованный чаровник станет членом-корреспондентом Академии наук по отделению словесности, председателем Комитета иностранной цензуры. Вновь соединит в себе несоединимое: цензор и поэт. Но когда Горчаков, ставший канцлером, предложит ему возглавить журнал, поэт ответит, что «может писать только вещи, которые говорить нельзя...» Душа цензуры не принимала. Он по-прежнему ездил на балы и приемы - театр для себя, - обожал смех женщин, споры мужчин и блеск в глазах тех и других. Только теперь его сравнивали ни много ни мало с самим светом. Юный тогда князь Сергей Волконский напишет: «Я помню... всклокоченного седого старика с золотыми очками. Как его встречали, когда он входил! Встречали, как встречают свет...» Но его небесный свет, его «время золотое» напомнит о себе в Карлсбаде, когда ему стукнет шестьдесят шесть. Там, на водах, старый и больной, он вновь увидит свою Амалию, теперь жену финляндского губернатора графа Адлерберга. Тогда и родятся дивные строки, известные ныне каждому школьнику: «Я встретил вас - и все былое...» Что рядом с этой любовью его балы, рауты, протекции, галуны на мундире, тартинки в салоне Карамзиных (всего лишь кусочки хлеба, намазанные сливочным маслом), золоченые кареты камергера, даже страшный «перепуг» - какое-то опоздание на завтрак к самой императрице? Что рядом с этим были расстояния и годы, пространство и время - вечность и бесконечность? «В ее лице, - успеет написать про Амалию, - прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй»...
Верен себе оставался до последних минут. Острил до конца. Когда ему, парализованному, сказали, что с ним хочет попрощаться Александр II, он, кто уже не мог и повернуться без помощи Эрнестины, улыбнулся и сказал, что смущен намерением царя, ибо с его стороны «будет крайне неделикатным, если он не умрет на другой же день...» И, не шутя уже, до конца переживал за Россию. Трудно поверить, но после третьего «удара», когда священник прочел уже «отходную», он вдруг, очнувшись и обведя всех глазами, первым делом спросил: «Какие получены подробности о взятии Хивы?..» Словно там, на небесах, ему предстояло не каяться в грехах, а по меньшей мере делать ответственный доклад о самых свежих событиях - о победах любимой державы!
...Последними словами «командира» слов станут три слова: «Я исчезаю, исчезаю!..» Изумляемый, изумленный, изумляющий нас доныне поэт как-то признался «Я не знаю никого, кто был менее чем я достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня изумляло...»
Удивительно, но свидетели его кончины под утро -как он и предсказал! - подтвердят: Тютчев умер с лицом полным изумления, озаренный этим чувством.
Источник: журнал STORY, Вячеслав Недошивин
http://blogs.privet.ru/community/retro./76660218/
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Это цитата сообщения tinarisha Оригинальное сообщение
НЕРАЗГАДАННЫЙ ТЮТЧЕВ
НЕРАЗГАДАННЫЙ ТЮТЧЕВ
Всех поражало, почему в этого неуклюжего, рассеянного, одевавшегося как попало человека влюблялись самые красивые женщины Европы и России. И это лишь одна из тайн Федора Тютчева
ЧЕЛОВЕК -ЗАГАДКА
[538x699]«Любимый» - именно так все чаще звала его под конец жизни вторая жена - Эрнестина. Словно с годами любовь ее к нему только росла. Еще звала мужа «чаровник». «Чаровник - счастливый человек, - писала дочерям, - ибо все от него в восторге». Но брату в Германию, с которым была откровенней, напишет иначе: «Это человек разочарований». Не странно ли? Очаровывал других, но сам всякий раз терпел разочарование. Разочарованный чаровник!
Дом на Невском был известен и до Тютчева. Здесь в бельэтаже жил (и об этом вторая доска на фасаде) великий Сперанский, тот, кому декабристы мечтали доверить правительство новой России и кто после подавления восстания вошел в Следственную комиссию по «Делу о 14 декабря». Судил, кстати, и близкого друга своего поэта Батенькова, который годами жил здесь у него и кого Сперанский приговорит к вечной каторге, из которой 19 лет тот просидит в одиночке Алексеевского равелина. Батеньков даже разучится говорить там, не то чтобы писать. Ни один декабрист, за исключением казненных, не будет подвергнут столь суровому наказанию. Дочь Сперанского рассказывала, что отец плакал ночами, возвращаясь с заседаний. Еще бы: судил друзей - ведь к нему и Батенькову приходили сюда и повешенный Рылеев, и сосланный Бестужев-Марлинский. Впрочем, стихи в бельэтаже будут звучать и после восстания, ибо уже к дочери Сперанского, которая станет держать литературный салон, будут заезжать Пушкин, Мицкевич, Вяземский. А в 1854 году в этом «гнезде поэтов», под самой крышей поселится Тютчев и проживет без малого два десятка лет. Жене Эрнестине, своей Нести, наняв квартиру в 14 комнат, с паркетом и лестничным освещением, напишет, что она может теперь, как хотела - «парить на высоте над докучной толпой». Парила! Но ведь и сам он, живя здесь, взлетел над толпой как никогда - выше не бывает! Действительный тайный советник, то есть третья, а фактически вторая ступень в государственной иерархии (выше был только канцлер), три ордена Святых Владимира, Станислава и Анны (таких чинов и наград после Державина не получал ни один поэт), камергер, личный друг царя, две дочери - фрейлины. Но, с другой стороны, как пишет уже наш современник: незадачливый дипломат, так и не ставший послом; пророк, чьи вещания так и не пригодились обществу; поэт, издавший при жизни два небольших сборника, да и то вопреки собственным желаниям (он писал, что не видит проку «в гальванизированной лире» своей); политик и философ, который так и не нашел время привести в систему свои воззрения, и, наконец, любовник и муж, приносящий женщинам, увы, одни несчастья.
Загадок в жизни Тютчева было множество. Ныне пишут, что в принципе невозможно разгадать «загадку, заданную этим человеком мировой культуре». И с этим нельзя не согласиться. Родная дочь и та сомневалась: человек ли он или дух? Он, приобретший репутацию Кассандры, но избежавший ее участи, он, кому безболезненно сходили с рук такие выходки, за которые любой другой неминуемо поплатился бы репутацией, карьерой, изгнанием, даже свободой. Он, ради кого первая жена оставила четырех своих детей, а вторая, как раз Эрнестина, пятнадцать лет терпела сначала одну, а затем и другую побочную семью поэта. Загадок, повторяю, тьма. Но одну по крайней мере - почему его так любили женщины? - мы попробуем разгадать...
Окна кабинета Тютчева выходили на Невский. Известно: там стояло «длинное кресло», в котором он, вытянув ноги, спасался от подагры, камин, перестроенный из печки, а на столе - самодельная икона Федоровской Божьей матери, как ошибочно назвал ее И.Аксаков. На самом деле - икона «Взыскание погибших». Ныне она хранится в Муранове, в музее поэта. А «самодельная» потому, что писал ее дядька-слуга поэта - Николай Хлопов, который «ходил» за ним с четырех лет. Перед смертью завещал ее Тютчеву, а на тыльной стороне по углам проставил памятные обоим даты: когда приехали впервые в Петербург, когда оказались в Баварии, да когда поэт получил звание камер-юнкера. Но в одном углу написал нечто странное: «Генваря 19-го, 1825 г. Федор Иванович должен помнить, что случилось в Мюнхене от его нескромности и какая грозила опасность». Речь шла, представьте, о девушке, почти девочке, встреченной двадцатилетним служащим русского посольства в Германии, и, по глухим сведениям, о несостоявшейся дуэли из-за нее. Именно про эту девушку и именно Хлопов донесет матери поэта в Москву, что Феденька обменялся с нею шейными цепочками и «вместо своей золотой получил в обмен только шелковую». С его точки зрения - прогадал. Но знал бы Хлопов, что она, первая любовь поэта, 15-летняя графиня Амалия Лерхенфельд, станет, рискну сказать, возможно, единственной любовью Тютчева. Через год именно ей, внебрачной дочери короля Фридриха-Вильгельма III, побочной сестре русской императрицы, одной из первых красавиц Европы, которой будут восхищаться Гейне и Пушкин, в которую скоро влюбятся Николай I и баварский король Людвиг I (последний даже закажет ее портрет для своей галереи красавиц) двадцатилетний Тютчев сделает предложение. Она, влюбленная в него без ума, согласится, но восстанет ее родня; ей «подберут» мужа - тоже дипломата, сослуживца поэта, «пожитого» уже барона, с которым у остроумного наглеца Тютчева едва не вспыхнет дуэль. А Амалия? Амалия на всю жизнь останется добрым ангелом поэта. Не раз будет выручать его, первой отвезет Пушкину стихи Тютчева, которые станут, по сути, первой публикацией, а однажды спасет поэта едва ли не от Сибири. Это ведь про нее у него, уже женатого вторично, уже отца брачных и внебрачных детей, вырвется как-то в письме: «После России это моя самая давняя любовь». И это она, ровно через полвека после первой встречи, придет в дом на Невском к парализованному уже поэту проститься. За три месяца до его смерти придет. И поэт... расплачется.
ЛЮБИТЬ-ЛЮБОВЬ...
[523x699]О счастье заспорили как-то в Москве родители Тютчева с поэтом Жуковским, с кем дружили. Тот в дневнике оставит одну строку: «Обедал у Тютчевых. Вечер дома. Счастье - не цель жизни». Но спор, видимо, был жарким, ибо юный Тютчев и отметит, и запомнит его. Спорили у Чистых прудов, в Армянском переулке, в доме 11. Это огромное здание с кованой черной лестницей тоже сохранилось - в нем сейчас Детский фонд. Здесь жили мать поэта, урожденная Толстая, благодаря которой Тютчев является, представьте, шестиюродным братом Льва Толстого, и отец, который вел род от «хитрого» боярина Захара Тутчева. По другим сведениям - Тетюшкова. Тот упоминается в Никоновской еще летописи, как воин, «которого Дмитрий Донской перед началом Куликовского побоища подсылал к Мамаю со множеством золота и двумя переводчиками для собрания нужных сведений». Тоже, выходит, был дипломат. Шпион-дипломат - из самых первых. И не отсюда ли у поэта знание человеческой натуры, прозорливость в речах и дальновидность? А очарование «чаровника», способное будить в женщинах роковые страсти, вполне могло передаться ему от деда - знаменитого капитана Тютчева.
Имя деда прогремит однажды по Москве. Из-за легкого, вообразите, флирта, из-за «служебного ро-мана», но зато уж с самой Салтычихой. Помните такую?! Оказывается, капитану (он был землеустроителем) было поручено провести топографическую съемку деревень Теплого Стана и села Троицкого -там ныне «Аллея Тютчева», - где он и повстречался впервые с хозяйкой его, Дашей Салтыковой, двадцатипятилетней вдовушкой. Историки деликатно намекают ныне, что все зверства ее (а Салтычиха только по официальному обвинению замучила 37 крепостных) шли от сексуальной, простите, неудовлетворенности этой не знавшей грамоты, но богатырского сложения помещицы. Похоже на правду, могла «залюбить» до смерти; документы сохранили нам даже имя ее крестьянина - Ермолая Ильина, у которого она убила подряд трех жен, велев присыпать трупы землицей в ближайшем леске. И почти сразу после этого влюбилась в капитана-землеустроителя. Да как влюбилась! Небесам жарко! А когда дед поэта вздумал посвататься к соседке ее, Пелагее Панютиной, Салтычиха - вот ведь террористка первая! - подослала конюха с 5 фунтами пороха взорвать городской дом соперницы у Покровских ворот. «Чтоб оный капитан Тютчев и с тою невестою в том доме сгорели». Не африканские - русские страсти! Мину под застреху конюх подсунул, а поджечь не решился, за что обезумевшая от ярости Салтычиха била его батогами. Она, «сей урод рода человеческого», по словам Екатерины II, кончит свои дни в подземной тюрьме Ивановского монастыря, где просидит 33 года, ухитрится родить ребенка от какого-то караульного и умрет ровно за год до рождения внука капитана - нашего поэта. Кстати, капитан, разбогатев, купит потом с Панютиной и деревню Теплый Стан, и село Троицкое, которое на карте Москвы и обозначено ныне странной на первый взгляд не площадью, не улицей -«Аллеей Тютчева». Но внука капитана женщины будут любить, пожалуй, даже больше, чем деда. За что? Да за то, что «любил любовь», как написал о нем один современник...
Первая жена Тютчева Элеонора попытается заколоть себя маскарадным кинжалом. Несколько ударов в грудь. Это случится в Мюнхене, где Тютчев на нижайших должностях служил тогда в русском посольстве - клеил конверты для важных бумаг. Вся в крови, Элеонора выскочит на городскую площадь и, прежде чем упасть, пробежит почти 300 шагов. Элеонора Петерсон, урожденная графиня Ботмер, была лютеранкой (из-за чего брак был почти тайным), была старше поэта, он взял ее вдовой с четырьмя детьми (от года до семи лет), но она так влюбится в него, что фактически бросит их. Гейне писал о ней: «не очень молодая», но «бесконечно очаровательная, состоящая в тайном браке с молодым русским дипломатом и моим лучшим другом Тютчевым». Но вот вопрос: любил ли ее двадцатидвухлетний Тютчев? Ту, которая родила ему трех дочерей, из-за скорой смерти которой он в одну ночь поседеет и кого после смерти назовет «утраченным раем»? Не знаю. Знаю, что как-то обмолвится, что любовь любой женщины не просто удивляла - изумляла его. «Меня, именно меня - и любить?» Не потому ли чувства его были порой сродни благодарности женщинам. Это, впрочем, догадка, тайна. Не тайна, что в русской колонии Мюнхена и кинжал, и женщина в окровавленном платье вызвали шок. Крах карьеры Тютчева был неминуем. Тем более что все знали: у женатого поэта вот уже третий год длится роман с черноглазой красавицей Эрнестиной Дернберг. Из-за нее, считали, Элеонора и отыскала в столе тот самый кинжал. Все это странно, но ни отставки, ни отзыва в Россию, ни даже серьезного расследования инцидента учинено не было. Более того: скоро в любовной круговерти с новой любовницей, Эрнестиной, поэт не только бросит представительство в Турине, запрет его на ключ и самовольно уедет в Швейцарию, но в суматохе потеряет важные документы, чуть ли не шифры посольские. За подобное преступление не только могли под суд отдать - в Сибирь сослать. Но - новое «чудо»: это тоже сошло «счастливчику» с рук. Почему? - ахнул русский дипкорпус. И если в «историю с кинжалом» вмешалась жена крупного русского дипломата баронесса Крюденер (та самая девочка Амалия, его первая любовь, ставшая женой Крюденера), то из второй отчаянной, прямо скажем, «истории с шифрами» поэта, видимо, спас сам наследник престола, будущий император Александр II. Это, разумеется, и ныне тайна за семью печатями, так всего лишь предполагают историки: известно, что Тютчева с наследником свел Жуковский, воспитатель цесаревича - они вместе прибыли в Италию. Но факт есть факт: вместо отставки и Сибири поэту не только возвратят отобранное звание камергера, но представят вдруг к новому чину - коллежского советника, что в армии равнялось званию полковника. Тогда, кстати, в Италии Тютчев и напомнит Жуковскому, что «счастье», конечно, не цель. Но, предполагаю, тогда, видимо, и поймет, что без этого счастливого случая не было бы нового, счастливого брака его. Не зазвенели бы 29 июля 1839 года в Крестовоздвиженской церкви при российской миссии в Берне их свадебные с Эрнестиной колокола. Кстати, поручителем у жениха был, теперь уже посланник, тот самый «пожитой» барон Крюденер, когда-то соперник Тютчева. А в толпе присутствующих на бракосочетании почти незаметной стояла баронесса Крюденер - его «добрый ангел», его Амалия.
Да, счастье не цель даже в любви. Возможно, цель - сама любовь? Та, которая и откровение, и религия. Во всяком случае, для истинных поэтов!
«ЛЕВ» РОССИИ
[534x698]А ведь поэтом его никто особенно и не считал. И первым не считал себя поэтом сам Тютчев. Одни говорят, что был равнодушен к своим стихам (граф Капнист подберет однажды забытое на столе после заседания одно из стихотворений его). Другие утверждают, что замыслы были гораздо значительнее того, что выходило из-под его пера. А третьи воспаряют - слишком-де был занят местом России в мире - реальной политикой. И, кажется, не зря «воспаряют».
Дипломат, потом политик - вот как числил себя. Нет, стихи писал с юности, иногда печатал их, но значения им не придавал. Первый сборник выйдет, вообразите, когда ему исполнится пятьдесят один год -расстарается Некрасов. А про второй и последний (за четыре года до смерти) Тютчев, дав согласие на него из «чувства лени и безразличия», отзовется «как о весьма ненужном и весьма бесполезном издании». О книге и впрямь появится лишь две рецензии, а тираж так и не раскупят. Невероятно! Что говорить, Пушкин, отмечая первый выпуск альманаха «Денница» и статью Киреевского, обозревавшего русскую словесность 1829 года, напишет: «Из молодых поэтов немецкой школы г. Киреевский упоминает о Шевыреве, Хомякове и Тютчеве. Истинный талант двух первых неоспорим». Про Тютчева - ни слова! Да, Пушкин напечатает его стихи в «Современнике», которые доставит ему из Германии Амалия, но вновь не оценит их. Гений не заметит гения. Сам Тютчев, страстно желавший познакомиться с Пушкиным, приедет в Петербург, увы, лишь через четыре месяца после его смерти. Остановится на Невском в отеле «Кулон» (где стоит ныне «Европейская») и там же, на Невском, встретив приятеля, князя Гагарина, мимоходом спросит: «Какие новости?» «Я ему отвечаю, -вспоминал тот, - что военный суд только что вынес приговор Геккерену». - «К чему он приговорен?» -«Он будет выслан за границу в сопровождении фельдъегеря...» - «Пойду, Жуковского убью», - не шутя, крикнет разгневанный Тютчев и тогда же напишет стихи на смерть Пушкина. Помните: «Тебя ж, как первую любовь, России сердце не забудет!»
Да, поэтом себя не считал. И, возможно, это главная загадка его. Более того, с трудом заставлял себя царапать пером по бумаге. «Тютчев ненавидит писать, - жаловалась брату Эрнестина, - он удовлетворяется тем, что, набросав нечто вроде перечня своих идей... затем развивает их, диктуя мне. Я не устаю удивляться точности его выражений, возникающих в совершенно законченном виде, - кажется, будто он читает их в открытой книге... Это поток, который течет легко и свободно. Но если даже ему и присущ дар политика и литератора, то нет на свете человека, который был бы менее чем он пригоден к тому, чтобы воспользоваться этим даром. Эта леность души и тела, эта неспособность подчинить себя каким бы то ни было правилам ни с чем не сравнимы... Это светский человек, оригинальный и обаятельный, но, надо признаться, рожденный быть миллионером, чтобы иметь возможность заниматься политикой и литературой так, как это делает он, т.е. как дилетант». «Ах, писание страшное зло, - признавался и сам поэт, - оно как бы второе грехопадение бедного разума». Кокетничал? Возможно! Ибо до нас дошло 1250 писем его, из которых, стыдно сказать, лишь треть пока опубликована. Но если писание зло, то беседа, разговор это для него святое! Любил поговорить: пофилософствовать с самим Шеллингом, поспорить с Чаадаевым (споры их доходили порой до пугающей окружающих перепалки), посмеяться над миром с молодыми еще Тургеневым и Толстым (оба, кстати, будут «приударять» за его дочерьми), да просто поболтать в любом удобном месте. Из-за этого не только Эрнестина считала его лентяем, из-за этого родной брат бросил ему однажды в сердцах: «Какой ты пустой человек!» Было, было такое, и Тютчев согласится с братом - вот что удивительно! Словом, шармер, баловень общества, философ гостиных, любимец женщин - вот поэт, вернувшийся в Петербург после двадцатилетней службы за границей. «Чаровник», одним словом. Или - «Лев сезона», как почти сразу окрестит его друг Вяземский.
В 11 утра 2 октября 1844 г. пароход «Николай I», на котором Тютчев с Эрнестиной и детьми прибыли в Россию, бросил якорь в Кронштадте. Родителям, робко выразившим надежду на продолжение им дипломатического поприща, решительно отписал: «Как могли вы подумать... чтобы я, как бы ни сложились обстоятельства, покинул Россию. Будь я назначен послом в Париж... и то я поколебался бы принять это назначение... Петербург, это... русский характер, это - русская общительность». Правда, признался, что оттягивал возвращение, пока в столице не появятся две женщины: любимая дочь царя, великая княгиня Мария Николаевна, новая покровительница, и - надо ли называть имя другой? - его Амалия. Цепочка и шнурочек - помните? Амалия, которая, как пишут, уже побывала любовницей царя, теперь «досталась» дряхлому, но еще всесильному Бенкендорфу. Она и познакомит поэта с ним - тот даже пригласит поэта в свое имение - погостить...
Да, Тютчев был поэтом среди дипломатов, но ведь и «дипломатом» среди поэтов. Мастером не политических - житейских компромиссов. Искал, искал высокого покровительства. Ту же великую княгиню очаровал стихами, но именно о ней скажет, что поладил с ней, поскольку «обращался к женщине». Тем же манером «околдовал» великую герцогиню Саксен-Веймар-Эйзенахскую, на деле - Марию Павловну, дочь императора Павла I. «Я три раза обедал у нее, - сообщил жене, - и один раз провел вечер». В итоге старшая дочь поэта, двенадцатилетняя Анна, была удачно пристроена при Веймарском дворе. А скоро к четырем высоким покровителям прибавится пятая - цесаревна, будущая императрица. Надо было как-то жить - вот, кажется, единственное объяснение его светской, скажем так, ловкости. Он и жену наставлял. «Бываешь ли у графини Нессельроде? - спрашивал. - Делай это, прошу. Это для меня существенно». Графиня Нессельроде, жена его начальника, министра иностранных дел, держала «первый салон» Петербурга. Вражда ее была опасна, а дружба, по словам Модеста Корфа, «до ослепления охранительна». Мы-то знаем ныне, она ненавидела Пушкина, терпеть не могла Лермонтова, а с Тютчевым, представьте (он ведь так смешил ее!), вполне сойдется. Тютчева едва не хватит удар, когда она скончается. «Мой муж, - напишет Эрнестина, - стал сиротой». Помните слова, сказанные о нем: купить его было нельзя - приобрести можно? Но чем? Может, покоем душевным, за каплю которого он был готов, как признавался, отдать полжизни? Не в этом ли ключ лояльности его? Ведь Тютчев и про Бенкендорфа, шефа жандармов, который уже сыграл зловещую роль в жизни Пушкина, скажет: «Это, конечно, одна из лучших натур. Добрый и честный человек».
[649x394]Не думаю, что лукавил, просто поэт с юности принадлежал, скажем так, к поколению «напуганных». Судите сами: в 1825-м после восстания декабристов только в родительском доме его будут арестованы и отправлены на каторгу десять родственников поэта, в том числе Якушкин, Ивашев, братья Завалишины. Ипполит Завалишин напишет донос и на Тютчева, который, к счастью, запоздает.
Не узелок - узел его жизни! Тютчев осудит смутьянов даже в стихах: «Народ, чуждаясь вероломства, поносит ваши имена - и ваша память от потомства, как труп в земле, схоронена...» Хорошо, что не опубликует их при жизни. А другое стихотворение, уже прямо написанное «с перепугу», к счастью, успеет в старости выкинуть из почти готовой уже книги. Смешная, почти жалкая история, но ведь и показательная. Просто однажды, почти 60-летнему Тютчеву доставили пакет от великого князя Константина, брата царя. В пакете были обыкновенные очки и записка великого князя, всего три слова: «Для будущего бала». Тютчев переполошился, стал искать причины странной посылки, гадать: что это - шутка, намек на что-то, а может, укор? Может, он не раскланялся где-то с «августейшим лицом», не заметил его по близорукости, и князь, намекая на это, и прислал ему очки? Короче, Тютчев пишет Константину витиеватое и, что говорить, льстивое стихотворение. На небе, дескать, много звезд, которых не увидишь без телескопа, заливался в нем соловьем, но есть «созвездия иные», они «краса небес родных, для этих звезд очков не надо. И близорукий видит их!». Написал, послал. И что за досада была, когда узнал: на предстоящем балу Константин, Тютчев и еще несколько человек должны были быть в розовых домино, и Константина, который носил очки, непременно узнали бы среди масок, вот он и послал всей компании по паре очков. Во дворце, пишут, долго веселились потом, пересказывая друг другу эту историю, потешались над стариком. Но чем громче смеялись тогда и там, тем сильнее нам сейчас хочется плакать. От обиды за поэта...
Все было в его жизни. И страх, и компромиссы, и известный расчет. Но была еще одна причина и поиска им высоких знакомств, и желания дружбы с сильными мира сего. И эта причина, кажется, стоила всех остальных. Я имею в виду борьбу Тютчева с Россией за - Россию. Поединок гражданина со светской чернью, презиравшей все русское. Вот истинная цель его: и поэта, и политика! Какое там, к черту, счастье? Тайная, роковая дуэль с Европой. Он ведь лично был оскорблен словами маркиза де Кюстина: «Каждый, близко познакомившийся с царской Россией, будет рад жить в какой угодно другой стране. Всегда полезно знать, что существует на свете государство, в котором немыслимо счастье, ибо по самой своей природе человек не может быть счастлив без свободы». Тот написал «про счастье» (опять -счастье!) в запрещенной тогда для русских книге «Россия в 1839 году». Тютчев, увидев в этом взгляд «сквозь призму ненависти, помноженной на невежество», честно сказал об этом Бенкендорфу в те пять дней, которые провел в его имении Фалль под Ревелем. Не «лев сезона» - лев России, кинувшийся защищать родину. Там же, под Ревелем, он выскажет Бенкендорфу и выношенную идею личного «проекта»: повернуть через немецкие газеты общественное мнение в пользу России. Помня, что шеф жандармов в войну 1812 года командовал партизанским отрядом, Тютчев хитро предложит ему начать «партизанскую войну в тылах европейской печати». И не ошибется. Бенкендорф донесет идею до Николая I, и уже царь предложит Тютчеву написать об этом записку на его имя. «Надо, - напишет в ней поэт, - завязать прочные отношения с какой-нибудь из наиболее уважаемых газет Германии, обрести радетелей почтенных, серьезных, заставляющих публику себя слушать, и двинуться... к определенной цели». К какой? Да к прославлению русской державы! Первый не шпион - «пиарщик», как сказали бы ныне. Царь в ответ не только выплатит ему за записку 6000 рублей (может, самый высокий в русской литературе гонорар!), но через год, в 1846-м, назначит его чиновником особых поручений при государственном канцлере. Идеальная должность для Тютчева. Работа не требовала ежедневного присутствия, позволяла ездить в Европу, получать газеты без цензурных изъятий, чего не разрешалось даже губернаторам, и наконец давала жалованье в 1500 рублей - столько зарабатывал, например, сам обер-прокурор Сената. Сравните: городничие получали от 300 до 450 рублей, а чиновники вообще 60, 80 рублей в год. Впрочем, Эрнестина, жена, и это жалованье назовет «нищенским». Немка, что с нее возьмешь?!
«Я ИСЧЕЗАЮ, ИСЧЕЗАЮ...»
[220x301]Он никем за свою жизнь не командовал - ни русскими армиями, на положение которых, случалось, влиял, ни дворцовыми интригами, хотя был принят при дворах, ни подчиненными среди дипломатов - у него их, кажется, и не было никогда, ни даже многочисленными детьми от разных жен. Он «командовал» словами - вот и солдаты, и дипломаты, и дети его. «Остроумные, нежные, колкие, добрые слова, точно жемчужины, небрежно скатывались с его уст, - вспоминал беллетрист, граф Владимир Соллогуб. - Он был едва ли не самым светским человеком в России, но светским в полном значении этого слова. Ему были нужны, как воздух, каждый вечер яркий свет люстр и ламп, веселое шуршанье дорогих женских платьев, говор и смех хорошеньких женщин. Между тем его наружность очень не соответствовала его вкусам; он был дурен собою, небрежно одет, неуклюж и рассеян; но все, все это исчезало, когда он начинал говорить». Его, «жемчужеуста», нарасхват звали изысканные салоны, высокие чины, за ним вереницей ходили дамы и, как у мифических сирен, ловили любое слово его. Что с того, что за разговорами он забывал поесть (как-то еще в Германии упал в обморок из-за того, что не ел три дня), что в жизни был непрактичен, что, витая в небесах, вечно ходил лохматым, что вдовствующей императрице трижды, по рассеянности, забудет принести обещанную книжку! Зато его любили так, что сам посол в Мюнхене, где бедствовал когда-то Тютчев, предлагал министру увеличить ему жалованье за счет, представьте, своей зарплаты.
А женщины? Надо ли говорить, как любили они его? И не за то, что «любил любовь» - за вечный повод женской любви - за остроумие, иронию, насмешку. Жаль, что великие остроты умирают вместе с великими остряками. Впрочем, иные колкости Тютчева до нас, к счастью, дошли. Он острил, например, что Нессельроде, прямой начальник его, напоминает ему египетских богов, которые скрывались в овощах: «Чувствуешь, что внутри бог, - с самым серьезным видом вещал в компании, - но не видно ничего, кроме овоща»... Острота? Да нет, почти издевательство! Князя Горчакова, друга, сменившего Нессельроде на посту министра, окрестил «нарциссом собственной чернильницы». А минутные увлечения свои весело звал «васильковыми дурачествами». Эта шутка, говорят, так понравилась при дворе, что ее позаимствовал сам Николай I, большой, как известно, ходок по женской части. С «василькового дурачества» началась у Тютчева и закатная, «незаконная» любовь его к пепиньерке Леле Денисьевой. Воистину, как скажет в стихах, не любовь - «роковой поединок». Кстати, четырнадцать лет, которые проживет с ней и о которых будет знать весь свет, он тоже назовет, как и жизнь с первой женой, «раем». Скажет в стихах: «А с тобой мне, как в раю». И как первую жену потеряет ее в одночасье. Он был старше ее на двадцать два года. Кстати, «пепиньерка», это по-французски - «хозяйка рассады», так звали благородных девиц из Смольного, которые при выпуске соглашались присматривать за девочками из младших классов. Леля и сама еще недавно была «смоляночкой»: вставала по колоколу, обливалась до пояса ледяной водой, училась оттенять клюквенным соком щеки. Теперь же присматривала за двумя дочерьми Тютчева, которых он «пристроил» в институт. С ней, которая вся была соткана из противоречий, готовая на «попрание всех условий», у поэта все началось с флирта, но две стихии, два беззаконных сердца столкнутся так, что искры из глаз - не скажешь иначе! Поэту, чьи жены и любовницы были до того сплошь отшлифованными иностранками, может, впервые попался на пути русский характер: прямой, искренний, жертвенный, безоглядный. Вот поединок-то! От умозрительных его вопросов: есть ли счастье, оно ли цель, эта девочка не оставит камня на камне. Вернее, оставит, и как раз на камне - след от тяжеленного пресс-папье-Дочь дворянина, исправника из Пензы, Елена жила с теткой, инспектрисой
[614x447]Смольного института, которую звала мамой. Когда о романе с Тютчевым узнали во дворцах и салонах, тетку «без шума» выгнали со службы, а вокруг Денисьевой, которая и сама должна была стать фрейлиной, за которой ухаживал граф Соллогуб, писатель, вмиг образовалась пустыня. Отец, гусарский майор, обладатель золотого оружия «За храбрость», говорят, чуть не вызвал на дуэль старика-поэта, но кончил тем, что проклял и его, и дочь. Зато они любили друг друга. Да как! Он, еще вчера писавший: «Я отжил свой век», пускается с ней в 6-дневное путешествие на Валаам. Пароход, ночная Ладога, какой-то монастырь, где в 5 утра они были на ранней службе, жизнь в кельях, монашеская уха - все было новой, еще незнакомой ему любовью. Так не было с Эрнестиной, которая все, конечно, знала про новый роман мужа, не было с Гортензией Лапп, которую он как раз в это время обольстит в заграничной командировке и которая, полетев за ним в Россию, родит ему двух сыновей. Наконец, так не было с молодой красавицей Наденькой Акинфеевой, внучатой племянницей Горчакова, в которую влюбится 60-летний Тютчев, и даже с последними его романами: подругой Денисьевой, баронессой Услар и с княжной Щетининой - вдовой поэта и критика Плетнева.
Денисьева, молясь на него («мой Боженька»), упрямо станет считать себя его истинной женой и в отелях за границей, куда ездила вместе с поэтом, записываться «Тютчевой». «Я более всего ему жена, чем бывшие его жены, - твердила всем, - и никто в мире никогда его так не любил и не ценил». Но когда перед рождением их уже третьего ребенка он станет отговаривать, чтобы она хотя бы его не записывала «Тютчевым», Леля вдруг схватит со стола пресс-папье - бронзовую собаку на малахитовой подставке - и в ажитации запустит в него. Вот ведь характер, вот и впрямь - поединок! Денисьева, правда, тут же повалится в ноги ему. А поэт молча, но уважительно будет показывать потом другу выбоину в стене. Меня - и так любить?! - помните, сомнения его? Она родит ему сына - третьего ребенка! - но почти сразу же, на руках поэта, сгорит от чахотки. А через год умрут и этот сын (все-таки Тютчев, как она хотела), и четырнадцатилетняя дочь их. На Волкове кладбище, где ляжет «незаконная семья» его, он как помешанный, не стесняясь рыданий, будет ходить, словно на службу.
Он переживет Денисьеву на девять лет. Будет влюбляться еще - вот что удивительно! Баронессе Услар - красавице Богдановой, подруге Денисьевой - будет давать карету для прогулок, возить бутылки со сливками, сливочное, представьте, масло, которое любил свежим - ведь холодильников не было. А однажды напишет: «Несчастный г-н Тютчев поручил мне известить Вас, что от усилившейся болезни он скончался между 5 и 6 часами утра. Вынос тела вечером...» Пошутил! Не знал, видимо, что поэтам нельзя безнаказанно бросаться словами - ведь он и впрямь умрет на рассвете...
Разочарованный чаровник станет членом-корреспондентом Академии наук по отделению словесности, председателем Комитета иностранной цензуры. Вновь соединит в себе несоединимое: цензор и поэт. Но когда Горчаков, ставший канцлером, предложит ему возглавить журнал, поэт ответит, что «может писать только вещи, которые говорить нельзя...» Душа цензуры не принимала. Он по-прежнему ездил на балы и приемы - театр для себя, - обожал смех женщин, споры мужчин и блеск в глазах тех и других. Только теперь его сравнивали ни много ни мало с самим светом. Юный тогда князь Сергей Волконский напишет: «Я помню... всклокоченного седого старика с золотыми очками. Как его встречали, когда он входил! Встречали, как встречают свет...» Но его небесный свет, его «время золотое» напомнит о себе в Карлсбаде, когда ему стукнет шестьдесят шесть. Там, на водах, старый и больной, он вновь увидит свою Амалию, теперь жену финляндского губернатора графа Адлерберга. Тогда и родятся дивные строки, известные ныне каждому школьнику: «Я встретил вас - и все былое...» Что рядом с этой любовью его балы, рауты, протекции, галуны на мундире, тартинки в салоне Карамзиных (всего лишь кусочки хлеба, намазанные сливочным маслом), золоченые кареты камергера, даже страшный «перепуг» - какое-то опоздание на завтрак к самой императрице? Что рядом с этим были расстояния и годы, пространство и время - вечность и бесконечность? «В ее лице, - успеет написать про Амалию, - прошлое лучших моих лет явилось дать мне прощальный поцелуй»...
Верен себе оставался до последних минут. Острил до конца. Когда ему, парализованному, сказали, что с ним хочет попрощаться Александр II, он, кто уже не мог и повернуться без помощи Эрнестины, улыбнулся и сказал, что смущен намерением царя, ибо с его стороны «будет крайне неделикатным, если он не умрет на другой же день...» И, не шутя уже, до конца переживал за Россию. Трудно поверить, но после третьего «удара», когда священник прочел уже «отходную», он вдруг, очнувшись и обведя всех глазами, первым делом спросил: «Какие получены подробности о взятии Хивы?..» Словно там, на небесах, ему предстояло не каяться в грехах, а по меньшей мере делать ответственный доклад о самых свежих событиях - о победах любимой державы!
...Последними словами «командира» слов станут три слова: «Я исчезаю, исчезаю!..» Изумляемый, изумленный, изумляющий нас доныне поэт как-то признался «Я не знаю никого, кто был менее чем я достоин любви. Поэтому, когда я становился объектом чьей-нибудь любви, это всегда меня изумляло...»
Удивительно, но свидетели его кончины под утро -как он и предсказал! - подтвердят: Тютчев умер с лицом полным изумления, озаренный этим чувством.
Источник: журнал STORY, Вячеслав Недошивин
http://blogs.privet.ru/community/retro./76660218/
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник История любви: Тютчев и его музы | Natali_Gildt - Дневник Natali_Gildt |
Лента друзей Natali_Gildt
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»