[381x283]
Для кого-то это, возможно, уже давняя история. А я очень хорошо то время помню. То, которое после перестройки, после отделения Латвии, после смены строя экономического, наступило.
Менялся мир, менялись границы, уходил из-под ног привычный ритм жизни. Менялось все. Но неизменным оставалось одно - честность и порядочность. Не те, о которых вещали с трибун записные ораторы. Не те, которые провозглашались, как достоинство и опора нации. А те, которые росли в душе самых обычных людей. Личная честность, личная порядочность, то, что есть внутри и не нуждается в выставлении напоказ для всеобщего обозрения. Есть у порядочных людей свои собственные, личные критерии правильности бытия. И эти устои никакие врешние воздействия у порядочного человека поколебать не могут. Потому что самоуважение – это порой все, что остается с нами. И это – самая большая ценность.

Итак, начало девяностых.
Бежала я по Центральному рынку Риги. Рынок старинный, павильоны его, огромные, полукруглые, с большими окнами в крыше, – бывшие ангары для «цепеллинов», барражировавших над Ригой во время первой мировой войны.
А когда цепеллины ушли в историю, оборудовали на этом месте рынок, место, где покупает продукты чуть не вся Рига.
Времени, как всегда, не хватает. И, хоть всегда есть на что посмотреть на нашем рынке, мчусь я из мясного павильона в молочный едва ли не бегом. И дело не только во времени – холодно очень. Сырой ветер от Даугавы прогулке точно не способствует, так и старается загнать тебя как можно быстрее под крышу. И уже почти вбежала я в этот самый молочный павильон, да едва не наткнулась на старушку.

Старушка стояла у входа, снаружи. Была она маленькая и сухенькая, да еще и пыталась спрятаться, как видно от ветра, за полуоткрытую дверь. В руках она держала что-то – то ли кусок ткани, то ли вещь. Понять было сложно, поскольку ветер не давал возможности развернуть предмет. Но было ясно – старушка пробует это продать. А на улице стоит потому, что нет у нее разрешения на торговлю, а значит, и права торговать – тоже нет. Вот и мерзнет она под осенним ветром в надежде, что не прогонят ее отсюда.
И такая надежда в глазах у старушки, что я остановилась, как вкопанная.
- Что это у вас?
- Это – фартуки! – бабуля еще и улыбалась на таком-то ветру. – Не подумайте, я сама сшила.
Да я и так вижу, что сама. Фартук замечательный, весь в рыбках, кармашек с кружавчиками белыми, такое точно – не фабричная работа.
- Ткань у меня еще из старых запасов была, - поясняет бабуля.
Про работу она не говорит ничего. Но я и так понимаю. Лет бабуле – к восьмидесяти, пенсии, конечно же, не хватает – не балует Латвийское государство пенсионеров своих. Но милостыню просить она не собирается. Пока может, она будет работать - шить фартуки, вязать носки – делать что-то, что может понадобиться людям. Привыкла она за жизнь долгую своим трудом кормиться. И в старости себе изменять – не намерена.
Надо ли говорить, что фартуки я купила. Не скажу, что деньги на тот момент у меня лишними были. Просто поняла я, что для бабули этой сегодня они куда важнее, чем для меня.
Тем более, что фартуки были действительно классные. До сих пор живет у меня на кухне фартучек с «рыбками».

Как память о старушке, готовой менять на деньги свой труд, но не совесть.