Конец прикрытия
|
Памяти Штирлица |
Сейчас мы живем в мире, где все меньше осталось действительно тайного, более того: в этом мире тайное, сокрытое лишено всех прав, кроме одного - быть неминуемо раскрытым. Задача любого заговора – быть опознанным именно как заговор, а любой тайной операции стать ярким телеблокбастером. И поэтому единственный способ у тайного играть хоть какую-то роль в этом мире это - быть у всех на виду
[показать]Подрыв «Невского экспресса» с самого начала стал обрастать богатой конспирологией. Дополнительной таинственности событию придает и тот факт, что «Невский экспресс» взрывают уже второй раз. Возникло огромное множество в том числе и самых экзотических версий, отвечающих на вопросы, кто мог взорвать поезд и зачем это было нужно, а в последнее время по интернету пошла гулять версия, что теракта вообще не было и мы имеем дело с масштабной мистификацией спецслужб, пытающихся тем самым снова мобилизовать общество на борьбу с «террористической угрозой» с целью отвлечь его от реальных проблем.
Так или иначе, все эти разговоры вряд ли повлияют на то, что произойдет в дальнейшем. Очевидно, что будет озвучена и официально подтверждена основная версия, также очевидно, что найдется ряд «внимательных наблюдателей», которые найдут множество противоречий в этой версии. Однако у простого обывателя все равно останется ощущение, что имел место подрыв (во всех смыслах этого слова) и что тем или иным боком спецслужбы как-то в этой истории замешаны, впрочем, как и практически в любой другой.
Так это или нет на самом деле, не так уж и важно. Гораздо большую роль, чем само событие, играет то, что о нем говорят. Поэтому в современных условиях правильное информационное использование теракта оказывается значительно важнее, чем поимка его организаторов и исполнителей. Все это заставляет задуматься о том, что из себя представляют современные спецслужбы и какое место занимают они в представлениях людей об окружающей реальности.
Будем откровенны: все разговоры о спецслужбах, с каким бы знающим видом они ни велись, всегда остаются не более чем досужими домыслами, поскольку такова природа этих структур. Действительно, по идее, достоверным знанием о смысле, цели и методах деятельности тайных организации могут обладать только те, кто посвящены в них самой этой организацией, в противном случае такая организация не может считаться тайной.
Но посвященные не говорят о том, во что они посвящены, иначе теряется суть их посвящения, они теряют свой особый статус посвященных в тайну, которую они сами же делают явной. В крайнем случае, эти посвященные говорят неправду или, если следовать языку, который маркируется в массовом сознании как язык спецслужб, «дают дезинформацию».
Таким образом, очевидно, что любой разговор о том, что представляют из себя спецслужбы на самом деле (каковы они есть сами по себе) неизбежно превращается в разговор профанов, которые питаются либо специально «слитой» этими же спецслужбами дезинформацией, либо собственными домыслами, проверить хоть как-то достоверность которых совершенно невозможно.
Вот яркий пример того, как легко и, можно сказать, изящно, строится эта своеобразная спецмифология. Вскоре после того как В.В. Путин стал президентом России, он встретился с руководством ФСБ. На этой встрече новоиспеченный президент заявил, обращаясь к сидящим в зале спецслужбистам: «Разрешите доложить, что задание по взятию власти под полный контроль ФСБ выполнено». Сказано это было нарочито амбивалентно, тем не менее, из этой фразы была выращена вся последующая мифология путинского правления. От нее ведут свои корни разговоры и о «путиноческистах», и о противостоянии в верхних эшелонах власти «силовиков» и «либералов», и даже нынешние теории о скрытом противостоянии «чекиста» Путина и «юриста» Медведева. Сказанное не значит, что всего этого не было на самом деле, но и не значит, что хоть что-то из этого было. Утверждать можно только одно: было сделано все, чтобы мы об этом всем знали и думали.
Поэтому более или менее состоятельный разговор может вестись только о мифологии и семиотике спецслужб, о спецслужбах как о знаке, отсылающем к некоему комплексу понятий, шаблонов, представлений и стереотипов.
Начать этот разговор имеет смысл с одного любопытного различия между русским и английским языком, которое уже само по себе определяет на уровне знаков противостояние между «нашими» и «ихними» спецслужбами. Английский аналог русского понятия «спецслужба» — secret sevice, то есть «тайная», «секретная» служба. И здесь, конечно, сразу же появляется принципиальное различие в восприятии и последующем осознании, определяемое, конечно же, советским наследием.
В СССР все было устроено так, что никаких «секретных» служб там быть не могло. Специальные (то есть представляющие особый инструмент в руках маркированного как «общенародное» государства) – сколько угодно, но никакой «тайны» в них не было. Сам термин «специальные» указывает на особенность их статуса и некоторую необычность в сравнении с другими органами государственной деятельности, но никакой «тайности» этих служб не предполагает. Кстати, как раз такое позиционирование позволило сформироваться, в том числе, и представлению о вездесущии и всевластии советских спецслужб, так как они были манифестированы в массовом сознании как очень заметные и совсем не тайные. Более того, существовал и активно использовался успокаивающий эвфемизм «органы государственной безопасности», не говоря уж о гербе советских спецслужб, воплощавшем собой концепт «щита Родины».
Такие спецслужбы, в отличие от многочисленных западных secret services, не могли, конечно, проводить никаких незаконных тайных операций и диверсий. То есть на уровне посылаемых в общество коннотаций спецслужбы существовали только как реакция советских властей на тайную деятельность врага. Показателен в этом отношении пример Штирлица, который нигде не называется «тайным агентом», хотя именно таковым и является по своей функциональной роли. Кроме того, даже находясь на вражеской территории, он выполняет сугубо оборонительные, контрразведовательные, по сути, задачи – разрушает замыслы врага. Можно вспомнить и слова знаменитой песни о том, что «наша служба и опасна и трудна, и на первый взгляд КАК БУДТО не видна», которые, хоть и сказаны о милиции, могут быть полностью применены к советским спецслужбам. При этом слова «как будто не видна» наводят на мысль, что на самом деле она, конечно же, видна и даже прямо-таки бросается в глаза.
Представление о КГБ как о могущественной secret service, бесконечно плетущей тайные интриги против всех и вся, включая КПСС, активно развивалось и формировалось как раз в оппозиционной советской власти диссидентской мифологии и за рубежом. Делалось это совершенно осознанно и было, говоря современным языком, контр-брендиндгом, задачей которого было превращение «органов государственной безопасности», «тайного щита Родины» в зловещий KGB. При этом важно учитывать, что делалось это не за счет простой замены коннотаций — положительных на отрицательные, тогда бы это была просто пропаганда, которая во второй половине ХХ века уже практически перестала действовать на кого-либо, как на Западе, так и в СССР. В данном случае производилось серьезное переформатирование самого понятия «КГБ», которое за счет неприсущего ему, но при этом теоретически применимого дополнительного (но имеющего своей целью вытеснить основные и занять их место) атрибута «тайности» превращалось в жестко отформатированный и эмоционально окрашенный бренд «KGB». Как оказалось, тогда удалось отформатировать не только настоящее, но и будущее. Дальнейшая судьба советских спецлужб, лишенных позднее в Перестройку всех своих «благородных» черт, оказалась полностью определена сформированным еще в годы Холодной войны брендом.
Показательно, что у главного противника Советского Союза – США дело обстоит несколько иначе. С одной стороны, там есть сугубо контр-разведовательная ФБР, чья деятельность определяется как абсолютно не тайная. Наоборот, когда ФБР начинает заниматься какими-то «тайными делами», то это, если верить Голливуду, ведет к резкому нарушению мировой гармонии. Для тайных дел в Америке есть ЦРУ, чей имидж даже в глазах обычных американцев обладает весьма неоднозначной репутацией. Это прекрасный инструмент для канализации всего плохого, что принято думать о тайной вашингтонской политике. Правда ЦРУ уж очень сильно связан с эпохой Холодной войны, поэтому после ее окончания, в связи с усложнением конспирологической мифологии на рынке тайн появляется новый американский бренд — «АНБ» (Агенстство национальной безопасности) чей образ еще не устоялся окончательно и сочетает пока в себе самые разные смыслы, от чего-то макисмально зловеще-таинственного до последнего козыря США в тайной войне спецслужб.
Как уже было сказано выше, представление об отечественных спецслужбах как о силах, занимающихся тайной и неподконтрольной обществу деятельностью, появляется во времена Холодной войны и окончательно формируется во времена Перестройки. Именно тогда из смеси остатков советской государственной пропаганды (из которой для характеристики спецлужб взяты только представления об их всеведении и безграничном могуществе) с диссидентской мифологией, а также под влиянием становящегося все более общепринятым западного взгляда на органы госбезопасности как на secret service, возникает миф о спецслужбах как о некоем тайном ордене, преследующем свои цели. Притом эта тайная деятельность в зависимости от взглядов того, кто о ней говорил, могла оцениваться как положительно так и отрицательно, но в любом случае она стала обозначаться как тайная и никому неподконтрольная. Очень важно, что отныне от постороннего наблюдателя требовалось владеть навыками конспирологического дешифрования для понимания цели и смысла деятельности спецслужб, которые теперь уже не могли сводиться лишь «к защите интересов нашей социалистической Родины». Именно эти новые представления о роли спецслужб в обществе позволили появится на свет массе книг с названиями вроде «Заговор Лубянки». Символом этих изменений стало исчезновение статуи Дзержинского с Лубянской площади. Подобно тому, как статуя первого чекиста символизировала собой мощь, открытость и устремленность к неким высоким целям советских органов безопасности, так пустота площади с быстро ставшим мрачным в общественном сознании названием «Лубянка» указывает на парадоксальное сочетание зримого отсутствия с зловещим и тайным присутствием современных российских спецслужб, которые фактически воспринимаются как значимая пустота. Установленный в центре площади соловецкий камень выглядит неубедительной попыткой уходящих с арены бывших диссидентов заполнить эту говорящую пустоту своими, мало уже для кого актуальными смыслами.
Соответственно новому пониманию роли и характера деятельности спецлужб оценивается в наше время и причастность тех или иных лиц (в том числе медиа-персонажей) к этой деятельности. Вне зависимости от того, является ли в глазах той или иной общественной группы связь со спецслужбами компрометирующим фактором или совсем наоборот, манифестация этой связи уже сама по себе придает тому или иному персонажу ореол таинственности.
Таинственность же во все времена была жестко связана со значимостью, ибо издревле причастность к тайне воспринималась как обладание сакральным знанием, придающим дополнительную силу. В самом деле, мы можем считать какого-нибудь персонажа, который "прогоняет" у себя в ЖЖ всякую "пургу", простым бездельником, которому больше нечем заняться, но если вдруг до нас доходит информация (или мы сами по каким-то причинам так решаем), что он, как говорится, «сотрудник» — мы уже совсем иначе начинаем оценивать написанное им. Его казавшиеся до этого бессмысленными и хаотическими записи обретают некий скрытый подтекст и неведомую нам (и от того пугающую и вызывающую интерес) цель.
При этом мы никогда достоверно не узнаем, является ли он «сотрудником» или нет, и уж тем более, на какую организацию он работает. Вполне возможно, что это всего лишь какой-нибудь «клуб любителей балета».
Однако действительно интересно немного другое. Подобно тому, как искусственность не является искусством, так и таинственное совсем не тоже самое что тайное. Противоположность тайному (то есть действительно никому неизвестному и не сообщаемому) это — явное, тогда противоположностью таинственному является, скорее, неинтересное. Таинственным что-то объявляется не тогда, когда его хотят скрыть, а напротив, тогда, когда на него хотят обратить внимание, покрыв для большей привлекательности романтическим флером загадочности. Подобно тому как миллионными тиражами издается книга под названием «Секрет», якобы раскрывающая древнюю «тайну», а на самом деле одним своим названием как бы говорящая потенциальному читателю: «это интересно, это должны знать все, это скоро будут знать все, один ты останешься невеждой, если не купишь меня».
Сейчас мы живем в мире, где все меньше осталось действительно тайного, более того: в этом мире тайное, сокрытое лишено всех прав, кроме одного — быть неминуемо раскрытым. Задача любого заговора – быть опознанным общественным мнением во главе с многочисленными конспирологами именно как заговор, а любой тайной операции стать ярким телеблокбастером. И поэтому единственный способ у тайного играть хоть какую-то роль в этом мире это — быть у всех на виду, буквально бросаться в глаза. В информационном обществе то, о чем никто не говорит, попросту не существует. Поэтому современные спецслужбы могут проводить какие угодно умные и тонкие тайные операции, но если о них не будут говорить, если в том или ином событии общественность не будет видеть «зловещую руку ЦРУ (ФСБ, Моссада и т.д.), то они просто не будут иметь никакого смысла.
Однако подвох в том, что тайная операция, рассчитанная на публичность, это, по сути своей, самая настоящая провокация, цель которой создать тот или иной информационный эффект, а в этом случае нет никакой необходимости скрывать свою причастность к тому или иному событию, наоборот, тот факт, что за тем или иным убийством, терактом или громким событием стоят «таинственные и могущественные» спецслужбы только увеличивает его значимость. При этом лучше всего, чтобы все знали об этой причастности, но вслух как бы не говорили, точнее, чтобы об этом говорили только многочисленные конспирологи и нон-конформисты. Поэтому вряд ли, например, американские спецслужбы сильно переживают по поводу громких разоблачений их причастности к теракту 11 сентября 2001 года, это только позволяет сохранять постоянный интерес к этому событию и использовать его снова и снова.
Таким образом, в условиях современного информационного общества, спецслужбы становятся одними из многочисленных ньюсмейкеров, пусть и с весьма специфическими методами создания информационных поводов. Но всё же это "таинственный" ньюсмейкер: стороннему наблюдателю не видно, кто «делает» событие, но зато всегда очень хорошо заметно, ЧТО именно сделано.
С другой стороны, мы можем говорить о том, что, окончательно сделав главной своей характеристикой таинственность и, как следствие, главной стратегией избрав симуляцию танственности, которая так привлекает к ним внимание, спецслужбы вынуждены одновременно стремиться не только к максимальному освещению результатов своей деятельности, но и к постоянным о разговорам об их причастности ко всему на свете.
В этих условиях возникает принципиально новая ситуация. В то время, когда все вокруг постоянно подозревают спецслужбы в манипулировании общественным мнением, оказывается, что параллельно происходит процесс обратного манипулирования, так как спецслужбы вынуждены делать не то, что считают необходимым, а то, что будет интересно и то, о чем потом все будут говорить. «Таинственные спецслужбы» оказываются просто обязанными все время быть в центре внимания, так как это единственный способ сохранять влияния на происходящее в мире, где войну показывают по телевидению, а революции по видимости не отличаются от удачной pr-компании.
Постоянная необходимость самобрендирования спецслужбами самих себя как тайного и могущественного ордена вовсе не означает, что они стали жертвой общества потребления и контроль теперь осуществляется на уровне рынка, пиара и т.д. Фактически это значило бы, что мы погружаемся в неконтролируемую реальность или в «с трудом управляемый хаос». Достаточно обратить внимание на то, что сейчас разного рода провокаторы активно используют именно этот образ для нагнетания тревоги перед предстоящим распадом страны и потерей централизованного контроля, что обернется массовыми гражданскими беспорядками и кровопролитиями.
Однако не стоит и забывать, что «неконтролируемость», «хаос», «децентрализация» — также являются сознательной бренд-легендой спецслужб, содержащей в себе коннотации «угрозы общественному порядку» и позволяющую им сохранять свою значимость. На самом же деле мнимая «свобода» потребления представляет собой едва ли не более эффективный способ осуществления контроля, чем секретный централизованный контроль «дисциплинарных обществ».