Невидимая нить
Начало театрального фестиваля лично Юльке показалось похожим на начало боя. Все пришли нервные, веселые и собранные. Напряженные. Подвижные, словно шарики ртути. На какие-то пять минут застыли ровной шеренгой перед Змеем, выслушивая короткие, четкие указания, и разбежались. Кто куда. Кто договариваться с жюри об интервью, кто поговорить с театрами, спектакли которых были поставлены на последний день – написать о них уже не получится, а вот сказать пару слов о самих коллективах все равно нужно. Кто-то деловито вывешивал на круглые афишные тумбы, что стояли прямо в холле театра юного зрителя, фотографии и газеты прошлых лет, кто-то ставил на столик ящик со смешной театральной маской и надписью «МиМ». Расшифровывалось это короткое слово как «мысли и мнения», и скоро рядом с ящиком легли листы бумаги и ручки – чтобы каждый зритель при желании смог после спектакля написать о том, что лично его зацепило. Юльке же было велено «проникаться духом и «сопелить» в две дырочки». Чем она и занялась – пока просто бродя по холлу и прислушиваясь к разговорам.
– Можно подарить тебе ленточку?
Этот вопрос показался таким неожиданным, что заставил вздрогнуть. Юлька обернулась. Позади нее стояла девушка. Лохматая, с обрывком легкой прозрачной ткани в волосах и маленьким значком на воротнике. Со значка улыбался синий краб. И надпись по кругу подтверждала: «Театр-студия «Синий краб». Такую же полоску ткани она протягивала и Юльке. Улыбалась. Просто улыбалась. Хорошо и спокойно. По-доброму. И Юлька заулыбалась в ответ:
– Мы тоже поем «Синего краба»… А вы такое название взяли потому, что спектакль тоже можно лишь «посмотреть и отпустить»? Нельзя ни остаться в нем жить, ни оставить его себе? Да? А что это за ленточка?
– Ну почему же нельзя оставить его себе? Вот тут, в сердце, он как раз и остается, – она мельком коснулась Юльки, показывая – где именно остается. – Если это хороший спектакль, конечно. Да и… жить в нем можно. Не навсегда. Но что в нашем мире навсегда? А ленточка – это та невидимая нить, что связывает нас всех.
– Всех? – зачем-то глупо уточнила Юлька, подставляя запястье. И девушка повторила, завязывая на нем ленточку. Так, словно успокаивала и обещала:
– Всех-всех…
Она давно уже отошла от Юльки, ведь ленточки нужно было завязать каждому зрителю. А девочка все еще стояла, замерев. Ощущая тепло на запястье. И думая о том, что хоть Юрка и уехал опять к родственникам на год, внезапно сорвавшись перед самым фестивалем – его родители разводились, а в такие моменты случаются всякие неожиданности – что хоть Володечка свредничал и не пришел, а все равно они как были соединены невидимыми нитями, так и остаются. И с ребятами из «Стрелы» ее связывают такие же нити. И с папкой. И с мамой. Но… со всеми? Это как? Вот хотя бы даже с теми, кто будет в зале сейчас? Она же их не знает! А они не знают ее. Так как же?
Мысли прервал звонок. Верней – три торопливых коротких звонка. Начало спектакля. И Юлька поспешила в зал. Сцена за раздернувшимся занавесом показалась ей странной. Темной и пустой. Лишь четко выделялись на глухом черном фоне белые натянутые нити. На миг ледяной иголочкой кольнуло память – вспомнились спектакли театра «Предел». И тут же забылись. Потому что на этой пустой почти сцене жили, воевали со своими страхами, спасали друг друга, смеялись и пели двое мальчишек. Совсем обычных, совсем живых. «Братья Львиное сердце». Астрид Лингренд. Как по заказу – именно ее сказка. И Юлька уже знала, что спросит потом, после спектакля. На пресс-конференции с театром. А пока – она жила. Там, во «времени костров и сказок». Вместе с ребятами. А как было не жить? Ведь они-то именно жили! Вот появилась гитара, и зазвучали слова баллады. Без фонограммы, живыми голосами. Так, как поют в двадцать шестой – не думая о звучании, лишь бы души жили в унисон. Вот заплясал на сцене огонь – живое воплощение любых страхов. И совсем крошечная девочка, лет семи, что играла голубку, прорывается через него – ей нужно принести письмо, это важно. И Юльке с ее первого ряда видна закушенная губа и страх в глазах девочки. И зал замирает. Даже дыхания не слышно. Словно не больше сотни человек, а один. Словно и правда все связаны единой нитью. Вот такой же, как те, на сцене. Что заменили собой все декорации. По ходу спектакля и воле фантазии зрителей им было суждено становиться то деревьями в ночном лесу, то границей между разными реальностями, или просто овеществленной «паутиной событий», в которой можно запутаться и завязнуть, когда спешишь к тому, кто в беде. Они, нити эти, то давали актерам спрятаться, отгородится, то становились опорой для резкого движения, то разъединяли людей, то связывали. Спектакль околдовывал и затягивал. Заставлял верить в себя. И в то, что есть на свете вещи, которые делать страшно. Но – надо. Потому что «а иначе ты не человек». Эта фраза повторялась не раз. И странным образом поставила точку в Юлькином разговоре с отцом. Словно тот закончился лишь теперь. Надо поступать так, как должно. А иначе – ты не человек.
Час пролетел как 10 минут – на одном дыхании. Зал вправду ощущался одним целым. Живущим в едином ритме существом. Это часто случается на хороших спектаклях, но для Юльки такое ощущение было новым. И совсем четким оно стало, когда девочка-голубка спрыгнула со сцены и подала ей тонкую нить. Юлька как-то сразу поняла, что делать. И, держа ту пальцами, передала клубок дальше. Тому, кто сидел позади. Нить натягивалась и дрожала в руках – ее касались все новые и новые руки. А зал «прошивали» и другие нити. Связывали воедино. Миг волшебства. Миг, дающий ощутить других так же четко, как себя самого.

И вот пресс-конференция. Актеры сидят на краю сцены. Зрители – в зале. Те, кто захотел остаться. Вопросы. Смех. Не интервью – просто разговор. Тот хороший разговор, что рождается сам по себе, когда людям интересно друг с другом и они понимают друг друга. Улыбки. Треньканье гитары. Юлька сидела и грызла ручку. И ждала. Пока стихнет, схлынет оживление. Пока все не ощутят, что пора расходится. И вот тогда она спросила то, что собиралась. Тихонько спросила, не в микрофон. У той девушки, что подарила ей ленточку. Она не хотела сейчас «гласности» и общего внимания. Она хотела такого же тихого ответа:
– Скажите, а вы ведь ставили «Малыша и Карлсона»? Мне почему-то кажется, что ваш театр многое у Лингренд ставил…
– Да, так и есть, – та немного растерялась.
– А вот стали бы вы говорить своим зрителям, кто прототип Карлсона?
– А… кто?
И Юлька рассказала. Все о споре. Покачивая блокнотом в опущенной руке и глядя на суету в зале. Спокойно, быстро, понятно. Девушка эта ощущалась как друг. Как очень свой человек. Она должна была понять. И она поняла. Задумалась.
– Нет... я бы не стала.
– Почему?
– Видишь ли, к нам приходят часто старики. Приводят своих внуков. Они сами или их родители – воевали. Это же все было не так и давно. Им было бы неприятно. Да, эта фамилия стала штампом, за которой никто не видит живого человека, каким он был. Так случилось. Может быть, это и надо менять, только каждому факту свое время и место. Театр это сказка. И я бы не стала делать ее неприятной для тех, кому собираюсь рассказать. Зачем?
– Но газета не сказка...
– Да. Газета – это место такому факту. Но нужно еще найти ему и время. Весна, день Победы. Наверно, это не то время. Факту же ничего не станется, если он чуть-чуть подождет?
И Юлька кивнула. Улыбнулась, прощаясь. И убежала в комнату пресс-центра. На кончиках ее пальцев уже жил текст. Нет, не Геринге. О спектакле. О сказке. И о тех невидимых нитях, что связывают всех нас. Так родился ее первый газетный материал.

А ночью Юльку словно что-то толкнуло. Заставило проснуться, встать. И дойти до компа. Невидимые нити… они соединяют всех. Но между некоторыми они особенно крепки. И позволяют чувствовать малейшую фальшь, недоговоренность. То, на что, кажется, так легко не обратить внимания! И как понять тогда, связывают ли они еще? Или уже разделяют? Ведь наши страхи и наши сомнения тем острей, чем больше мы слиты с человеком. Тем сильней, чем больше мы ему верим. Чем больше для него открыты. Страшно. До жути страшно! А вдруг обманет? А вдруг ошиблись? А вдруг все не так? Юлька не знала, как это объяснить в сказке. Но она буквально видела то, что происходило между Руфом и менестрелем. И спешила это набрать:
«Большую и теплую» собаку звали просто: Лай. Наверное, от обратного. Потому что не лаял он никогда. Эта была серо-бурая, громадная, косматая зверюга. От волка Лай отличался лишь висячими ушами-лопушками и куда более длинной шерстью. Обнаружить его присутствие в лагере Руфу удалось не сразу. Не в первый день. Просто он как-то раз нашел пару десятков минут свободного времени вечером, когда уже во всю потрескивал, выкидывая в небо оранжевые искры, общий костер. И направился к нему, рассчитывая увидеть менестреля. Но на полпути притормозил. Не звучала лютня, не слышалось звонкого меха или задумчивой песни – а все это стало в лагере уже привычным. Странно как-то. Значит, девушка не там? А где? И он свернул к ее шатру, сомневаясь и прислушиваясь. Кажется, всхлипы? Неужто обидел кто? Широкий шаг, и рука была уже готова рвануть на себя полог. Только в том не возникло нужды. Тот откинулся сам. Зверь, что высунул морду из тепла шатра, некрасиво морщил верхнюю губу, припав на передние лапы. И горлово, угрожающе рычал.
Еще мальчишкой усвоив простое правило – не бояться даже в мыслях рычащих собак, Руф развел руками:
– Звиняй, песик, харчей у меня нету. Даже угостить нечем! – и тут же склонил голову набок, рассматривая лохматое чудовище. И даже протянул руку. Не погладить, но дабы псина принюхалась к его запаху.
– Чей же ты будешь? И где менестрель ходить, ежели ты уже ее не схарчил?
Собака и верно потянулась носом к руке. Не столько реагируя на слова, сколько успокоенная тем, что он не пытается войти. И почти сразу раздалось недовольное:
– Лай, на место... свой это.
Зверь махнул хвостом. Ровно полраза. То есть в одну сторону, чтобы не баловать незнакомого пришлого вниманием. И отступил, давая пройти. Впрочем, и так было видно, что девушка на месте. Сидит на своей постели, поджав ноги, и сердито вытирает глаза.
– Что случилось? – поинтересовался воевода, проходя в шатер.
– Пошто глаза на сыром месте? Отчего хвост не трубою? – вопросы стали идти один за другим без остановки. А рука крепче обхватила рукоять сабли от витавшей в воздухе догадки о причастности кого-нибудь из войска воеводина к мокрым глазам менестреля: – Али кто из ратников моих обидел?
– Разве Лай даст обидеть? – она постаралась улыбнуться. Зло мазанула по глазам еще раз тыльной стороной ладоней, и вскинула к нему лицо: – Входи... гостем будешь. А то мы уж неделю тут, а я тебя и не вижу совсем. И не слышу.
Тихий кошачий фырк после паузы. И уточнила:
– Нет, слышу превосходно. Такой рев, да не услышать... Словарный запас пополнила вот. Ну, я тебе потом дам, на бумажке. В значении слов слегка сомневаюсь... – ехидные нотки голоса быстро погасли. И вдруг развернулась к нему резко, всем телом: – Потешные бои, говоришь? Князя порадовать? То-то ты на тень стал похож, а? Где тот князь, где та потеха? О чем соврал, воевода? На вас всех глянуть – в гроб краше кладут! Да и глаза не забаву обещают... скажи, что не права?
– Боевой дух от куража скоморохов отличается, – он ответил сразу же, правда, отведя взгляд. – А потеха будет знатная – всем потехам потеха. Только вот... Второго дня я лагерь сворачиваю, а потому тебе завтра по утреннему холодцу предстоит дорога до моего терема. Как раз там, в тепле и подождешь нашего возвращения... – и Руф вздохнул.
– Утренний от дневного чем-то отличается? – она упорно заглядывала в глаза. Настойчиво. Изворачивалась, похожая на гибкого зверя. Щурилась, напружинив веки. Подозрительная, напряженная, готовая сорваться... и наговорить дерзостей. Обиженная на него за то, что не могла понять, что происходит и от чего это происходит. И почему он совершенно не находит для нее и минутки. Сопела, загоняя слезы назад, в себя, не желая плакать при нем. И требовала. Не просила. Именно требовала взглядом объяснений.
Упорно продолжая избегать встречи глаз, Руф упрямо проворчал. – Днем-то морозец и не ощущается совсем. А потому кони медленнее скачут. А какое удовольствие от неспешной езды? Вот утром как раз и отправишься. Я для охраны двух десятников дам – молодых да опытных. Они волосу с твоей головы не дадут упасть.
– Я без тебя разберусь со своими волосами... – это уже рычанием. Это уже на срыве. Подтянула к себе Лая, утыкаясь в него лицом – бежало из глаз, оставляя на щеках соленые дорожки. И не остановить. – Я и без тебя отлично смогу, сама! И когда уезжать сама решу, и... вообще... и... врешь ты все! Все, все врешь, зачем?! – голос дрожал и срывался, глухой и жалобный. Негодующий. – Ты... ты... уходи!
И замерла. Крикнув буквально то, что так боялась услышать от него. И что, в общем-то, как раз и услышала. Только иначе. Прогонял? Оберегал? Какая разница! Все равно врал, все равно не верил ей, раз отсылал от себя.
Руф раздраженно рыкнул. Но все же развернулся к выходу. Не мог он сказать, что битва, к которой готовил воинство, очень скоро – уже и вражьих лазутчиков накануне повязали. А дюжий ум воеводы уже высчитал направление передвижений пограничного ворога. Нет... Не мог он сказать. Предвидя то, что менестрель или останется с ним и вполне возможно встретит свою нечаянную смерть. Или в напевных песнях в городе расскажет о том, что тут есть готовое к бою войско. А уж в том, что в городе те же лазутчики есть, Руф не сомневался. И потому:
– Завтра... Утром... После первых петухов подле шатра двое будут ждать. Я сказал.
И, поставив точку в разговоре, хмурый воевода шагнул из шатра в ночь.
– Ратникам своим говори... а я твоим словам не подвластна! – рычанием вослед. Зеркальным отражением его тона. Упрямство в голосе. Обида. Злость. Вихрь, на гребне которого люди делают самые невообразимые глупости».

Право на ошибку
Фестивальные дни слились в бесконечную карусель. Яркую, разноцветную, радостную. В своем, особом, и очень четком ритме жил пресс-центр. Спектакли, пресс-конференции, обсуждения жюри. Интервью со зрителями и актерами. И каждое утро, все 5 фестивальных дней – стопка свежих, пахнущих озоном, и теплых от принтера номеров. Перед первым спектаклем они стремительно расходились по залу. И каждый раз у Юльки замирало сердце – страшно! Они пишут о спектаклях, хотя и не театральные критики, не режиссеры, не специалисты. Просто зрители – ровесники актеров. Они высказывают свое мнение. Они открывают сердца, показывая, как именно отразился в тех спектакль. И потому им, каждому, не менее страшно, чем актерам. Они ведь тоже показывают свою работу. И эту работу оценивают.
«Кулиску» обсуждали. Каждый номер. И жюри, и режиссеры, и актеры, и обычные зрители. После спектаклей в фойе не раз возникали стихийные диспуты, вызванные материалами. Как-то так получалось, что мнение ребят из «Стрелы» частенько очень и очень сильно расходилось с мнение жюри. Авторам не раз приходилось объяснять cвою позицию. Но... почти всегда эти разговоры были добрыми. Как был добрым и сам фестиваль. Спросят – ответишь. Поспоришь, азартно доказывая. И, как правило, тебя если и не поймут, то хотя бы задумаются. И только однажды произошел неприятный разговор.
Ни Володька, ни ребята бывшего театра «Предел» на фестивале так и не появились. А вот Геннадьич приходил регулярно. Смотрел спектакли, активно критиковал их на обсуждении жюри. На правах начальства попробовал зайти и в пресс-центр, но Змей вежливо его выпер. Режиссер не успокоился. Юлька не раз видела, как он что-то втолковывает группе взрослых, тыча пальцем в «Кулиску». Но не очень вникала – что. А один раз он поймал ее за плечо:
– Кажется, ты сегодня дежурный редактор? Вот, это вам в номер.
Он или не узнал ее, или сделала вид, что не узнал – взгляд оставался острым, но равнодушным. Юлька пробежала глазами исписанный листок. И изумленно посмотрела режиссеру в лицо:
– Мы не станем это печать.
– Почему? – кажется, он ожидал именно такой реакции. Спросил без удивления, но резко. С нажимом. И весь материал был такой же. Резкий. Злой. Давящий. С первого взгляда справедливый… Только у Юльки была своя справедливость. И она молча ткнула пальцем в строчку, что шла под названием «Кулиски»: «газета для друзей». И подобралась, ожидая боя. Словесной дуэли. Не нужной и выматывающей, но неизбежной.
– Прежде всего, вы газета фестиваля. Этот театр нарушил традицию, которой уже пятнадцать лет! Ни один коллектив, ни разу за все эти годы, не отказался от пресс-конференции. А они отказались! Не вышли к зрителям. И это «по-дружески»?
– Но они плакали…
– Не смеши меня! Плакали! От чего? Да, воспоминания девочки из послевоенного детского дома. Да, вставки из плохо отснятого видео – интервью с теми стариками, кто в нем был. И что? Этот спектакль и тяжелым назвать нельзя, так, водичка ни о чем.
– А они плакали.
– От чего?
Юлька постояла, подбирая слова. Она не хотела ему ничего объяснять. Но, как дежурный редактор, не могла не ответить:
– Наверное, от того, что это очень тяжело – хотя бы на полтора часа стать ребенком без мамы. Ребенком, который смог дожить до победы, до мирного и счастливого времени. Но остался без самого-самого нужного, что есть на свете. Без мамы. Без папы. Без их любви и защиты. У всех праздник, а у тебя горе. Такое большое, что из-за него не видно этого, самого долгожданнейшего, праздника. А надо жить. И все трудности, которые были бы ерундой рядом с любимыми людьми – они становятся размером с гору: не обойти и не преодолеть. А все радости, которые могли бы быть – их просто нет. Но надо жить.
Он помолчал. Отвернулся. И бросил:
– Ваша газета – это сплошной розовый сироп. «Ути-пути, сказочный мир театра». Кому это нужно? Почему вы не пишите то, что думаете? Вам запрещают?
– Но… мы пишем именно то, что думаем. Кто нам может запретить?
– Не знаю! Ваше начальство, наверное!
– То есть я? – мягко встрял в разговор неслышно подошедший Змей. И стоял, положив Юльке руку на плечо. Благожелательно улыбался, ожидая ответа.
– Может и Вы!
– А давайте спросим у ребят? Юленька, ты не можешь написать то, что думаешь? – ехидные нотки в голосе Змея сорвали Юльку на мгновенную импровизацию. Она вздохнула. Покаянно опустила голову. Заскребла по полу носком кроссовки:
– Не могу…
– Почему?! – это они изумились в голос. Такого ответа не ожидал никто.
– Да не думается же… – очень натуральное шмыганье носом.
Змей опомнился первым. Задавил в себе смех, и поддержал игру, грозно сдвинув брови:
– Таааак… то есть ты сегодня еще ничего не написала?! И почему, позволь спросить? – а потом, уже нормальным голосом, добавил: – Юльк, что не так? Я понимаю, ты сегодня и дежурный редактор, и пресс-конференции ведешь. Может, устала? А?
Геннадьич смотрел на них, как на безнадежных больных. Но слушал. И Юлька постаралась объяснить. Задумалась, подбирая слова:
– Как раз из-за пресс-конференций. Они меня сбивают. Не успеваю переключаться. Слишком резко происходит перемена. В душе еще живут герои спектакля, я еще слышу их голоса, думаю над их проблемами, а передо мной уже сидят актеры. Они еще в костюмах своих персонажей. Но уже – другие. Каждый из них интересен как человек. Я так и не смогла привыкнуть к такому «превращению». Мысли путаются. Ты еще не осознал спектакль, а уже получаешь новую информацию – о театральном коллективе, о людях, которые занимаются в нем… И очень часто получается так, что просто не приходят на ум те самые вопросы, которые нужны. Точнее, приходят, но уже потом. Когда пресс-конференция давно закончилась. Каждый раз бывает очень жалко, что время уже ушло, и ответов не получить.
Змей задумался. Геннадьич, как ни странно, тоже. Он и высказался первым:
– Значит, именно тебе важней уйти сразу и написать о спектакле, пока он жив в душе. Помнишь тот танец? С огнем? Пока ты настроен на событие – все получается. Но нельзя быть настроенным на два события разом. И на спектакль. И на коллектив и его особенности. Просто выбирай, и все выйдет. Не пытайся «объять необъятное» и написать обо всем. Ведь и художник рисует человека не во всех ракурсах, а поймав какое-то одно выражение лица или движение. Одну грань. И через нее раскрывая остальное, а?
Он потер переносицу, словно смутился. И уже мирно сказал Змею:
– И все же газета у вас слишком добрая. Критики не хватает. Введите как «мнения», что ли. Можно ж давать «встык» два материала с разными точками зрения.
Смутился и Змей:
– Я просто боюсь…
– Чего?
– Ошибки. Когда выходит свежий номер, я всегда боюсь того, что что-то понял не так, как это задумал режиссер, и как хотели показать актеры. На занятиях я учу, что одна из функций журналистики – это влияние на массы. Значит, мое заблуждение может принять за истину кто-то еще. И не смотря на то, что говорят: «Сколько людей, столько мнений», я не имею права ошибаться. Одна неосторожная фраза может навредить целому коллективу. С другой стороны, сами того не осознавая, мы часто показываем режиссерам на их ошибки. И они остаются благодарны нам. Спасибо за совет. Мы с ребятами подумаем над ним.
Он коротко кивнул и увел Юльку. Было нужно работать дальше. Но она еще долго думала про «право на ошибку». И вообще про все, что услышала сегодня. В этом странном разговоре, начавшемся так агрессивно, а закончившемся так мирно.

Казалось бы, целый день спектакли да материалы. Прийти домой – и упасть. Но нет… сказка все равно звала ее. К компьютеру. К воеводе и менестрелю:
«Если привык к дороге – вещи умещаются в небольшую скатку за спиной. Это порой проще, чем собирать сумку. Одеяло, в него – самое необходимое, и компактный валик перетягивается ремнями. Одеяла у менестреля было два. Из сумки и мохнатой жилетки вышла «голова», скомканные как попало излишки вещей превратились во что-то, что издали было похоже на свернувшееся под одеялом тело. Девушка поежилась, заранее предвкушая ночной мороз, и притянула к себе за шею Лая... зашептала что-то в мягкое, пушистое ухо. Она ничего не боялась и ни в чем не сомневалась. Только внутри, под ребрами, было пусто. И бултыхалось в этой пустоте сердце, в отчаянных попытках найти опору.
Лай, очень вероятно, был заколдованным принцем. Или воином, что скорей. Чем не тема для баллады? Она споет ее. Когда-нибудь потом. А пока оставалось радоваться, что понимает он все-все. И раз хозяйка не хочет никого видеть – то и не надо. Мягко ступая по влажному от подкравшейся оттепели снегу, пес то замирал, то ускорял шаги. Его нос постоянно ловил запахи, быстро-быстро двигались ноздри. А может, сработал еще и ее дар влиять на вероятности, так понравившийся тому магу. Но людей они не встретили, пройдя между постов и между секретов, как по пустому полю. Даже особо и не таясь. А может еще и самоуверенность стала защитой. Идет человек спокойно, не спешит, но и не прячется. Значит – по делу. Ведь так?
Обнаруживший с утра пропажу непоседливого менестреля Руф лишь отчетливо скрипнул зубами. Разом на душе стало как-то пусто и холодно – как за пологом шатра. Одно утешало – менестрель будет вдалеке от боя. И он надеялся, что очень далеко. А втайне, где-то в глубине ворочавшихся, как медведь в берлоге, мыслей, он все же надеялся на следующую встречу. Выйдя из шатра и задернув рывком полог, воевода коротко рявкнул:
– Потешные мечи сбросить! Снарягу вычистить, оружие наточить, коням дать овса и питья в меру! Пополудни проверяю все!

А она к этому моменту была уже далеко. Далеко от лагеря. Но не от него. В той самой таверне, где встретились этой зимой. Почему-то казалось – так все-таки она рядом. Не ушла. И... может быть, он ее найдет. Потом. Когда минуют эти их «потешные» два дня. Только почему так тоскливо на сердце? Тоскливо и страшно. Растет у самого горла комок, давит, сбивая дыхание. И вот уже бегут по щекам слезы. Одна… вторая… третья. Лишь бы никто не увидел. Не понял. Да вроде и некому. Пуст зал. И все равно! Встать, и отойти к окошку. Тому самому, из-за которого когда-то следила за грозой. Упереться лбом в стекло, дыша раскрытым, как у рыбы, ртом. Чтобы не всхлипывать. И не удивиться, даже не вздрогнуть, услышав совсем не нужный сейчас голос сытого кота. Голос мага. Настолько не нужный, что поначалу она и не поняла, что он сказал. Только досадливо плечом дернула: «Отстань!» А потом слова повторились в голове. Еще и еще раз. И вдруг – поняла. Вцепилась пальцами в подоконник, сжимая тот изо всех сил. Качнулся мир. И то, что казалось правдой, вдруг осыпалось мелкими квадратиками. Потому что правда была совсем иной:
– А ведь ты бы могла его спасти… если б согласилась стать моим учеником. У каждого боя, даже самого безнадежного, есть крошечная вероятность хорошего исхода. Если только суметь ее вытянуть. Для того и нужны маги.
«Боя». «Безнадежного». «Боя». «Боя». «Боя»… Правда была так проста, что не понять могла только такая дурочка, как она! Бой! Его ждал безнадежный бой на смерть. Охрана границы. Удар вражеской армии, нарушение перемирия. Ожидаемое князем и им, воеводой, но не объявленное официально. Конечно, он не мог ей сказать, да просто права не имел! И «потешные бои» стали прикрытием. И – подготовкой. Он ее с собой-то потащил, потому что попрощаться хотел. Хоть чуть-чуть успеть побыть рядом. А еще – потому что боялся оставлять. Знал, что маг все равно найдет. Почему же она прежде всего подумала, что больше не нужна? Стыд обжег уши и щеки. Страх опалил сердце. Бой… когда? Завтра уже? Боги милосердные, что же делать?!
Прошло всего несколько секунд, а в ее голове успели родиться, вспыхнуть и погаснуть десятки планов. Кажется, оставалось только одно – кинуться в ноги этому самому магу и просить о помощи. Только вот что-то внутри твердело, словно стальной стержень и не пускало. Получилось лишь губы разжать, выдавливая:
– Раз я могу менять реальности, значит, могу и так спасти?
– Деточка! – он, кажется, даже обрадовался вопросу. Покровительственно похлопал по плечу. – Может, и можешь. Истратив весь свой дар, до капли. Так, что больше никогда не сможешь позвать грозу. Так, что твои песни перестанут трогать сердца людей. Ну, нет, может и тронут. Да только не изменят. А вот удача изменять начнет – раз за разом. Пока дело не кончится обычным для вашего брата исходом.
И он пропел, безбожно фальшивя, то, что она и сама пела не раз… пела и удивлялась, почему ее саму неизменно минует все самое страшное: «Золото – богатым, бархат – для вельмож… Бродяге-менестрелю под ребра ржавый нож…» Теперь она знала причину своей удачливости. Дар... магический дар. Наследие прабабки, видимо. Та слыла ведьмой.
– То есть, все же могу. – Бесстрастное движение мгновенно пересохших губ.
– Да, я знаю – тебе и дара не жалко. Маленькая дурочка. Только вот я же сказал «может». Чтобы позвать вероятность, надо о ней знать. А ты знаешь? Что именно может отменить их бой? Или изменить его исход? Ты сведуща в ратном деле?
– Нет…
Нет. Но это было уже не важно. Она даже не хотела думать сейчас над тем, что станет делать. Под окнами заржал конь – кто-то прискакал. И уж, конечно, оставит животное у дверей, а сам зайдет сюда, в таверну. Чтобы найти того, кто отопрет конюшню. Случай. Удача. Вероятность. Судьба. Потому что ей до зарезу нужен конь. Иначе – не успеть. А о том, что она станет звать и что вообще делать – хватит времени подумать и полпути».
Снежный вальс
Фестивальные дни имеют одну неприятную особенность – они быстро заканчиваются. Вышел последний номер, съеден традиционный торт и… Все. Вдруг оказывается, что ничего больше не надо делать. И это почему-то совсем не радовало Юльку. Да, она устала. Да, хочется спать. Но… как же так? Вот только что всё мчалось и неслось, вертелось и кружилось, вокруг было много интереснейшего народу, были спектакли и обсуждения, была работа над газетой. Только что рядом каждую минуту были друзья, и была заполнена делом и общением даже самая маленькая частичка времени и вдруг… Вдруг все кончилось. Оборвалось. Юльке было грустно. Настолько, что она потихоньку сбежала с вечернего чая, на котором Змей подробнейше разбирал каждую газету. Ей вдруг захотелось побыть одной. Побродить просто. Подумать. Как-то осмыслить все то новое, что успело случиться.
Был конец марта, но зима в этом году решила задержаться. Снег падал мягкими и пушистыми хлопьями. Юлька не замечала его. Шла, засунув руки в карманы. Смотрела себе под ноги. Вспоминала яркие, словно разноцветные детские рисунки, дни. И думала. На душе почему-то было неспокойно. Словно она замоталась и забыла о чем-то важном. Но… о чем?
Может, это оттого, что чуть не впервые за последние годы произошло с ней важное событие, а рядом не было ни Юрки, ни Володьки? Но Юрке она умудрялась писать свои впечатления по аське с телефона даже во время спектаклей. И уж конечно отправляла все смешные фразочки с обсуждений жюри. И все забавные выражение самых маленьких зрителей – тех, кто еще и в школу не ходил. В общем, было полное ощущение, что он прожил фестиваль вместе с ней.
Володька… вот он не появлялся в эти дни ни в аське, ни просто так. Не пришел ни на один спектакль. Или все же приходил? Порой она оборачивалась в зале, уверенная, что он смотрит ей в спину. Но взгляд не находил знакомой фигуры. А позвонить ей было просто некогда за эти дни! Или не так уж и некогда? И она просто забыла о нем? Почему он не пришел? Не хочет больше быть с ней?
Юлька усмехнулась, слепила снежок из сочащегося влагой снега и запустила его с размаху в ствол огромного дуба. Промазала, конечно. Надо бы придумать менестрелю имя. А еще перестать думать, как этот самый менестрель. Володька – ее друг. И это не может измениться. Иначе не было бы дружбой. Просто он был занят. Или ему плохо от того, что распался «Предел». А если человеку плохо – может же он побыть один? Вот. И нечего выдумывать глупости.
Она нырнула в маленькую калитку ограды, входя в городской парк. И вдруг замерла, запрокинув лицо. Снег падал крупными хлопьями. Он падал и раньше, но Юльке вдруг показалось, что она сменила мир, пройдя сквозь калитку. Потому что раньше она его, этот снег, не замечала. А тут – все было белым. Все было искристым. Все было воздушным. Совсем-совсем чистый, новенький, только что выпавший и закрывший всю грязь, никем не затоптанный снег. Белые-белые лучи фонарей. Крупные игольчатые хлопья – словно звездное небо падает! Особенно, если запрокинуть голову и стоять под фонарем, как стояла сейчас Юлька. И не могла понять – ты летишь навстречу этим сказочным звездам или они – тебе? Были включены динамики. И звучал вальс. Тот, кто его поставил, явно находился под таким же впечатлением от снегопада, что и сама Юлька. Вальс был мягким, воздушным, летучим и невесомым – как и все вокруг. Шаги по мягкой, лишь чуть скрипящей белизне были едва слышны. И совершенно невозможно было идти быстро. Она и не спешила. Фонари светились волшебными звездочками сквозь деревья. Вальс наполнял парк волнами… И снег кружился в этих волнах, подхваченный музыкой, как ветром. И среди этого кружения она вдруг опять ощутила взгляд. Обернулась – так, что колоколом встало весеннее ее, легкое пальто. Уже зная, кого увидит. Угадав. Теплом запульсировало запястье, с которого она так и не сняла ту ленточку, подаренную «Синим крабом». Володька подошел, больше не прячась. Проворчал, глядя в сторону:
– Так и знал, что нельзя тебя одну пускать на эти дурацкие занятия и чаи. Ходишь потом одна по темноте! А если обидит кто?
И он прочно взял ее за руку. А Юлька молчала и улыбалась. Потому что вот теперь ее мир опять был целым – встала на место очень нужная его часть. И больше не потеряется.
– Ты где пропадал-то? Совсем меня забросил! – она хотела сказать это ворчливо, а получилась – как у обиженного дошколенка, и он снисходительно объяснил:
– В апреле, на день космонавтики, бывает большой фестиваль фаерщиков. Ну и мы заявку подали. «Предел». А там, чтобы попасть, надо отбор пройти. Вот и замотался – пока подготовили танец, пока показали. Ну, а у тебя что нового?
–Ладька, а я дописала «Воеводу». Ну… не дописала. Пока только додумала, – шепотом похвасталась она, счастливая, что все объяснилось так просто. И что «Предел» жив. – Хочешь, расскажу?
И он кивнул, заулыбавшись.
– Слушай…
«Место для битвы было выбрано. И сейчас Руф из-под ладони обозревал окрестности кургана, который обтекала закованная нынче в лед речушка. Где-то вдалеке темнела дубравница, в которой расположилась засадная сотня всадников. Прямо перед воеводой на склоне кургана из всего полка были видны лишь два десятка мечников да десяток лучников – остальные же были рассажены по схронам и должны были ударить в самый подходящий момент. Руф надеялся, что самый лютый враг противника, неизвестность, сможет хоть как-то уменьшить их потери. Даст шанс его людям выжить. Не всем. Но все же. Разум холодили отрешенные мысли, словно легкий ветерок с поземкою проникал и туда, прямо в голову. И воевода пнул напоследок отлетевшую от костра веточку. Та, кувыркаясь, угодила прямо в пламя, мелкое и не чадящее, дабы своей искоркой внести вклад в Перуновый дар. Вдалеке уж изогнулась линия горизонта – то над движущимися ордами поднимался теплый воздух их дыхания, предвещая близкую сечу. И Руф встал, обхватив рукоять нагайки и положив ладонь на навершие эфеса сабли:
– Так тому и быть...
Стук копыт о мягкий, осевший снег был почти и не слышен. Он отдавался в висках, как стук собственного сердца. Но через какое-то время заржал конь – звонко, призывно. Заставляя обернуться всех. Что такое? Посыльный от князя? С какими вестями? Дурными или... добрыми?! Но конек был один. Запаренный до влажности слипшейся шерсти. До того, что от седла шел парок. Но – один. Только убегали в сторону, обходя курган и воеводину охрану, две пары следов – собаки и человека. Гадать, кого принесло, не пришлось. Все было слишком понятно. Понятно еще до того, как раздался срывающийся крик:
– О чем ты подумал? Скажи! Сейчас – о чем подумал?!
Ей, вывалившейся на вершину кургана в обход его постов тяжело дышащим, взъерошенным комком, было очень важно знать – какие вести мог привезти несуществующий посыльный. Очень-очень важно. Но вот нужные, четкие слова куда-то вывалились из головы. И, растирая снегом красное, обстеганное ветром лицо, садясь прямо в снег рядом с серой, вывалившей язык собакой, девушка спросила снова:
– Скажи! О Чем подумал?
– Уже не важно... Ворог на подступе... – рассеянно пробормотал воевода, удивленно смотря на менестреля. И тут страх, как молния, пронзил его с головы до пяток. До того, что не выдержал. Сорвался на крик:
– Уходиии!!! Сейчас же!!! Уходиии!!!
– Важно... – выдохом. Почти ложась на огромную псину, обняв ту за морду. Чуть не плача от напряжения последних часов и облегчения, которое настигло сейчас. Вот. Вот он, тот крик. Которого ждала и боясь. А в нем и нет ничего страшного. Ничего, о чем ей думалось. Только забота о ней же.
– Важно. Если б не я, а посыльный князя? Что он мог привезти? Ну? Быстро... ответь!
– Ничего он не мог привезти! Только напутствие держаться подольше, но сие и без него понятно! – рык воеводы спугнул стаю ворон в дубравнице. – Уходи сейчас же!!! Ну как ты не понимаешь... Уходи! – и жест рукою в сторону града князева подтвердил слова Руфа.
– Никак не понимаю. – Она пожала плечами. А что еще могла сказать? «Я не хочу без тебя»? По-детски как-то. Вот и промолчала. Вывернула голову, вглядываясь туда, куда до того смотрел и воевода. Как? Неужели нет ни одной лазейки? Никаких вероятностей, кроме этой – боя?
– Черрррт... – почти рыкнула, закусив губу. И глядя на вражескую армию. Ну... неужели вот прямо ничего? Может же быть, что им могли дать приказ отступать? Вот сейчас остановятся... а потом... Ей представился отлив. Как уходит вода, обнажая камни. Сидела, вцепившись в собачью шерсть. И представляла – изо всех сил. До боли в висках. До темноты перед глазами.
Он без слов понял, что она имеет в виду. И притопнул сапогом о хрустящий наст, в бессилии. Не было ему иной судьбы, как погибнуть. Потому что:
– Здесь, – он указал вниз, – наша земля. Понимаешь, наша! Мы, ты, я, они – здесь живем. Там, – он показал в сторону тоненькой чернеющей полоски на горизонте, – враг! Он придет, и не будет нас, тебя и меня. Не будет жить никто. Ясно? Отступать – это смерть. Не токма нам смерть, мы воины! Смерть всем! Многим. Очень многим! Нельзя, понимаешь? Не смогу быть с тобой.
– Но могут же отступить и они... ведь могут? Если будет приказ? Это же… есть же такой шанс? Хоть маленький? Самый крошечный?
Жалобно это прозвучало. Не смотря даже на то, что она ощущала, что это возможно. Потому что по капле уходили ее силы. Если верить магу – вместе с даром. И ладно, не нужен ей этот дар! Пусть весь изойдет на эту, одну-единственную вероятность. Пусть только одни раз случится так, как она хочет! Будут другие бои? Пусть будут. Она к тому времени сумеет убедить воеводу в том, что должна быть рядом. И научится быть рядом так, чтобы это помогало, а не мешало. Ей нужно только время. Только чуть-чуть времени... отсрочка. Хотя бы до лета. Пусть не будет дома, пусть песни будут получаться не всегда, пусть не станет магом – неважно. Только бы не заставили уйти сейчас. Только бы именно в этот раз смерть отступилась без боя, сама. Случайность, задержка, отсрочка... отчаянное желание, до горячих капель из глаз. До пустоты внутри. Словно сжигал там, у сердца, невидимый костер. Все, все силы переплавляя в одно: «Пусть станет, как я прошу!» И от полной безнадежности – выдох:
– Так ведь может быть! Посмотри! Они УЖЕ уходят! – надеясь, что если не хватает только ее дара, ее веры и удачливости – то хватит их. Общей.
На какую-то секунду поверив ее словам, Руф напряженно всмотрелся во вражьи ряды. Сначала ничего не менялось. А потом… те и правда стали разворачиваться. Отступая. Словно сама судьба отступилась: «Не в этот раз».
– Белояр! Коня – и к князю! Весть дашь, что вражина пока рубежи не переходит! – рыкнул Руф и в сердцах скинул на снег рукавицы. Разом перегоревшая ярость ратников могла быть хуже тягостного ожидания боя.
Правда, теперь с ним опять менестрель. И Руф вымученно улыбнулся:
– Садись к костерку, а то ж с дороги и простыть недолга... – он протянул ей руку, помогая подняться. Притянул к себе. А дальше... Дальше опять рявкнул стражникам, что б хворосту поднесли до костровища. А не стояли, пялясь.
– Не быть мне магом... Может, все же выучиться шить? – она вернула ему улыбку, хотя день все еще был серым. С уходящим даром сгорели силы. Но это ничего. Это как-нибудь пройдет. Потом. Главное, что на это «потом» теперь есть время. – Или тебе ехидные песенки больше по нраву, чем вышивание? – уточнила со всей серьезностью. Грея нос о его ладонь.
Руф, смеясь, обхватил менестреля. Прижал к себе. И, быстро ероша волосы на макушке той, проворчал, как медведь: – Все будет хорошо... и скажи, наконец, как тебя звать-то?
– Аска… – словно колокольчик звякнул.
– Ну, добре.
Мир постепенно обретал краски и звуки. Хрустел снегом и пахнул весной. И был он, несомненно, не лучшим в их жизни. Но главное, что он так и не стал последним. А значит, будут и совсем иные дни».