Прежде чем войти, подумай…
Стремительно взбежав по лестнице, Юлька на несколько мгновений притормозила у самой двери. Обычная была дверь, из светлого дерева, с ничего ни кому не говорящей, да еще и затертой, циферкой «26» на верху. Стандартная. Была. Точней, была бы. Потому что всякая стандартность разом улетучивалась из головы, стоило прочесть висевшие на ней вкривь и вкось объявления: «Без идей не входить!», «Хорошее настроение приносить с собой!», «Ни дня без строчки!» И даже: «Прежде чем войти – подумай, нужен ли ты здесь?»

Помниться, прочтя в первый раз такое, Юлька оторопела и очень сильно задумалась – а правда, она там, за этой дверью, вообще-то нужна? И все же дернула ручку, заглядывая. Потому что как раз из странного кабинета, будоража душу, раздались сдержанные гитарные аккорды.
Помниться, синий и полосатый слон из известного всем мультика про Колобков терял волю при звуках флейты. Юлька тоже лишалась ее начисто, стоило только краем уха услышать, что кто-то перебирает струны. Но ведь тогда не только перебирали! Не очень-то стройно и чисто, совсем не громко, но как-то слаженно несколько голосов начали песню:
Нет холода в доме, пока есть вода и заварка,
Пока для гостей ни того, ни другого не жалко.
Копи, не копи, все равно не успеешь потратить…
Нам – хватит!
Отведав вина – не считать на лозе виноградин.
Смотреть на огонь – просто так, не чего-то там ради.
Подальше от тех, о которых забудем – как звать их...
Нам – хватит!
И все мы поймем, помогая подняться уставшим.
К чему нам кроить и делиться на «наших» и «ваших»?
Пускай по счетам нам никто ничего не оплатит.
Нам – хватит!
Нам хватит всего,  нам всего понемногу досталось.
Еще бы хоть самую малость, да лень и усталость.
О чем промолчим на последнем, на главном закате?
Нам – хватит!

И вот на последнем «хватит!» ее, замершую, засунув нос в дверную щелку, решительно втолкнули внутрь:
– Игорь, опять ты свою писанину нацепил! – зарокотал над ухом веселый бас, разгоняя не только былую тишину, но и сам полумрак комнаты, кажется. Стало светлей, потому что как раз в этот момент зашипела, чиркнув, спичка, и загорелась на столе очередная свеча. Но Юльке показалось – светлей было от улыбок, от того, как все потянулись к вошедшему. – Говорил ведь: не вешай! Всех гостей распугаешь!
– Змей! Ну, наконец-то... сколь ждать тебя можно?
– Змей! Ты к чаю принес?
– Змей, а в «Креативе» говорят, что номер только в понедельник забрать можно! Позвони им и скажи, что они с дуба упали, мы ж в печать сдали еще неделю назад!
– Цыц, пираты! Прежде всего, вам надо запомнить простую истину. А именно: «Начальство не опаздывает. Начальство задерживается». А потом научиться правильно задавать вопросы и слушать умных людей. Ну, или головами думать. Если говорят, что в понедельник, значит, начальство деньги перевело только вчера. И еще скажите спасибо, что перевело! Грант-то мы с вами опять профукали!
Шагнувший мимо Юльки человек бухнул на стол пакет пряников, и почти сразу дробно застучало – словно камушки посыпались. Это что-то мелкое и крепкое билось о стенки прозрачной вазы-салатницы. «Тростниковый сахар!» – поняла Юлька, вытянув голову. В неровных гранях кристалликов дробились огоньки свечи.
Или точнее – свечей. Они тихонько мерцали повсюду – на столе, на краю тихо шуршащего вентилятором и мирно спящего компьютера, на столах, на подвесных полках. Неяркие звездочки в граненых, забранных цветными стеклышками, фонариках. О Юльке в этой суматохе забыли, и он оглядывалась, переминаясь с ноги на ногу. Понимая, что оставляет на полу неряшливые следы – за окном почти весна, все тает. Смущенно сопела.
Ребят за длинным столом было около десятка. И ее ровесников, и совсем больших – одиннадцатый класс, если не начальные курсы института. Сидели они вперемешку, и, кажется, чувствовали себя друг с другом совершенно по-свойски. А еще ощущалось, что хотя сейчас и чай, отдых, но есть у них всех какое-то общее дело, общая забота. Именно забота – то, что болит в душе. И прежде всего все спешат выяснить об этом, беспокоящем. Потому что пришел, наконец, нужный и знающий человек. Впрочем, ко взрослым людям, что становятся центрами ребячих компаний, Юлька с этой осени относилась насторожено. И была совсем не прочь пока просто помолчать и осмотреться. Но такая возможность была у нее совсем не долго. Обернулся тот, кто до сих пор перебирал тихонько гитарные струны, вплетая в ставший суматошным ритм вечера негромкий мотив. Откинул за спину волосы, собранные в «хвостик», которому позавидовала бы любая девчонка, и бесцеремонно ткнул в Юлькину сторону пальцем:
– Ты.
Воцарилась заинтересованная тишина, а Юлька аж попятилась, изумленно мигая. Старшеклассник помолчал, выдерживая по истине МХАТовскую паузу, и продолжил, очень довольный собой:
– Ты будешь гостем сегодняшней таверны. Проходи!
Кто-то потянул Юльку за рукав, кто-то пододвинул стул, кто-то катнул через весь стол чашку, которая едва не грохнулась на пол. Юлька машинально остановила ее около края. И ей тут же налили чаю:
– Юная леди! Что привело Вас в эту богами забытую таверну? Поведайте, не стесняясь!
Это пророкотал над ее головой басок Змея, и он потеснил остальных, вклинивая еще один стул в тесный круг сидящих. Закряхтел, довольно откидываясь на его спинку. И уже обычным голосом шепнул, чуть склонившись:
– Рассказывай…

«Рассказывай»! Ага. Сказать-то хорошо. А рассказать – как? Юлька отпила глоток чая, закашлялась. Вокруг не обидно засмеялись. Но больше ни кто не говорил ничего – все ждали. Притихли, рассматривая ее любопытными глазами: «Человек? Какой ты?» И она решилась. Зашуршала сперва пакетом, потом листами, что легли на стол. Закашлялась опять. И никто уже не смеялся. Собралась с мыслями. И заговорила:
– О, досточтимые господа… – первые слова дались с трудом, но попасть «в тон» игре, что шла за этим столом, хотелось. Еще глоток чая, и она встретилась глазами с коротковолосой и черноглазой девушкой. Та чуть улыбалась, переплетая «хвостик» парня с гитарой в косичку. Юлька поспешила добавить: – И дамы… Попалась мне в руки сия древняя рукопись. А точнее фрагменты ее. И любопытство взыграло во мне – уж очень захотелось прочитать все. Целиком…

В общем и целом – так оно и было. Если отрешиться от слов, и слушать суть. Осенью папка подарил сказку. Очень редкий подарок в наши дни. И тем более ценный, что героем сказки был, по сути, он сам. Нет, не отставной офицер, прошедший войну, а воевода из «давно минувших дней». Его служба, бои, звон мечей и драки в тавернах. Его друзья и его враги. Или, что верней, противники. Врагов, как таковых, Юлька не помнила. Наверное, воевода Руф просто молчал о них. Как о чем-то очень своем.
Да, он стал для нее живым. Как ожил и второй герой – девушка менестрель. И Юльке очень хотелось сказки. Именно сказки, настоящей! Чтобы кто-то кого-то спасал, чтобы нервничать, грызя ногти, и ждать – а чем кончится? Папка же подарил ей россыпь ярких и интересных, но эпизодов. Сюжет за ними лишь угадывался. Она ходила вокруг него кругами, как любопытная кошка. Она канючила и выпрашивала, она просто требовала: допиши! Но он неизменно отшучивался. И лишь один раз сказал серьезно:
– Ты хочешь сказки? Но я-то не ты. Как мне угадать, какую именно сказку просит твое сердце? Пиши. Сама пиши. А я помогу там, где о событиях будет знать только Руф.
Что же, это было справедливо. И она пыталась писать. Но то неумелое, что удавалось настучать на клавишах компа, тут же стиралось. Это был не Менестрель. Это был не Руф. Это вообще не хотело оживать, хоть плачь, хоть головой бейся о клавиатуру – строчки оставались мертвыми.

Помучавшись так до февраля, Юлька вдруг увидела в газете, под ехидной и умной заметкой про школьные советы, подпись: «Игорь Ильин, член детской литературной студии «Стрела»
Выяснить же, что литературная студия «Стрела» находится в бывшем дворце пионеров (а ныне Дворце творчества юных), не представляло ни какой проблемы. Гораздо сложней было решиться туда пойти…
И вот повезло же – она попала в студию именно в среду! В тот день, когда неизменно проводилась «Таверна «Печатный пряник». Может, точнее было бы назвать эти посиделки «литературной гостиной», но просто язык не поворачивался! Чай, свечи, и эти самые пряники… неизменные смешки: «Печатные пряники – печатному слову!» Гитара и песни. И кто-то в качестве «гостя» таверны. Кто-то, читающий свои стихи, прозу или просто – дневниковые зарисовки. Негромко, при всеобщем внимании. Так же, как читала в тот вечер Юлька:
– Боев-то тогда и не было – Империя успокоилась, решила полежать в мире в границах своих. А воевода, радуясь такому нежданному отдыху, направил Каурку своего по лугам. Что перекатывали сизо-зеленые волны ковыля неспешным морским бегом по своим бескрайним просторам. Глухо стучал копытами по земле коник воеводин - словно плыл в ковыльной воде лугов. И казалось - воевода один во всем этом зеленом мире. Ветер встречный не стегал загорелое лицо воина, как в бешеном ритме атаки, но мягко поглаживал, принимая его в этот мир без войны.
И едва заметным волноломом пролегла тонкая ниточка тропинки через луга - прямо перед воеводой и конем. По ней и затрусил Каурка. Лишь вдалеке неторопливой мухой ползла по тропинке чья-то фигурка.
Не такое оно было и длинное – то описание встречи Воеводы и Менестреля, что она сама для себя наметила как начало сказки. И очень скоро она остановилась, проговорив:
– От заката до восхода – день один! Помчались вместе по ветру? – протянул воевода широкую ладонь, наклоняясь над передней лукой седла. – А там и на закат посмотрим али что еще попадется по дороге, путник! Да и песню твою послушаем да мои рассказы! Идет?
Подняла глаза. Обвела ими притихших, пока не знакомых ребят. И сказала почти виновато:
– Наверно, они доехали до таверны. – Неловкая улыбка, дальнейшие слова показались совсем игрой. Не примут, засмеют! Но… сил удержаться от них не было: – Может быть, до вашей. Может быть, тут прозвучала песня менестреля. Но какая – я не знаю. И не знаю, почему они решили путешествовать дальше вместе.
Сказала, и замерла. Опустила голову. Но ни кто не смеялся. Тишина все так же наполняла комнату, словно чай – стакан. Теплая тишина. Лишь гитарные струны позвякивали. И, наконец, опять закряхтел, завозился на своем стуле Змей. Тихо тронул Игоря за плечо. Потянул из его рук гитару, глазами указав на девушку с длинной, совершенно не современной косой. Почти просительно проговорил только одно слово:
– Оленька?
И та приняла гитару. Покачала на руках, как младенца. Задумалась. Мальчик, чуть старше Юльки, вздернул решительно руку, молча ткнул в сторону компьютера. Змей кивнул. Сухо быстро застучали клавиши. А потом перекрыл этот звук напев гитарных струн. И голос, от которого хотелось заплакать – разом, едва услышав. Сильный и красивый, он словно брал в плен – не шелохнуться:
Запылились тома перелистанных судеб.
Лишь одну из них мне не дано прочитать
Не сумею солгать, если ночью разбудят:
Я не знаю тебя, не сумею узнать.
Юлька замерла. От песни, как от прикосновения к душе. Это были ее мысли о воеводе, только ее! КАК их сумела угадать эта девушка? И из звука ее голоса, из запаха свечей, из дыхания ребят рядом рождалась у Юльки уверенность – так и было. Вот именно так. Менестрель пела – это. Она вдруг представила себе – как именно это было. Все. До мельчайших деталей. Даже не представила, просто ощутила. Мгновенная картинка, словно воспоминание о когда-то виденном фильме. Юлька зажмурилась, пытаясь удержать увиденное, осознать.
И Змей это понял – каким-то чудом. Встал, мягко поднимая ее за плечи. Подтолкнул к компьютеру, стул без спора освободил мальчик, до этой секунды что-то сосредоточенно набиравший. Она опустилась на согретый им стул, и мир перестал существовать. Где-то, словно за стеклянным куполом, приглушенно звучали голоса «Таверны», опять звенела гитара, слышался смех. А перед ней жил только текст. Несколько строк, что успел набрать мальчишка:
«Это был совсем небольшой трактир. И Руф, распахивая дверь перед девушкой, пророкотал недовольно:
– Добро пожаловать в это богом забытое место! Надеюсь, хороший ужин и ночлег нам тут все же найдут.
При этих словах приподнял голову странный человек, что спал, казалось, за одним из немногочисленных столиков. На миг Менестреля ожег его взгляд. Странный взгляд. Слишком острый для спящего. Но она не захотела показаться мнительной новому знакомому. Да и чего бояться, пока он с ней? Такой большой и надежный. С кучей опасного железа. Глупости какие! Вечер обещал быть спокойным. Уже смеркалось. И на столах оплывали свечи, даря пьяному от запаха разнотравья, что врывался в окна, воздуху, еще и запах воска. Теплый и уютный…»
Юлька переглотнула, посидела молча… и принялась выстукивать. Пальцы не успевали за мыслью, и как не развалилась на кнопки несчастная клавиатура – было совершенно не понятно. А потом сытым шмелем зажужжал принтер, и в ее руках оказался тепленький лист, пахнущий озоном. Строчки занимали меньше половинки этого листа, но Юлька улыбалась, как победитель. И опять все стихло. И опять настало время читать. Но теперь она не стеснялась. Она знала, что, выслушав, они помогут и подправят. И что папке она принесет готовый кусок сказки – такой, на который он захочет ответить. Руф захочет. Не может не захотеть.

Да, так оно и вышло. Ее слушали опять в тишине. А потом толкались у компа, плотно притеревшись друг к другу плечами. Выверяя каждое слово, пытаясь сделать так, чтобы то, что почувствовала она, сидя тут, ощутил и дядя Миша – по ту сторону экрана. Ощутил, и захотел ответить. Интернет в студии был, так что письмо кинули сразу. А потом опять были песни и чай. Ни кто ни капельки не показывал нетерпения, но оно все равно звенело в комнате, как натянутая струна. И, наконец, дежурный сидевший у компа, обрадовано заклацал мышкой, копируя ответ и сохраняя. А потом – опять довольное жужжание принтера. И еще один теплый листок. И снова – тишина. Дядя Миша ответил. Он не стал ничего писать отдельно, но вплел в их текст кусочки рассказа воеводы. Именно то, чего и не хватало:
«Вечер и стал спокойным. За временем еды пришло время чая. А вместе с ним и время рассказов. Время песен. Две души шепотом открывались друг перед другом, становясь все понятней. И каждое слово подтверждало – да, они не ошиблись. Странным, непостижимым образом они, совершенно разные, о многом думали одинаково. Ей хотелось смеяться его шуткам, а серьезные слова рождали в душе отзыв-толчек. Хотелось ответить. И все чаще она брала в руки лютню. И все теплей становилось на сердце. И все чаще улыбались привыкшие быть плотно сжатыми губы. Давно настала ночь, и слова вдруг стали приобретать какой-то особый смысл, понятный только сердцу. Они забыли совсем о том, странном мужичке, что спал, упав головой на локоть столе. Тем более что Руф и не видел его глаз. Ну, перебрал человек. Ну, спит. С кем не бывает? Плавились, догорая свечи. Сгущался полумрак, но их глазам уже не нужно было видеть друг друга. Они говорили так, как можно говорить только когда двое становятся одним – хотя бы не надолго. Душами говорили. И не было рядом ни кого, кто бы подсказал – это опасно. Очень, очень опасно показывать свою душу, если ее может увидеть кто-то третий.
Было давно пора спать. Но опять и опять звенела лютня, и песня сменяла песню. Опять и опять слышался не громкий басок воеводы. И то, что пела она, находило те точки его сердца, что так и остались не защищенными. Незакрытыми броней. Ведь даже у дракона есть места, где чешуйки растут не плотно! И эти прикосновения, легкие словно кошачьей лапкой, рождали в нем желание говорить, рассказывать, вспоминать. И то, что рассказывал он, было для нее увлекательней сказок. Но и страшнее самой страшной из них. Совсем иная жизнь, отблеск которой порой жил в ее песнях, но которой она не знала! Как же так? Глаза разгорались любопытством, ей самой казалось, что они даже светятся в полумраке в полумраке, как у кошки – на столько было интересно.
– Схрон – это хитрая штука! Особенно в степи. Все ровное, как стол, кажется где спрятаться? А есть где! Эту шутку еще скифы придумали. Жил когда-то такой хитрый народ. Выкапываешь яму да ложишься, а поверх – специальная сеть, вроде рыбачьей, только с травой вплетенной. Разглядеть засаду, даже вблизи, невозможно – степь кажется глазу единым пятном, а если человек новичок, то и расстояния «скрадываются». Кажется близко – а идти не один час! Кажется, что далече – а оно вот тут, рукой подать! Поэтому когда из-под земли в полуметре от физиономии выскакивает вооруженный человек, то даже подготовленный воин сначала теряется…
– Пластуны очень ценные люди. Двигаются бесшумно, и могут близехонько подобраться к самому чуткому противнику. Ползком обычно, да и в засадах часами могут лежать, распластавшись на земле. Потому вот и «пластуны». Их и птицы не всегда чуют, а они сами видят и слышат все. Стрелять могут не поднимая головы, просто на хруст от неосторожного шага. Крики зверей и полет да посвист птиц понимают, следы читают как открытую книгу. Неистощимы по части придумок ловушек. Выжить могут где угодно, зимой костер в дупле дерева разведут, да и переночуют легко там. где другой замерзнет на смерть! Девиз у них интересный: «Лисий хвост, пасть волчья». Вот такие они, хитрые да безжалостные. Появляются неожиданно, и одним коротким ударом могут уничтожить врага. Словно молния..
Однако все имеет свой конец. И глянув в окно, на светлеющее небо, воевода пристукнул по столу ладонью:
– Разболтался я. А, однако, пора спать! Иначе выболтаю все и разом, во мне не останется загадок, и ты заскучаешь, улетишь искать иного общества, словно любопытная птаха.
Лукавая и мягкая улыбка. Он шутил, конечно. Но она осталась серьезной. Тронула опять струны лютни. Тихонько запела – даже словно бы просто заговорила. Выговаривая, а не выпевая, то, понимание чего пришло само собой:
Запылились тома перелистанных судеб.
Лишь одну из них мне не дано прочитать.
Не сумею солгать, если ночью разбудят:
Я не знаю тебя, не сумею узнать…
Голос становился мягче и чище – постепенно. И теперь она уже именно пела. Не громко, со странной грустью. Словно боги позволили ей подвести итог этому странному знакомству вот сейчас – в самом его начале. Предсказать: «так и будет». В голосе была и печаль этого знания, и неверие ему, и легкая улыбка, потому что до итога, все же, предстоял долгий путь. Интересный, не смотря ни на что:
Ни в горячей тоске, ни в раздумьях холодных,
Не найду, не пойму, стало быть - не спасу.
Мне неведом твой путь, одинокий охотник,
Мне тебя не догнать в этом страшном лесу.
Где на каждом шагу то силки, то ловушки
Порасставили те, кто привык убивать,
И тебя каждый миг кто-то держит на мушке,
А твое ремесло - те капканы снимать.
Только раз оглянись - искры выстрелов брызнут,
И нельзя ни кого за собой увести...
Ты привык рисковать только собственной жизнью,
Потому ты один на безлюдном пути.

А потом струны резко прижала обветренная ладошка:
– Пора спать… – подтвердила, и ушла, не оборачиваясь, в свою комнату. Проскрипели ступени лестницы в такт шагам. Она знала, что он сидит, не шевелясь. И тоже не смотрит на нее. Отлично чуя, что что-то осталось недопетым. А песня тихонько продолжалась в душе. Но время этих слов еще не настало:
Что ты дался мне так? И не друг, и не сродник.
Что тебя в мои ночи и дни привело?
Я боюсь за тебя, одинокий охотник.
Я хочу, чтоб тебе, как всегда повезло...

Можно верить в чудеса, но не ждать их. Совсем не ждать. Не быть готовым, что чудо случится с тобой. Но и тогда совсем не хочется потерять то, что уже случилось. Так и вышло, что двое, нечаянно встретившись на дороге, решили продолжить путь вместе… Так и вышло, что третий, вкусивший их беседу, как лакомое явство, тоже решил для себя что-то, пока не ведомое им обоим. Так и вышло, что началась эта история…»

Кляузничайте на здоровье!
С тех пор прошла не одна неделя, и Юлька давно стала в «Стреле» своим человеком. Были уже прочитаны на «Тавернах» все эпизоды про Руфа, и несколько раз складывалась короткая переписка с отцом. Причем не всегда писала Юлька. Но сказка потихоньку рождалась. Например, стало понятно, что Менестрель, хоть и проводил Воеводу до его дома-терема, долго жить на одном месте не смогла – сманили ее дороги. В самую что ни наесть осень, когда улетают из дома птицы… и менестрели.
И, конечно, Юлька не долга ходила на занятия одна. Затащила она в «Стрелу» и Юрку, что втихоря пописывал стихи. Упорно пыталась привести Володьку – но тот уперся, как строптивый козел: не пойду, и все! Однако надежды Юлька так и не оставила. Ведь они же «тройка»! Значит, должны быть все вместе. А пишет Володечка или нет, значения не имеет. Интересное дело тут находилось всем.
В общем, почти каждый день после школы спешила Юлька в красное здание с колоннами. Не слишком интересуясь расписанием занятий и списком групп. Впрочем, так поступали многие, и Змей, руководитель этой свободолюбивой компании, ни когда не ругался. Что на самом деле его зовут так же, как папку – Михаил, Юлька узнала далеко не в первый день. А отчества не знала и до сих пор.
Но сколько бы раз не приходила девочка сюда, всегда останавливалась на миг, читая объявления, что продолжал вывешивать неутомимый Игорь. Это стало хорошей приметой. Вот и сейчас – прочитала, значит, можно войти. И Юлька решительно толкнула дверь.

Кроме Игоря еще ни кого не было. А он лишь угукнул в ответ на ее «Трям!», даже не оборачиваясь – верстал очередной номер межшкольной газеты, и, кажется, что-то не ладилось. Ну, Змей придет и разберется. Юлька же пока на верстку «Меты» смотрела со страхом и в дебри этого процесса не лезла. Само название «МЕТА» было хитрым сокращением от «МЕжшкольной газеТЫ», идеей Игоря. Он говорил, что приставка «мета» очень многозначна, и одно из значений «то, что за». За пределами. Школы, уроков, скучной и серой жизни. И газета с одинаковым удовольствием публиковала интересные сведения по истории, которые обычно не даются на уроках, и рассказы о фестивалях фолка и рока. Да и вообще – все. Совершенно все, что казалось интересным ее редакции. Сегодня, например, Змей обещал принести такую информацию о прототипе Карлсона, от которой «все попадают». Юльке было очень интересно, с кого же писался забавный и самоуверенный человечек с пропеллером, и она ждала занятий с известной долей нетерпения.
Но пришла девчонка как всегда, раньше всех. И оставшийся почти час следовало чем-то занять. Для начала Юлька помыла чашки, оставшиеся после «Таверны», и поставила чайник – и для уюта, и наверняка кто-то захочет глотнуть горячего. А пока он уютно сопел, закипая, взяла полистать «Кляузник».
Эта тетрадь была роскошной. Коленкоровая обложка кое-где прожжена, название написано акрилом под «позолоту», и куча надписей кроме него – чем попало и о чем придется. От «Васька дурак!» до «Мойте руки перед статьей!». Сюда записывались шуточные и серьезные объявления, кляузы друг на друга, ехидные репортажи с занятий и вообще все, что угодно. Многие записи образовывали цепочки, начиная с «Кляуза на…» и заканчивая «Ответом на ответ ответившего ответу на кляузу №..». Юлька тоже с удовольствием вплетала в общую переписку свою пару строк, хотя пока особо ехидничать и стеснялась. Но сейчас, прочитав: «Кляуза на гитару! Она не настраивается!!!», не выдержала. И написала: «Это не гитара не настраивается! Это руки (и уши!) у кляузника такие!» Потом посмеялась, прочитав:
№40 Кляуза!
Игорь Ильин, 1995 г. рождения, не правильно обрезал «Берег» и хочет его не правильно расположить!
В чем подписуюсь: доброжелатель.
№41 Опровержение кляузы.
Все это ложь и клевета! Я утверждаю обратное! Обрезал «Берег» я замечательно, и расположил их просто великолепно! А доброжелателю я наклепаю морду (личико).
О. Ильин, (гроза доброжелателей)
Речь в кляузах шла о фоторепортаже с концерта детского КСП «Берег», который должен был выйти в этом номере «Меты». Юлька хихикнула, и оглянулась на Игоря. Тот хоть в «Кляузнике» и отписался, а фоторепортаж все же сидел и переверстывал. Она глянула на часики. До общего схода оставалось часа пол, и было можно с удовольствием засесть за второй комп – почитать очередную переписку с собственным папой и попробовать «слепить» из нее продолжение «Воеводы». Вскоре девочка увлеченно стучала по клавишам, не видя и не слыша ничего вокруг:

«Это решение пришло случайно. Просто – сердце пропустило удар, и она поняла – пора. И причины-то ни какой не было. То есть совершенно. Подумаешь, началась пурга, и болели остеганные ветром щеки. И сапожки были полны снега, ноги промокли и заледенели так, что каждый шаг давался с трудом. И не гнулись пальцы, даже кольцо в двери удалось подцепить не сразу. А уж постучать им вообще мука мученическая оказалась. И ничего не осталось в мире, кроме мельтешения белых, кусачих пчел, мелких и ледяных. И вот тут-то, в какой-то миг, она вдруг и ощутила жажду тепла. И настолько, что отчетливо почудилось вдруг – вот сейчас откроется дверь, и можно будет просто упасть в теплые руки, уткнуться носом в рубашку у ворота, вдохнуть родной запах... и ни о чем уже не думать. Стать маленькой. Не надолго. На час или два. А может и на пару минут. Позволить себя согревать и растирать, поить горячим и заматывать в кусачий, шерстяной платок... Иллюзия была настолько сильной, что она даже качнулась на встречу открывшему. Но слова:
– И что же привело юную леди в этот забытый богом трактир? – резко вернули ее к реальности. Хотя и показались смутно знакомыми…
Пришлось прокашляться, возвращая замершему горлу способность говорить. Но все уже было не важно. Ни слова, ни странная, слишком мягкая улыбка пропустившего ее в относительное тепло трактира мужчины. Ни что не могло изменить пришедшего ощущения: она возвращается. Пора. Да, вот так – раньше весны. Не в срок. Но она возвращается. Осталось лишь понять дорогу. То есть просто подумать, как быстрей добраться до знакомого города и ставшего почти домом терема. Она ведь где-то недалеко. Совсем даже рядом.
Ожидая заказанный глинтвейн, девушка подошла к окну. Пальцы в нетерпении сжали подоконник. До сих пор и месяц не казался сроком, и вдруг каждая минута стала отзываться колючей иголочкой у сердца. Забилось, запульсировало в ней ожидание встречи. Нетерпеливым весенним ручейком, что, сливаясь с другими, приводит к разливу тишайшей реки. Длинный вздох... и она словно разом подключилась к миру. Всеми нервами. До слияния... она ли влияла на мир.. или мир на нее... но там, за окном, была уже не буря. Раскат грома сотряс маленькое здание, а полосы снега вдруг стали правильными.. словно по линеечке отчерченными. Почти струями. Зимняя гроза! Явление редчайшее и захватывающее. И столь же не терпеливое, как ее желание встречи. Она впечаталась лбом в лед стекла, видя сейчас лишь снег и свои глаза. Тревогу и радость в них. Мир был одним целым с ней, бесконечность расстояний перестала иметь значение. Где-то там, в резном деревянном тереме, так же стискивал подоконник, глядя в грозу, совсем другой человек. Еще незнающий, что она возвращается. Но не смогший не ощутить тот же внезапный перебой в ритме сердца. Тоже ликования предвкушения встречи. Сотни нитей снега соединили их... и время отошло на задний план. Отступило перед пред-решенным. Так – будет. Именно так, как помстилось перед самой дверью. Будет! И – скоро.

Однако, в мире были и другие силы. Кроме решения двоих, кроме времени и снега. Вкрадчивым движением плеча коснулась чужая рука. Словно кошачья лапка. На миг, не более. Но ощущение чужого не пропало. Трактирщик стоял за спиной, и любое ее движение сейчас привело бы к прикосновению. Неизбежно. Оставалось замереть и ждать. Ведь что-то ему надо? Значит, не станет стоять молча. Знакомый кураж возник мгновенно, ведь она все еще была слита с грозой. И с тем, другим. Кто жил по ту сторону мятущегося снега. Странным образом эта слитность давала ощущение защиты. Может быть даже и вредное. Ведь друг ни как не мог не то что помочь ей, но даже узнать о том, что что-то не так. И все же - она ничего не могла с собой поделать. Страх не приходил. Защищена, и все. Словно в незримую броню закована.
«Не бойся, я с тобой» – слова, что сопроводили не сильный тычок ладони в плечо – мол, решила, так иди. Нечего тут торчать. Она засмеялась тогда. Вскинула руку со сжатым кулаком. Отсалютовала. И ушла. Ни разу не оглянувшись. Осень мягко стелила под ноги разноцветный ковер чуть влажной листвы, голову кружил не хуже вина запах дыма, что вился по садам, и усидеть на месте было нельзя - просто не возможно.
Осень, она создана для дороги. Для неспешной ходьбы, для ночевки под все более холодным и высоким небом, для того, чтобы сидеть у костра или смотреть на звезды. Для того, чтобы петь. На свадьбах, на праздниках, на ярмарках. Дирижировать настроением толпы, заставляя внимающих грустить или смеяться, и становиться чуть-чуть светлее сердцем. Так же, как светлеет мир в ожидании снега. И зима, она тоже создана для дороги. Да-да, хотя не все это понимают. Для чудесных сказок у теплого бока печи, что отражаются восторгом в глазах детей, которых ты видишь первый раз и не увидишь больше ни когда. Но будешь знать, помнить, что семечко, зароненное твоей сказкой в их сердца однажды прорастет – и ты чуточку изменишь мир... А как хорошо идется по хрусткому снегу! А как весело вырядится скоморохом на празднике середины года, и заставлять всех смеяться до колик в животе! А как слушают по корчмам песни! Хоть раз в год ожидая от них не жалостных или похабных событий, а... чуда. Чего-то чистого, как снег.
Дни, недели, месяца – она оставалась верна себе и своему дару. Жила настоящим и не оглядывалась. Не оглядывалась – но помнила. «Не бойся, я с тобой». Всегда помнила. Вскидывая смеющиеся глаза на очередного, кто решил положить руку на плечо, она знала – эта защита читаема во взгляде. Различима так, как если бы она и впрямь была в кольчуге. И чужие руки скидывались простым движением плеча. И взгляд, только что искавший ее глаз, смущенно вилял в сторону: «Простите...» Она лишь улыбалась в ответ. Задорно и дерзко. Ощущая себя в такие моменты кошкой. Независимой кошкой, гуляющей где угодно – но всегда могущей вернуться домой. И этим осознанием дома –сильной.
Незримая эта броня помогала и на темных дорогах. Уверенный голос и движения, которым научил – он, воевода. Нет, боец она была никудышный. Только те, что встречались на пути, не проверяли. Им хватало незаметных взгляду простого горожанина зацепок, чтобы сделать иной вывод. Сделать, и расстаться миром со своей не состоявшейся добычей. Так был всегда. Или почти всегда... Потому что сейчас вот явно выдался совсем иной случай. Он ведь не собирался к ней «приставать» или ее грабить. Он всего-то предложил сделку. И девушке захотелось потереть уши – уж не послышался ли вопрос?
– Хочешь стать моим учеником?
Она мягко и быстро запрокинула голову – это движение было возможным. А ей было нужно увидеть глаза стоящего за спиной. Ну что же, увидела. И подобралась, как зверь перед прыжком. Нет, ничего особенного не было в этих глазах. Ни угрозы, ни мрачности. Только мягкость. И – запредельная самоуверенность. Этот человек ничего не брал силой. Потому что и так не знал отказов.
–Хочешь стать моим учеником? – и голос-то, повторивший вопрос прозвучал, как у сытого кота. Со скрытыми нотками удовлетворенного мурчания. Без нетерпения. Не торопя. Он был вкрадчив и уверен в себе. Ну что же. Достойному противнику – достойный бой.
– Нет… – коротко, как удар шпаги о шпагу. Но – с обворожительной улыбкой, чтобы не смотрелось вызовом. Взять кружку, и совершенно детски присесть, минуя его руку. Оказаться сразу далеко – пара шагов, и между ними стол. А уж как смотрится-то все... просто естественней не куда. Она отхлебнула горячего вина, и осталась довольна собой.
– Разве можно быть в этом уверенной, не зная, кто я? – теперь он стоял к окну спиной, и загораживал от нее грозу. Словно поддержки лишал. Знал ли о том? О мистической почти ее связи с неистовством неба?
Еще глоток – и выщелк пальцев. И вспышка грома – после секундного промедления. «Вот так-то...» – смеялись ее глаза. «Вижу или нет – не важно. Гроза – моя». И мужчина нагнул молча голову, опираясь широкими ладонями о подоконник. Но улыбка не пропала с его губ, и все так же мягким остался голос. Он был доволен. Очень. Крайне. Словно она сделала что-то, что лишь укрепило его решение:
– Маленькая леди не любопытна? Или... ей так уж часто встречались маги? И она много знает о них?
– Вообще ничего не знаю. – Совершенно честно, и без малейшего интереса. Только виски похолодели. Маги… «люди, с которыми лучше не встречаться» - вот такой штамп отчетливо был оттиснут в ее сознании. Но боятся? Пфы. Просто оттаявшие ноги ощутили, что они все же мокрые. Холодно стало и неуютно. Однако разговор было бы не красиво оборвать так быстро. И потому спросила именно то, что он и ожидал от нее: – Ну и.. какие они? Маги?
– Мы никогда не спешим.
Мягкий шаг к ней. Точнее - к столу. И с каждым новым утверждением – новый шаг. Движения кота, решившего поиграть с мышью.
– Мы терпеливые...
– Мы – наглые...
– Мы умеем менять судьбы...
– И мы редко отпускаем тех, кому предложили ученичество.
На последних словах ладони впечатались в доски стола, и он навис над ней. Без угрозы... но вновь ставя все перед тем же выбором – не шевелиться или прикоснуться. Пока она не шевелилась. Точней –откинулась на спинку стула. Максимально увеличивая расстояние. И улыбнулась прямо во внимательные, выжидающие глаза:
– Надо же... как много у нас общего...
А ведь не соврала. Много. Очень много. Она тоже меняла людей, а значит – и их судьбы. Песнями… сказками. Тоже была и терпеливой, и наглой. Только вот держать рядом с собой насильно ни кого не собиралась. Обо всем этом можно сказать без слов. Просто взглядом. Предельно открытым и в то же время не слишком-то добрым. Готовым к бою. Хоть она пока и не понимала – зачем магу понадобился самый обычный менестрель?
Взгляд все длился и длился... долгий, слишком долгий. Затягивающий. Еще глоток вина. И спокойное:
– Но у меня ноги промокли. Может, об магах поговорим в другой раз? Комнату. И бочку с горячей водой.
Сухо, спокойно, уверенно прозвучал ее голос. И ставя точку, легли со стуком на стол монеты – придавленные ладонью... и тут же буквально отшвырнутые к нему через стол – резким движением руки. Он помедлил еще миг. И отодвинулся, давая ей встать. Уже не кота, но змею напоминая:
– Хорошо... продолжим позже. Но помните – те, кто говорил с магом, ни когда не поймет и не уловит тот момент, когда в него начнут прорастать Нити... меняя и готовя. Ты же знаешь, чем платят за ученичество?
Она передернулась, не отвечая на вопрос:
– Ну, Вы же не грибница? – и встала, разворачиваясь. Комнату покажет служанка. А ее задача сейчас – не обернуться. Не обернуться, хотя затылок и сводит от чужого взгляда. Да, она знала – чем. Потерей себя. Отказом от себя – прошлого. От друзей, от интересов, от привязанностей. От всего. Чтобы все новое – с чистого листа. Огромная плата за огромные возможности. Непомерная для нее плата…»

Весенняя сопель
Когда Юлька с трудом вынырнула из текста, часть которого читала впервые, народу собралось уже не мало. Кто-то пил чай, кто-то торчал за спиной у Игоря и тыкал пальцем, почти касаясь экрана – в попытке что-то подсказать или доказать. Змей спорил с Мэри, дежурным редактором этого номера «Меты». По правилам, ее слово о материалах, идущих в печать, было решающим:
– Змей, я тебе и так могу сказать, какие письма пойдут! «Зачем вы напечатали эту гадость? Мы не хотим знать это о нашей любимой писательнице!»
– Но почему гадость-то? Вот скажи, тебе было интересно прочесть? – Михаил ткнул, не оборачиваясь, в распечатку, что лежала на столе. – Ведь да? И что, прочитав, ты стала хуже относится к Карлсону или Лингренд?
– Нет, но… Змей, напряги воображение! Все решат, едва прочитав о национал-социалистической партии, что мы льем грязь на светлый облик…
– Послушай! Вот я был октябренком, пионером, комсомольцем! Причем была не «на бумажке» – более чем активно. Ну и много я за это время думал о деле юных ленинцев и о Ленине вообще? Думаю, Линдгрен не в большей степени думала о национал-социализме...
– Нет, это ты послушай! Напишут, что мы путаем «божий дар с яичницей»! И такие исторические факты, даже если и имеют место, ни о чем не говорят! Потому что если рассуждать так, то сказка «Мио, мой Мио» вообще о Гитлере? Хороший материал в весенний номер! Перед днем победы!
– Да зачем так рассуждать?! И «Карлсон» не о Геринге!
Спор грозил затянуться, а Юльке вот прочитать то, из-за чего сыр-бор разгорелся, было очень интересно. Она качнулась на стуле, дотягиваясь до листков. Пробежала текст глазами и тихо присвистнула. Дааа… Действительно – неожиданно. Змей любил находить такие вот факты, к которым и не сразу поймешь, как относиться то. Юлька перечитала еще раз:
«Мало кто сейчас знает, что создательница знаменитого "Карлсона" в 30-40-х состояла в ультраправой национал-социалистической партии Швеции (Nationalsocialistiska Arbetarpartiet), аналоге немецкой НСДАП, а сам Карлсон прямо списан со второго человека Третьего Рейха, Германа Геринга, с которым она дружила все 30-40-е, а познакомилась еще в 1925 году, когда он, будучи лётчиком-героем Первой мировой, устраивал авиашоу в Швеции. "Моторчик" Карлсона - намек на Геринга-авиатора. Но все гораздо интереснее. В книгах Астрид Линдгрен их главный герой, Карлсон, постоянно употребляет наиболее расхожие фразы своего прототипа. Знаменитое "Пустяки, дело житейское" - любимая поговорка доброго и полноватого Геринга:) "Я мужчина в самом расцвете сил" - тоже одна из наиболее расхожих фраз этого жизнерадостного и милого весельчака, "ужаса человечества":) И ему же, Герману Герингу, принадлежит сама идея о моторчике за спиной, которого ему в жизни так не хватало - именно это он сказал однажды в кругу друзей, в числе которых была и Астрид Линдгрен»
– То, что здесь написано, не делает сказки, которыми я в детстве зачитывался, для меня хуже! – горячился Михаил, и Юлька, вообще-то предпочитавшая молчать, вдруг сказала то, что подумалось. Неожиданно для себя самой влезла в разговор. Это получилось само и в первый раз тут, в этой компании:
– Для меня тоже. А должно? Не знаю, для меня был основным факт, что вот человек жил. «Не наш», да. Враг, вроде как. Но.. вот не будь его – не было бы и Карлсона. Почему везде надо видеть негатив? Это прикосновение к человеку через время. Вот его фразы, вот его характер. И сложись иначе история – может, стал бы и он сам доброй сказкой. Почему нет?
Мэри мгновение молчала, а потом тряхнула короткими своими, антрацитово-черными волосами:
– Хорошо. Вот ты и напишешь «подводку» к этому факту.
Юлька испуганно хлопнула глазами – до сих пор она в «Мету» еще ничего не писала! Но заспорить не успела. Потому что Змей решительно хлопнул в ладони:
– Народ, внимание! Объявляю десятидневную готовность к «Весенней сопели»!
Ответом ему был дружный стон. Но Юлька уже знала – ребята лукавят. Всероссийский фестиваль детских и юношеских театров «Капель» тут все любили. Вон сколько фоток по стенам с прошлых годов! А «Сопелью» прозвали потому, что каждый фестиваль проходил для студийцев, как тяжелый грипп. Со слезами, соплями, ломкой и лихорадкой. Шутка ли – посмотреть пять спектаклей в день, после каждого провести пресс-конференцию, потом посидеть на обсуждении жюри, потом набрать материал! А еще же нужны фотки и интервью с жюри и зрителями. Игорю и Змею приходилось тяжелей всех – они ночью верстали «Кулиску» – так называлась маленькая фестивальная газета. И утром зрители получали ее в руки – чтобы почитать о том, куда не успели попасть. А юные актеры и их режиссеры получали шанс увидеть спектакль глазами зрителей, а не только жюри. Причем очень часто точки зрения «профессионалов» и старшеклассников сильно расходились. В фойе над свежим номером возникали стихийные дискуссии, и авторов материалов не раз требовали «на ковер». Или, напротив, искали чтобы сказать: «Спасибо! Вы поняли даже больше, чем мы хотели сказать!» В таком бешеном ритме проходило пять фестивальных дней. Так что, в общем, и стон тоже понять можно…
Но, простонав, народ занялся подготовкой. Каждый знал сам, что ему делать. А Юлька вновь оказалась вроде как и не причем. Закусила губу. Ничего, скоро все изменится. Поработает и она на «Сопели», и тоже будет знать, что делать, когда наступает «десятидневная готовность». А пока… Она оглянулась на светящиеся экран компа. Набрать эту самую «подводку», что ли, попробовать? Или уж еще немного повозиться со сказкой?
Змей оглянулся на нее, и шагнул ближе. Наклонился, упираясь ладонями в стол:
– Ну, как сказка? Получается? – он спросил это тихо, хотя и не шепотом. Не делая из разговора секрета, но как бы все же отделяя его от общего делового шума в комнате.
Она смущенно кивнула. А потом сказало то, что давно приходило в голову:
– Знаете, это похоже на игру. Или даже на спектакль. Только словами и без сценария. Когда я пишу, мне все время представляется сцена. Не экран, не фильм, не книга с иллюстрациями, а вот именно так.
Змей серьезно кивнул, пробегая глазами текст:
– Ну что ж, тогда фестиваль многое может тебе дать и подсказать. Особенно – обсуждения жюри. Там умные люди, и они говорят умные вещи. А что о спектаклях, а не о том, как писать книгу – так все между собой в чем-то пересекается, а?
Теплая ладонь на мгновение коснулась ее макушки:
– Пиши… – шепнул он, отходя.
И Юлька продолжила обрабатывать текст. «Подводка» подождет. Не потому, что она не важна. А потому, что еще «не созрела» в ней самой, недодумана. А Сказка рвалась на волю, и хотя Юлька лишь соединяла сейчас написанные другими куски (а каждый писал понемногу, если приходило настроение), ей казалось, что делает Сказку именно она:

«Когда через час девушка опять спустилась вниз – мягкая от теплой ванны и согретой около печи одежды, в теплых и толстых шерстяных носках заместо обуви – менестрель же, значит может позволить себе еще и не такие странности! – мужчина, что назвал себя магом, все еще стоял у окна. Гроза кончилась, и над его плечом висело в мутном ореоле от запотевшего стекла размытое веретенышко месяца. Похожее на глаз огромной хищной кошки. И глаз этот подмигивал Менестрелю. Вероятно, там, в вышине, ветер все еще гнал, перемешивая, снежные тучки. Словно огромные ночные бабочки носились за стеклом тени от крупных снежных хлопьев – неторопливых и тяжелых.
– Ну какой из меня ученик?
Молчать было неловко, и она постаралась вложить в этот вопрос как можно больше насмешки. И правда, какой? Ученик сказителя – еще куда ни шло. Но мага! Насмешка получилась не очень. Уж слишком благостно она себя ощущала. Подсыхающий волосы кудрявились, а ворот белой мужской рубахи был расстегнут – и позволял ощущать шею тонкой, ведь был больше размера на два, чем нужно. Как и манжеты, да и рукава – ее кисти были скрыты тканью почти до середины пальцев. И это было приятно. Она вообще очень любила носить мужские рубахи. И как нельзя к стати пришлась чашка чая, что ждала уже на досках стола. Сесть, блаженно вытянув уставшие за долгий путь ноги. И сделать первый, не обжигающий, но согревающий глоток. Поглядывая на стоящего мельком, и смея надеяться, что она лично ни чуть не играет в его игру, что он ошибся в выборе «жертвы».
– Ответь на свой вопрос сама. – Голос был все тот же. Мягкий, мурчащий. И ласково щурились карие глаза в обрамлении темных ресниц. Он сделал паузу, пока она мигала, соображая, и машинально глотала чай. И напомнил: – Гроза… ударит молния или нет? Для каждой секунды – есть такая вероятность. Что ударит. И не маленькая. Но совместить эту вероятность с щелчком пальцев – это может только маг.
Чашка со стуком опустилась на стол. И округлившиеся глаза впервые стали серьезны. Черт.. а ведь он прав. Она ни когда не думала об этом, относясь к грозам как к кошкам. Которых можно позвать. С которыми можно поиграть. Но молнии всегда, с самого детства были послушны ее руке. Как и сила ветра. Как и напор водяных струй ливня.
– Значит, я могу менять реальность?.
Она буркнула это, опуская глаза. Неужели, правда? И.. что ей теперь с этой правдой делать?
– Быть может… – кошачья мягкость мурчания перекатывалась в голосе. Он играл им, как хороший актер играет мимикой, мышцами лица. – Но, если ты пойдешь со мной, то будешь уметь это точно. И очень хорошо. Управлять и событиями, и людьми. Например, вот так…
Ни тени угрозы не мелькнуло в словах, да и жест был самый безобидный – он просто прокрутил в пальцах невидимую нить. Прокрутил – и потянул на себя. Веретено луны в окне неожиданно начало свое вращение – словно мужчина и впрямь прял пряжу. Или это у нее закружилась голова? Почему стол вдруг больно удалил по щеке? А это, теплое – это что, кровь? Нет.. чай из упавшей почему-то чашки. И чей это голос? Не может быть… слишком быстро вращается комната. Приподняться на встречу – и упасть вновь. Этот стол сошел с ума. Он все время встает на дыбы и стремится ударить. Почему так?
– Руф, стол… дерется. – Сказала? Или лишь шевельнула губами? Не понять. Кружит, кружит снег. Хотя гроза ведь прошла? Значит, сейчас – уже другое сегодня? И она давно ушла из таверны, и вот – дошла? Раз Руф – здесь? Или просто сменила эту самую реальность? Попав не в завтра даже – сразу в послезавтра.
– Дошла… – тихий выдох. И беспокойный сон заменил собой реальность.

Как это ни странно – ей не показалось. И мягкие раскаты баса все же принадлежали именно Руфу. Точнее – Руфу дер рот Шнуррбарту, воеводе полка Штормштадского. Снег в эту ночь таки выполнил не свойственную ему задачу. Связал, а не разделил. И правильно угадала: стоял он у окна, любуясь грозой.
Точней, не стоял. А покачивался, заложив руки за спину, с пятки на носок перед маленьким оконцем. Глядя из уютной, теплой и освещенной свечами светлицы на кружащую снаружи в безудержном танце танцовщицы-пурги. Войска на постое, сам он отдыхает. Токма отдых тот - скучный дюже. И вроде даже не поймешь сразу, чего не хватает... Хотя воевода точно мог назвать одну из причин его скуки – потерявшегося до весны Менестреля.
И в тот же миг содрогнулись слюдяные пластинки. Гроза? Зимой?! Вот это уже было чересчур! Но это было – здорово! Это было то, что ни как нельзя пропустить, просто сидя дома.
Быстрым шагом Руф протопал вниз по лестнице, едва не снеся с петель крепкие двери.
– Коника моего из конюшни! – басовитая буря голоса воеводы пронеслась по терему. Подхватив в сенях овчинную шубу, просто накинул ее на плечи. А на голове уместилась вязаная шапочка, неизменно носимая под варбудом. Когда Руф сходил с крыльца, конюх уже подводил Каурку. Нога безошибочно попала в стремя, и, похожий с виду на медведя, воевода одним движением взлетел на коня. Чуть нагнув голову, будто бодая упругие струи перед собой, он устремился к таверне. К кружке горячего глинтвейна.
Выпрыгнув из темноты перед тусклыми оконцами таверны и едва освещаемым ими ее крыльцом, Руф немедля осадил коня. До коновязи было далеко и он тут же, соскочив, затянул уздечку на перилах. Ежели тавернщик не глуп будет, то сам поймет, что присмотреть за другом воеводиным будет себе в прибыток. Удар кулаком в дверь, и, впуская впереди себя танцующие снежинки, скрипя половицами пола при каждом шаге, Руф вошел внутрь.
– Хозяин! Сена лучшего моему коню да кружку горячего глинтвейна мне! – Стягивая шапочку, прорычал воевода. – Будешь расторопнее, так за заказ золотишка подкину!
Только скинув шубу на лавку, Руф приметил памятные кудряшки на другом столе. И прикрякнул от неожиданности. Вроде ж обещалися токма весною повстречаться! Однако ж вот те на... И странно как-то лежит – уткнувшись в стол. А глаза дурные, как голову на его голос подняла. И шепчет...
Рука дотянулась до рукояти сабли под кафтаном, обхватила крепко рифленую поверхность, не дававшую ладони соскользнуть при сильном ударе. А большой палец привычно был вдет в большое кольцо сбоку гарды. Другая рука крепче подхватила нагайку-волкобоя. Если этот поганец опоил Менестреля, то не смердеть ему под солнцем этого мира!
– Слышь, хозяин кружек да тарелок! Шаг в сторону от дивчины, покуда я тебе песью главу твою не снес сталью булатной! – Нарастающий рык рассерженного медведя заставил задрожать стекла в таверне.
События нарастали со скоростью снежного кома, что несется с горы. Но мужчина у окна остался спокоен, лишь руки скрестил на груди, словно закрываясь
– Не верно думаешь, уважаемый. Я не причинял девочке зла. Травы, яды.. это ж все искусственное. Зачем оно тому, кто умеет говорить с душой? Проникать в душу. Нитями перетягивать наиболее уязвимые места. Не принося вреда! Скреплять, латая. Девушка талантлива. Она должна стать магом – у нее большие задатки. А тебе бы лучше отойти в сторону, ты всего лишь помеха на ее пути. Привязка. Зачем сильным привязываться к кому бы то ни было?
«Ага, еще один говорун...» – догадался бесхитростный воевода, выстреливая в сторону мужика тяжелый, свинцовый шлепок волкобоя. И скрывая этим движением выскользнувший из-под левой руки на горизонтальный удар клинок сабли. – «Ото ж надо проверить, так ли у них хорошо языки подвешены, что голова, отделенная от тела говорить продолжает...» – ненароком пришла на ум Руфу сумасбродная идея. Магов он всегда считал никчемными болтунами, полу врушками, полу клоунами.
–Поспешишь – людей насмешишь… – голос, полный насмешки, еще звучал. А вот стоявшего уже не было. Не принял боя. Растаял туманом. Руф же вновь огласил окрестность рыком. Демон ушел от расплаты! И буквально остолбенел, услыхав ворчание от двери:
– Да что ж ты все серчаешь-то, касатик? Надо ж, громогласный какой! – голос был явно старческий, чуть дребезжащий. Он оглянулся. И верно – старушка. Выкатилась из-за двери, как колобок круглая по причине вороха пуховых платков, что грели немощное тело.
– Ты, бабка, кто? – оторопело поинтересовался воевода.
– Да как же, родной, я ж хозяйка тутошняя. Трактир держу, путников привечаю. Ты эвон коня просил обиходить – так я зараз. В лучшем виде коник-то твой! – прячущиеся в частых морщинах глазки смотрели умно и чуточку заискивающе – накинет ли гость монетку?
Руф только крякнул недоуменно, а пальцы сами нащупали монетку, да опустили в подставленную ладонь – темную да сморщенную, словно из сосновой коры резанную. И тут же перевел взгляд на девушку. Да что ж такое, померещилось ему, что ли? Но почему тогда она – так вот? Не то спит, не то в забытьи?
Старушка мелко покивала, вздохнув:
– Худо, видать, с девчонкой-то. Спервась все у оконца стояла, словно ждала кого. А потом вот плащик тока сняла, и сразу на столе уснула – ровно подкошенная. Иль устала сильно, иль кто чары наложил. Тебя что ли, ждала-то? Тогда вот ключики, снеси ее в комнату! Мокрехонька она, ровно мышь из лужи. Застудится, тут и до жара недалече…
Воевода, стараясь не выказать волны нарастающего удивления, звякнул медяком о столешницу.
– Ключ от горницы, горячего чаю туда же, если есть травник под рукою – тоже туда кликай.
Отрывисто посыпались рубленые слова, будто отголоски приказов. Если это навь была, то какую порчу она успела на менестреля навести? Вот те и подался в таверну – грозу за кружечкой глинтвейна переждать. А ведь хорошо, что подался. Словно угадал. Пока сабля занимала с тихим шелестом подобающее место в скромных ножнах, тяжелый взгляд пробежался по кудрявой голове заснувшей за столом и отметил цепким взглядом появление нового перстенька.
– Бабушко, ты ж того, со знахарем поторопися... – буркнул напоследок Руф, подхватывая за пояс менестреля и вскидывая ее себе на плечо. И потопал, переваливаясь будто медведь, по лесенке на второй гостинный этаж таверны.
Тельце на плече казалось легким, словно не человека нес, а куклу из хорошо просушенной древесины - а может, просто веса не ощущал, придавленный мыслями да заботами. От рыжеватых волос пахло медом и почему-то сухим пером, как от подушки. А вот и перышко подрагивает у носа Руфа - запуталось в кудряшках. Не то помогала кому-то подушки перебирать, а не то и дурачилась с детишками, кидаясь оными подушками. Сейчас Руф мог только гадать о том, что с ней было день, ночь, час назад. Но уже предвкушал, что скоро узнает все и представит так ярко и так подробно, словно и сам был участником событий. Словно рядом провел длинные месяцы предзимья и зимы. И будет хохотать всласть над в лицах разыгрываемыми рассказами.. и задумываться над новыми песнями.. и понимать беспомощно, что все самое страшное, самое черное, остается невысказанным. Лишь намеком, наметками. Холодные ночи в дороге, неудачные выступления, гнилой помидор, что обидно шлепнул по щеке, чужие пальцы на плече... или, чем черти не шутят, и нож у ребер. Понимать, и тут же забывать о том под напором смеющихся глаз, быстрых веселых слов, всего лицедейства, которым для него и только для него будет превращать она свою жизнь в беззаботную сказку...
– Эх ты, птенец... – вздохнул, не выдержав, скрежетнул ключом в замочной скважине. И, открывая дверь уже, наваливаясь на ту плечом по-медвежи, дунул на перышко – пусть летит. Конечно, Руф не ждал ответа. Уложить бы ее поскорей, а там уж может и травник подоспеет, в себя привести поможет. Но сухие губы шевельнулись. В короткой улыбке. И трех словах-выдохах:
– Зеркала... друг-другу...
Он не понял сразу, просто слова показались знакомыми. Его собственными. Сказанными когда-то. Но - когда? И вдруг – ярче вспышки опять прорезавшей ночь за окном молнии – встала перед глазами картинка. Город, еще не знакомый. И тройка ребят на площади. С коротким выдохом он опустил ее на постель, всмотрелся в лицо. Она ли? Тали девочка, что встретилась ему когда-то? Похоже, что да. Волосы так совершенно те же – солнышко тогда путалось в них, зажигая медные блики. Яркое, полуденное.
Воспоминание о двух мальчишках и девочке, что пускали зайчики на площади города лет 6 назад, и которым он помог не поссориться, пронеслось вспышкой – быстро, коротко. Оставив лишь безграничное, но обычное в таких случаях удивление: «Как тесен мир...» да еще понимание: не зря тогда, в степи, она показалась ему знакомой. Руф улыбнулся воспоминаниям, и даже как-то успокоился – девушка казалась просто спящей. Ни жара, ни бреда – может, по утру проснется как ни в чем ни бывало, да и все?
Но тут скрипнула дверка и кто-то деликатно закашлялся у порога. завозился, прежде чем войти - словно время давал Руфу убрать руку от рыжих кудряшек. «Больно времена ныне стали неспокойные» – подумалось воеводе, пока тот опускал на лежанку менестреля. И очень ненавязчиво скрывая этим движением протянувшуюся к эфесу сабли руку.
– По что на ночь глядя притопал? – напуская в голос максимум суровости, он стал разворачиваться к двери навстречу вошедшему.
– Так травника ж кликал, мил человек? – гость горбился, кутаясь в плащ, и мелко потирал руки. Голова, что больше всего напоминала полуоблетевший одуванчик, тряслась, а детски-голубые глазки, что смотрели из-под набухших век, слезились. В общем, немочь ходячая. Дунь, и будет на полу кучка костей. Почти и без плоти уже, словно старичок загодя начал заботится о том, чтобы оставить смерти как можно меньше работы над своим телом. Кажется, из него б и мумия получилась просто сразу, без подготовки. Ну максимум пару дней подсушить и без того ссохшееся тельце.
– Вот я травничком и буду... что у нас тут? На что жалуетесь? Ась? – и он воззрился на крепыша-воеводу с вполне обоснованным в наличии жалоб сомнением.
– На что жалуемся, от того и мрем! – рявкнул Руф, обнажая саблю и распахивая кафтан, что бы представить на обозрение «знахарю» тихо перестукивающийся набор амулетов из дерева и костей животных. Напряжение так и сквозило в каждом его движении.. На нормальное продолжение несуразно начавшегося вечера Руф и не помышлял. – Кто ты есть? И чего немощь из тебя кажет, коли травы знаешь? Нет пока у меня к тебе доверия, мил человек! Ежели человек ты при том... – пробасил воевода, шагом заслоняя лежанку с лежавшим на ней менестрелем. Кто их знает, тутошних. В воздухе растворяющихся. Может, и этот такой же.
Ответом грозному рыку было мелкое, старческое хихиканье. Голова лекаря затряслась так, что было странно – как вообще на ней держатся, не улетают, седые паутинки волос. Знахарь просеменил к кровати, по-птичьи, одним глазом, косясь на грозного воеводу и поблескивающую в полумраке комнаты сталь. Затем, остановившись на безопасном расстоянии, он присмотрелся к девушке. Шея вылезла из шарфа, что был намотан в несколько слоев, и напоминала ощипанного петуха – пупырчатая, с большим кадыком, жилистая и тонкая.
– А Вы поживите с мое, молодой человек! Я бы мальчиком назвал, да обидитесь же. – И лекарь осекся, глаза вдруг прищурились, стали прицельно-жесткими: – Маг…
Рука размашисто, будто не собираясь ощутить препятствие на своем размахе в виде старческой шеи, протянулась вместе с саблей в сторону старичка. Елмань с размаху уперлась о сморщенную кожу, словно встретила гранитную глыбу, а острие чуть зацепило шею. – Где? – вкрадчиво, но не теряя басовитые оттенки, прозвучал голос у знахаря за спиной.
– Ах, нынешняя молодежь! – знахарь не умерил болтливости, но замер, словно и впрямь каменным стал. – Ни какой выдержки, ни какого почтения к сединам! В мое время... – и он закатил глаза к потолку, словно собираясь там увидеть и деревья, что были выше, и небо, что голубее, и отроков, которые почтительны. Но вместо этого лишь повел рукой в сторону лба лежащей, плавным движением старого кота:
– В ее снах, где еще быть Ночному охотнику? Магу снов. Ночных видений.
Голос резко вновь сменил интонацию на серьезную, чтобы через секунду уйти в шутовство вновь:
– И уберите уже железку, юноша! Вы же не брадобрей, да и брить у меня, по совести сказать, давно не чего...
Не прислушиваясь к речитативу старца, даже не задевая его мимолетным, похожим на порыв, слабого ветерка, движением Руф на обратном оттяге вонзил остриё сабли в потертые половицы. И тяжелая рука в перчатке легла на худощавое левое плечо старика.
– Как убрать, друже?
Минимум слов – максимум смысла. Словно вновь ступил на поле брани. И пусть он не верил в нечисть, но относился к неожиданному точно так же, как и всегда. Как к врагу. Хитрому, сильному и беспощадному.
– Ну, вот слова не мальчика, но мужа! - одобрил странный старичок, и шагнул к кровати. Его пальцы быстрыми паучками забегали по спящей, то касаясь пульса, то трогая виски. Потер он и черный камень перстня. Задумчиво пощипал безволосый подбородок, садясь на край постели:
– Что ты хочешь, чтобы я сказал? Путей много, как много и итогов. К какому идти, вот вопрос? Птицу, что хочет улететь, можно окольцевать, чтобы просто следить за ее судьбой. Ей можно подрезать крылья, и она останется. А можно и просто поверить, что вернется... Магу нужна ее душа. Чтобы она поверила ему, чтобы согласилась свою жизнь перечеркнуть. И вот ее-то, душу, он будет приманивать, как дударь птицу. Ждать, пока сама захочет опуститься в руки. Ты можешь пойти в ее сон и попытаться помочь. Можешь разбудить, навсегда оставив мелодию зова жить в ее душе. А можешь просто лечь спать рядом. Обнимая, грея, и веря, что она и сама сделает верный выбор.
Выдернув саблю из пола, отшагнул. И лег, как есть, прям на дощатый пол. Крепко сжимая саблю и нагайку, не сомневаясь, что и во сне сможет найти им применение. К лешему варбуд - голова улеглась на свисавшую с него и распластанную по доскам бармицу. Настороженные, обрамленные сеточками морщин, глаза уставились на знахаря. И как-то совсем уж бесшабашно, весело подмигнули.
– Веди в сон, волхв...
– Расслабься, вояка.
Знакомое уже мелкое хихиканье рассыпалось частым горохом. Зашелестел скидываемый плащ, и лег поверх Руфа, укрывая. По полу ощутимо дуло, и, в общем, лишней забота не была. Но и приятной тоже. Запах старости состоит не только из запахов лекарств и немощи. Есть в нем еще одна нотка, щемящая и тонкая, входящая в душу подобно игле. Запах прощания. Словами не описать, но и не забыть, один раз ощутив. Впрочем, через пару вдохов Руфу перестал различать любые запахи, кроме одного: приторно-сладко, как подгоревшая слегка карамель, пахла сжигаемая на спиртовке трава. Ее листья ежились, как живые, на медном блюде. На потолке шевелились уродливые тени – словно из детских кошмаров. Мягко закружилась голова, и через накатившую слабость, через дурноту, подкатившую к горлу и ватно заложившую уши, Руф услышал:
– Глаза-то закрой…
Удивленно посмотрев на травника, воевода даже чуть приподнял голову. Но поняв смысл сказанных ему слов, устало кивнул и глухим, деревянным и долго звучащим стуком уронил затылок на пол. И тут же закрыл глаза. Пусть и непривычно ему было становиться ведомым в этот момент, но из потаенных запасников воспоминаний приходили образы проводников. Вот один, сгорбленный старичок, ведет дружину через узкую тропку перевала. Где по правому боку дерет поднимающийся с невообразимых низин ветер. Вот крепкий парнишка проводит по невидимой гати в болотах его первую сотню, что бы успеть выйти врагам в спину... Вот... Сознание закружилось, проваливаясь в темную бездну пред-сна...
Тело наливалось тяжестью, и хотя он еще все слышал и прекрасно ощущал и плащ на себе, и доски пола, пошевелиться уже не мог. Как и открыть глаза. Под закрытыми веками мелькали картинки, как это часто бывает в дреме. Но ярче, четче, а, главное, они не пропадали от неосторожного желания их рассмотреть. Наоборот, приближались и становились реальными. Но чья-то рука трясла за плечо, не давая уснуть. И, в конце концов, картинки ушли, пропали. Остался лишь туман.. через него была еле различима стена, и приоткрытая дверь в ней. И откуда-то взялось совершенно четкое знание: ему туда. За нее. В сон Менестреля..
Ярко... Слишком ярко и отчетливо, что бы быть сном. Пальцы рук ощутили и прохладу уже успевшей остыть кожаной обмотки эфеса сабли и рельефное плетение оплетки нагайки. И, нагнув голову, плечом толкнул низкую дверь...»

Дела вечерние
Про сны писал, конечно. Игорь. Да и вообще старичок-знахарь явно был придуман им. Последнее время, кроме любимой «Меты», говорить этот человек мог только на две темы: ролевые игры и Кастанеда с его осознанным сновидением. И если первое было практически всем знакомо и всеми любимо, то второе встречали удивленным молчанием. И рассказы его о том, как можно попадать в сны к другим людям, хоть и завораживали, но лично Юльке казались абсолютной фантастикой. Как непонятными были и зарисовки Ольги о любви. В поведении девушки-менестреля Юлька все чаще ловила именно ее, Оленькино, влияние на Сказку. Самой-то Юльке раньше казалось, что Сказка все же о дружбе. Постепенно, не торопясь, она узнавала обитающих в комнате номер двадцать шесть людей. И все уверенней могла сказать, какие слова кому принадлежат в той общей писанине, что потихоньку рождалась на экране компьютера.
Особенно помогали этому «вечера». Так принято было называть тот час, когда занятия уже официально закончились, но вахтерша еще гремит по лестницам шваброй и ведром, и не гоняет расходиться. Оставались в комнате только те, кого не ждали срочно домой. То есть из младших лишь Юлька, да иногда Юрик. Опять делался чай, кто-то брал в руки гитару, ведь играли в этой странной студии почти все. Змей смеялся: «Руководитель КСП жалуется мне, что директор считает, что если люди играют на гитаре, они и писать должны. И наоборот…» Да, пели тут много. Но, совершенно не заботясь о том, как это будет звучать. Не пугаясь того, что кто-то сфальшивит или не попадет в такт. Лишь бы души не фальшивили, жили песней. Сливались в ней.
Вот и «вечера» всегда начинались с песен. Пели все вместе что-то любимое, пока заваривался чай, потом болтали о чем придется. Юлька молчала. Сидела на полу, на набитой шариками подушке, отгороженная от всех углом компьютерного стола, почти не заметная. Иногда кто-то совал ей в руку чай и вкусняшку, и она машинально съедала. И – слушала. Слушала. Слушала. Слушала так же, как говорили и пели они – взахлеб. Впитывала в себя все, как губка. И слова, и мысли, и общий настрой этих вечеров.
Узнавала для себя, что есть на свете книги Кастанеды, что даже сказки Владислава Крапивина можно рассматривать совершенно серьезно – или пытаться рассматривать так. Что мир наполнен тайнами и загадками, и очень может быть, что и правда – параллельные миры, они где-то рядом. Что когда мы что-то пишем, мы должны отвечать за каждое слово – и перед собой, и перед теми, кто прочтет. Что можно подписать чужим именем статью, если стесняешься признаться в том, что это именно тебя так восхитили люди, концерт, спектакль. Но никогда – если кого-то критикуешь. Потому что любой бой – только с открытым забралом. Что не важно, ругают газету или хвалят, лишь бы не молчали равнодушно. Потому что «все жанры хороши, кроме скучного».
А потом опомнившаяся вахтерша выгоняла таки обнаглевших ребят и их дурного руководителя на улицу. И так же все вместе шли «провожаться». Змей боялся поздно, по темноте, отпускать своих воспитанников одних. И потому по самому оптимальному маршруту одного за другим всех разводили по домам. Не просто доводили до подъезда – но ждали, пока плохо различимая фигурка из окна махнет рукой. Один раз такое ожидание на минуту буквально затянулось. Змей переглянулся с Игорем. И оба скользнули в подъезд, дверь которого привычно придерживал Юрик – а то с этими домофонами и не войти, если надо быстро. Вскоре послышались громкие голоса, потом шум. А потом из подъезда выбежали трое парней, чуть постарше студийцев. Ошалело глянули на напрягшихся ребят, невнятно сыпанули ругательствами и бегом исчезли. Запыхавшийся Игорь выскочил следом. Убедился, что все в порядке и молча стал тереть снегом сбитые костяшки кулака. Змей вышел чуть позже – на нем был еще разговор с родителями. А потом… все просто пошли дальше. Без не нужных вопросов и охов-ахов.

Дома Юлька торопливо поглощала горячий ужин, взахлеб и сбивчиво рассказывая родителям о дне. Не только о занятиях, вообще