Часть 1
Часть 2
Часть 3
Часть 4
Часть 5
Часть 6
Часть 7
Часть 8
Окончание

На чердаке было уютно. Сухо… и пахло сеном. Хотя сена того было – лишь пара подушек, набитых сухим клевером. Я делала когда-то давно, начитавшись сказок. Говорят, если поспать на такой подушке, то приснятся необычные сны. Правда, при одном условии. Нало, чтобы попал туда обязательно четырехлистник клевера. И непременно косарем не примеченный. Спрятавшийся. Мне, видимо, не повезло – сны снились обычные. И подушки были заброшены на чердак.
Сейчас я обнимала одну из них, и нос щекотал запах пыли и сухой травы. Сидеть на старой панцирной кровати, покрытой ватниками, проваливаясь так, что колени оказываются высоко… глотать горячий чай, почти черный и сладкий, обжигая губы о металлический колпачке термоса… слушать, как шуршит дождь по крыше… плечом ощущать тепло Юркиного плеча. Что может быть лучше? Мне было уютно… А Юрка тихонько напевал:

Дождь-шептун шуршит по крыше,
Словно стайка юрких мышек.
Серых мышек-хлопотушек,
Сказки шепчуших нам в уши..

И меня вдруг толкнуло тревогой. Потому что он не думал о том, что произносили его губы. Бормотал, но думал о другом. Губы улыбались, а остановившиеся глаза были предельно серьезны. Юрка смотрел куда-то в себя. Думал о своем. И был непривычно-отдельно. Без меня. Я поскорей пихнула его локтем, и взвыла, проливая чай на пальцы. Капельки повисли на пухе свитера, как роса. Я вскочила, шипя как кошка. И пока Юрка смеялся, отряхивая меня, тревога вернулась опять. Шепотом памяти, что еще тише, чем шепот дождя. Строчками, что вычитала в книге Крапивина:

Вырастет за городом лес-трава,
Ты в лесу не бойся ни волка, ни льва,
Только серой мыши бойся иногда,
С серой мышью в сказку приходит беда..

– Юрка, что с тобой? – я всегда спрашивала это прямо. – Что не так было в твоих горах?
Он плюхнулся обратно, заставив скрипнуть пружины сетки. Дернул меня за собой. Прижал одной рукой. Не так, как обнимаются. Ну, знаете там.. уси-пуси всякие. Просто прижал, потому что ему было надо тепла. И голос его был ровным, как хорошее шоссе:
– Я был в том ущелье…
– В каком? Юр? Я не телепат, не забывай.
Уточнение было традиционным и необходимым. Юрка часто говорил со мной так, словно я жила в его голове, среди его мыслей, так же, как и он сам. И знала все истоки и весь путь, по которому прошли, прежде чем родиться у губ, его обрывочные фразы.
– Юмъекорр… – шепнули его губы. – Ущелье мертвых.
Чуждое слово странного языка камушком упало. Я бы не удивилось, если б оно покатилось по полу, словно камень – отдаваясь скрежетом жестких букв о деревянные половицы. Иллюзия была такой полной, что я вздрогнула, когда Юркины пальцы сунули мне в ладонь… кусочек крови. Да-да, клянусь, я подумала именно так. Кусочек застывшей, замерзшей, окаменевшей крови. И чуть не уронила камень прежде, чем услышала его название:
– Лопарская кровь.. Эвдиалит. Он редок. Кроме Кольского есть еще в трех местах лишь. Почему в трех? Я все думаю… ведь кровь лилась во многих горах. И льется. – Юрка говорил тихо. Утыкаясь куда-то мне в шею у уха носом. От его дыхания было щекотно, но я сидела спокойно и молча. Ждала, пока он выговорится.
– Лопари, или саамы – это коренные жители Кольского. Пасли оленей с незапамятных времен. Пастухи народ мирный, они не воины. Но однажды пришли на их землю Шведы. Завоевать решили. Мечи не знали жалости. Падали пастухи на камни, и кровь их застывала красными камушками. Много крови. А потом собрался с силами саамский народ, и в глухом ущелье дал бой захватчикам. Смешалась кровь и тех, и других. Осталась на камнях, в землю проросла. И был побежден великий воин Куйва, предводитель шведов. И превратился в скалу, навсегда оставаясь частью той земли, которой хотел обладать.
Юрка говорил напевно, а моей по спине бегали мурашки. Я представляла себе все, словно была там сама. Как Юрка находит камушек в ущелье и пристает ко всем с вопросами. Как слышит легенду. Как медленно оглядывается вокруг (а день становится тревожным и резким.. из веселого и уютного). Как встречается взглядом со взглядом камня. Скалы, что была воином когда-то. Как вдруг, неожиданно, что-то смещается в его душе. До комка в горле. Резким осознанием, что есть СВОЯ земля. Место, которое надо защищать. Я слишком хорошо знала Юрку.. и не удивилась, услышав:
– Я решил не поступать в институт. Я пойду в армию. Я должен узнать.. понять..
Он пойдет в армию! Больше всего мне хотелось разреветься от беспомощности. Мой Юрка, который во втором классе ревел над сломанным бурей любимым деревом. Которого стошнило, когда он в пятом классе разбил в драке нос Гохе, за то что тот заставлял голубя летать, намотав на лапу птице толстую нитку. Который тайком писал стихи в особую тетрадку, сшитую из хитрым образом высушенных листов клена и сочинял сказки для младшего брата. Что он там хочет понять? Что мир далеко не прекрасное место? Это поймет точно… Но я промолчала. Это его жизнь, его решение. Он сам его и изменит. Есть такая надежда. А пока..
– Идем со мной! – и я вскочила, стискивая камень в кулаке. Потащила за собой. Под дождь. Так что ко мне домой мы добрались мокрые, как эти самые сказочные мыши, если их окунуть в лужу. До нитки.

Этот шкаф открывали редко. Очень редко. Из него пахло чистой отглаженной тканью и мамиными духами. Ну и чуть-чуть – папкиным табаком. Я любила его. Старинный, резной.. почти сказочный. Тяжко опирающийся на львиные лапы-ножки. Когда дома ни кого не было (вот как сейчас) я его открывала… и долго стояла, иногда касаясь пальцами маминых платьев – тонких и прохладных. Или фактурной ткани папкиных костюмов. Мягкого шелка галстуков. Но было тут и одно.. особое. Папкино, а гладкое. Это выглядывал, почти закрытый гражданскими ткаными костюмами, рукав сурово-оливковой парадной формы.
Как только я отвела костюм и свет попал на нее - засверкали золотистые погоны с алыми кантами и звезды на них. А стоило коснуться - тонко зазвенели медали и знаки. Не иконостас - просто три медали "За безупречную службу" и впереди них - "За воинскую доблесть". Но это - с правой стороны кителя. А слева... Продолговатый значок специалиста первого класса, чуть ниже посередине - синий ромбик об окончании высшего военного училища. По бокам - старый, еще с советских времен, знак "Гвардия" с развевающимся алым знаменем. С другой - раскрашенный в цвет тельняшки, то есть синий и белый, значок "Инструктор-парашютист". На покачивающейся на двух звеньях латунной капельке внизу выбито "10". Ниже примостился широкий черно-желтый эмалированный крест с перекрестьем мечей - "За службу на Кавказе".
Я провела пальцем по прохладе метала. Рассказывая Юрке шепотом о каждом значке и каждой медали. То, что знала с детства. То, что было привычным «есть». То, о чем ни когда не задумывалась. «За воинскую доблесть»… папка воевал. Я поняла это сейчас. Знала всегда, а поняла – сейчас. Там, на Кавказе, в горах, осталась на камнях и его кровь. Юрка прав – там тоже должны быть эти камни. Иначе не справедливо. Только, наверно, они ушли в землю совсем. Спрятались. Я разжала кулак и глянула на красноватое и бугристое. Поблескивающее рубиновыми вспышками. А потом глянула выше – на полку. Там, сколько я себя помню, лежит голубой берет. Поблескивает. Разлапистая кокарда и сбоку посверкивает маленький двуглавый орел. Берет пронзительного цвета чистого неба лежит на аккуратно сложенной полосатой тельняшке с синими и белыми полосками. Сейчас я надела его на молчащего в недоумении Юрку. И потянула с полки камуфлированную гору рейдового рюкзака. В нем тоже что-то звенело. Что-то - это разгрузка с прикрепленным сбоку небольшим, но удобным ножом. Ну, такой жилет то есть с кучей карманов. Папка говорил «разгрузка» и я привыкла называть так. Но ни когда не задумывалась – а почему? Ее я тоже надела на Юрку. Толкнула того к зеркалу. И мы замерли – плечом к плечу. Глядя в тревожно распахнутые глаза своих отражений. Юрка сейчас казался особенно тонкошеим и лохматым. Перепуганный он был какой-то. Молчал. Я молчала тоже. Сейчас я поняла, почему – «разгрузка». Рация, кобура, фонарик, нож.. и еще многое.. и патроны, наверное – раньше. Все, что не помещалось в рюкзаке или должно было быть под рукой.. в.. в бою. Наверно, так?
Юркины пальцы неуверенно коснулись толстой потертой кожи пустой сейчас кобуры. Я помнила что там, в маленьком кармашке, навсегда остались оттиски патронов. Потом пробежались по кармашкам. Коснулись ножа. Тот был на месте. Скромный такой. Не очень и большой. С черной оплеткой рукояти… папка.. убивал им?
Наверно, Юрка подумал о том же. Достал нож так, словно это была живая змея. Положил на ладонь. Долго смотрел, прежде чем сжать пальцы на рукояти. Сначала чуть-чуть.. потом – прочно. Уверенным движением охватывая. Словно вдруг вспомнил, как это должно делаться.
А мне опять вспомнился щит в музее. Тот, что звенел глухо и тревожно. Словно жил памятью старой сечи. Словно в него вдруг попала стрела. Можно было повести Юрку и туда… но кольчуги и мечи давно стали почти сказкой. Нож.. нет. Нож был реальностью. Которую просто ощутить под пальцами. Жесткой реальностью. А может и – жестокой.
Когда отогретый чаем и высушенный феном Юрка ушел, оставаясь все таким же молчаливым, я вернулась в папкину комнату. Осторожно положила камушек цвета крови на крышку ноутбука. И на цыпочках вышла. Легенду я набрала по аське… И, в общем, не ждала ответа. Но ответ пришел:

– Чечня. И 19 мальчишек под моим началом. Я учил их что собой надо жертвовать, лишь бы выжили те, кого мы защищаем. Я учил их выживать не смотря на это. Я гонял их и издевался, потому что выживать надо уметь и хотеть. Я стрелял над их головами, если они не понимали насколько все серьезно. И все равно я вернул лишь 18 обратно, родителям. Кровь. Ее много осталось на камнях и в земле.
Чечня. Удушливый, сладковатый запах уже закопанного, но продолжавшего гнить трупа. Чистый аж зубами хочется хватать горный воздух и вправду пахнувший хлебом. 30-ти, 15-тиминутная готовность, зачистки, десантирования. Всплывший из глубин разума урок «От дизентерии грызи ядра косточек абрикоса». Становящиеся мокрыми к утру окопы. 27 погибших друзей оружие было не только у нас. А часто оружие лучше, чем у нас. По крупицам, иногда ценой другой жизни, накапливаемый опыт. Всегда вычищенный автомат, прошедшие через пальцы патроны, Кусочек ваты из ИПП в стволе или на худой случай обрезанная пустая гильза от 30-мм сигнальной ракеты (часто возвращались в базовый лагерь живыми скульптурами из-за осевшей пыли). Пластид из разобранной накануне МОНки и два куса «мыла»-тротила, пару детонаторов, моток огнепроводного шнура, минимум еды и 15 магазиннов в разгрузке. На фоне огнеметного вьюка. Боевая нагрузка под 60 кг. Устанешь бросай еду. Потому что боезапас важнее всего.Много веселых и трагичных случаев. И как в детстве русские своих не бросают. Кружка чистого спирта вечером, выцыганенная у вертолетчиков или у медсестр из МОСНа - медотряда специального назначения. Ночные звонки домой из вагончика НТВшников по спутниковому телефону. И возвращение домой.
…И возвращение домой. Сюда. В знакомый до последнего миллиметра мне дом. Из ада. Папкино возвращение. А меня еще и не было. Совсем не было, даже в планах. Жизнь-до-меня. А ведь.. меня могло бы и не быть. Совсем. Если бы он не вернулся. Значит… может не быть кого-то, пока не известного? Если Юркины отношения с армией сложатся совсем уж грустно. Нет, сейчас не призывают в горячие точки. Вроде, не призывают… но сколько гибнем мальчишек-идеалистов просто так. В совсем мирных местах. Весь Интернет пестрит ужасами. И мне вдруг вспомнились Юркину пальцы, медленно сжимающиеся вокруг рукояти ножа. Привычным, уверенным движением…
Теперь, перечитывая строчки, я понимала: я читаю о своем прошлом. О том, что ко мне имело прямое отношение. Сегодня я резко ощущала, что живу благодаря везению. Многих людей. Отца, деда, прадеда. Особенно отца и прадеда… они воевали.
– Папка.. Зачем? Война.. Чечня.. зачем? Что для тебя это? – я не знала, как спросить. Но очень хотела понять…
– Командир взвода десятник по-старому. Командир роты сотник. Выше лишь воевода. И будь в руках автомат или сабля ты не только воюешь сам. Ты вбрасываешь в этот ритм боя тех, кто идет за тобой на прорыв. На прорыв и своих страхов. И твоя обязанность дать им надежду на жизнь. Не важно, как они ей воспользуются. Так шло издревле. Может потому слышится в современных звуках звон мечей и удары щитов? И подвывающий шелест стрел? А руку холодит несуществующий темляк нагайки… Я воин. Это не профессия. Это просто вот так. Склад ума, может быть. Хочешь знать, что было дальше?
– Да.
– Включи песню.. «Че Гивара». Помнишь?
Я помнила. И включила. И сердце резануло словами: «На том конце, на том берегу. Кто ждет меня к завтраку или к обеду? На том конце, на том берегу. Кто ждет меня, слышите? Я не приеду!» Я читала о войне в Грузии.. и понимала. Он мог НЕ ПРИЕХАТЬ. От туда. К маминым завтракам и обедам. Ко мне. Сколько мне тогда было? Лет пять. Что помню я о том времени? Папа в командировке. И все. Да, я ждала. Но каждый день был таким интересным! Я прыгала по «классикам», училась заплетать крысиные свои косички, ссорилась с девчонками и «дружилась» с мальчишками. И каждый день был наполнен радостью жизни, как парус ветром. Как окно солнцем.
Но тогда же происходило все то, о чем под сжатый ритм музыки говорили мне скупые строчки. Тогда же. Во мне пела жизнь, а в отце звучало вот это, скрученно в кулак: «Кто ждет меня.. слышите?! Я не приеду!!!» Быть может было бы лучше, если бы я знала. Если бы мама добилась, что бы я поняла.. где отец и что с ним. Если бы я именно ждала. Отчаянно ждала. Изо всех сил. Не отходя от окна. Вслушиваясь даже во сне в шаги на лестнице. Тогда я была бы с ним. А так… хоть я и жила уже, но… словно на параллельных от него рельсах жить катилась. Рядом, а не вместе. Теперь уже не исправить.. но не потому ли он начал мне рассказывать про Воеводу? Что бы соединить нас? Мысли прервал зумер аськи, телефон толкнулся в ладонь:
– Простые слова, за которые могут побить камнями: «На войне умирают только глупцы». А подвиг лишь опасное для жизни исправление ошибок командира. Перевод в разряд штабных крыс, недолгая (и пьяная) служба в штабе соединения и перевод опять в Чечню. Проводка колонн, о которых теперь можно уже только вспоминать. Неторопливая, вошедшая в колею, служба. Знаешь, видел, встречался уже опытный в местных делах старший колонны и групп охранения. Все меньше и меньше постреливают местные. Все спокойнее.
Днем шепотом переданная оперативным дежурным командиру дивизии на плацу команда: «Боевая тревога».
Короткие сборы взять, что есть из боеприпасов, с которыми обычно ходишь старшим колонн всего 2 магазина. Напоминающий нашествие торнадо поход в местный магазин вода, шоколад, конфеты-леденцы. На трое суток хватит и ладно. И бешенный марш-бросок в Южную Осетию. С криками, матами на подпитывающих бодрость водкой бойцов. Ночью чуть не перевернувшийся кунговый ГАЗик, в котором сидишь. И постоянное ощущение оружия в руках напоминанием о былом. Когда даже в отхожее место ходил, не отпуская автомата.
Пару часов дневного отдыха в Джаве и, вопреки всем уставам и законам, марш колонны управления соединения в уже занятый грузинами Цхинвал. Короткая брань с командующим армией и уже в 2-х метрах от осетино-грузинской границы. Уже все знаешь, опять в своей тарелке. Патрон дослан в патронник, автомат на всякий случай на предохранителе. Вспоминаешь молчаливую игру нервов на выходах в чеченской кампании. Когда первый, снявший предохранитель проиграл. Уже знаешь, что делать. И, напялив бронежилет, ночью сторожишь сон спящего начальника и командира группы на разбитом в прах городке миротворческого батальона.
А потом… Потом лишь жалеешь, что тетрадка с отметками о перемещении теряется. Уже история! Эргнети, Каралети, разбухшие от жары трупы. Пистолет в одной, автомат в другой руке. Проверки, зачистки как было уже 8 лет назад. Спешный отход и дикая трехдневная пьянка по возвращению уже обычай. Ты уже в миру, а не на войне. И к этому надо как-то привыкнуть. С этим надо как-то научиться жить.