Под черной водой весь мир обретает эхо,
как будто бы мир находит себе близнеца.
Августина, слышишь?
Я сегодня хотел бы уехать
из области тени твоего молодого лица.
Из области крика,
из области белых чашек
испитых, разбитых,
и больше того — раздробленных,
потому что не важен вопрос «может, выпьешь чая?»,
когда умираешь — медленно и животно.
Волны отчаянья — тоже по-своему море,
утопленник в нем постигает пространство вод.
Августина,
сегодня все, что нами построено
обретет свою плоть.
Августина, все произойдет.
И тогда — что ты скажешь, глядя в эти белые рыбьи,
что ты скажешь, глотая разом все наши моря?
Августина, я тоже черное море выпью,
потому что жил,
потому что я знал тебя.
Или, может, не знал, только видел белого призрака
с плотоядной спиной,
с голубыми прожилками рук.
Августина, потом — пиши мне хотя бы изредка
в черноту воды,
оставаясь на берегу.
Или просто — помни
красных чаек, камни за пазухой,
на соленом и горьком зеркале — мелкую рябь,
бесконечный шторм,
тишиной удивленную паузу,
и людей у моря,
не сумевших постичь себя.

Аль Квотион