Самуил Яковлевич Маршак умер на 77-м году жизни, но даже незадолго до кончины считал себя... четырехлетним. Вся относительность понятия возраста проявилась в личности Маршака особенно ярко. Его, возраста (а определенная цифра как бы предполагает определенную модель поведения), словно не существовало - как не существовало и других условностей, обязательных для “нормального” человека. Антипод же нормального человека в данном случае – чудак. Самуил Яковлевич Маршак, любивший англичан за то, что “среди них трое из четырех обязательно окажутся чудаками”, сам был чудаком – в высшем смысле этого слова. Вообще же личность С. Я. Маршака настолько многогранна, что постигать ее тем, кто любит его, еще долго и долго.
А вначале он был “добрым дедушкой” для многих поколений детей. Дети не знали, что Маршак, вместе с Чуковским, создавал советскую детскую литературу (а происходило это в Ленинграде, на Невском, угол канала Грибоедова, в бывшем доме Зингера), дети просто жили в густо населенном разношерстным народцем мире Маршака. Маршак поселил в нем пришельцев из других стран и научил их говорить по-русски. Вместе с московской девочкой, воспитывавшей усатого-полосатого кота, “детьми нашего двора”, Рассеянным с улицы Бассейной, в этом доме обитали Том, сын трубача, Мэри, потерявшая правый башмак, другая Мэри и ее баран, короли, котята, поросята, утки, три мудреца (в одном тазу), обжора Робин-Бобин, невероятное существо Шалтай-Болтай... С этими уроженцами Англии соседствовали волк, коза, удод, еж, лиса из Чехии и гости из других стран. Иллюстрации прекрасных художников, особенно Владимира Конашевича, сделали этот мир не похожим ни какой другой.
Безусловно “добрый дедушка” для детей, С. Я. Маршак был строгим и требовательным, прежде всего, по отношению к самому себе, - что давало ему моральное право так же относиться к другим. “Не предъявляй другим меньших требований, чем себе” – этой, пусть и не библейской, заповеди Маршак следовал неукоснительно. Зная, что совершенству в творчестве нет предела, он работал до изнеможения не только над своими рукописями. Он оттачивал, в поисках лучшего варианта, произведения тех поэтов и писателей (не только молодых), кто, затаив дыхание, отдавал их ему на суд. Свои же произведения Маршак совершенствовал даже после того, как они были опубликованы (один из его знакомых как-то застал Самуила Яковлевича за правкой опубликованного на первой полосе “Правды” стихотворения). Своих собеседников Маршак призывал в третейские судьи – он зачитывал им два варианта строки и спрашивал: “Скажите, голубчик, какой лучше?”. Но нередко окончательным оказывался третий вариант. Иногда его поглощенность, погруженность в творчество оказывалась непосильной для окружающих. Чтение стихов, разговоры, затянувшиеся далеко за полночь, когда напрочь исчезало ощущение времени, полуночные или предрассветные телефонные звонки – такой ритм жизни Маршака не всем был по силам.
Его работоспособность, страсть к работе, даже в последние годы, когда тисками сжимали болезни и резко ухудшилось зрение, потрясают. Он спешил, - но не публиковаться, а писать, написанное – усовершенствовать. Самый яркий пример того, как строго, самокритично относился С. Я. Маршак к тому, что делал, - его работа над переводами стихов английского поэта Вильяма Блэйка. Он работал над ними с юности до последних дней, но книгой переводы вышли уже после его смерти – как последний царственный подарок Мастера. Благодаря своим прекрасным переводам стихов великого шотландского поэта Роберта Бернса, Маршак достиг не просто известности – славы, и не только у себя на родине, но и в Шотландии. В доме-музее Бернса стояли все его переводы, а в книге записей рукой Самуила Яковлевича были написаны стихи и добрые пожелания. Крестьяне с окрестных ферм хорошо знали “мистера Маршака” и называли его “добрым русским джентльменом”.
Да, добрый – все-таки, именно так, прежде всего, могли сказать о Маршаке многие из тех, кто его знал. И доброта эта была действенной: он помогал морально и материально, хлопотал, делая подчас невозможное. Например, добился разрешения остаться в Москве, в начале войны, когда высылали немцев, для своей многолетней секретарши и домоправительницы, прибалтийской немки Розалии Ивановны. Правда, когда фашистские самолеты бомбили Москву, неизменно стучал в дверь ее комнаты со словами: “Розалия Ивановна, ваши прилетели!”.
Остроумный, ироничный, интересный собеседник, он умел, как никто другой, создавать вокруг себя радостную атмосферу. Одним своим присутствием он внушал оптимизм. Но откуда черпал его он сам? В лирике “позднего” Маршака отразились раздумья о жизни и смерти (они неизбежны после пережитой им трагедии ухода самых близких – младшего сына, 21-летнего Якова, жены, мужа сестры, брата), о себе - живом – и своей посмертной судьбе. “Как призрачно мое существованье! А дальше – что? А дальше – ничего...”. Ничего? Более, чем ничего: “Забудет тело имя и прозванье. Не существо, а только вещество”. Замогильным холодом веет от этих слов того, кто был всегда воплощением жизненной и творческой энергии. Был? За два дня до смерти Самуил Яковлевич Маршак говорил пришедшим навестить его в больнице друзьям: “Размениваться нельзя. Надо иметь волю и работать. Лень парализует волю. Она является противоначалом всего. Воля должна быть своя, непреклонная. Настоящее искусство вечно”.
...Самуил Яковлевич Маршак утверждал, что если пожелать как следует, то можно полететь. Но на земле его удерживал не недостаток воли, а, как был убежден Евгений Шварц, тяжелый, набитый рукописями портфель, с которым он никогда не расставался.
И в этом-то портфеле все и дело.