[248x362]

Добрый день, Олег Иванович!

Безумно жаль, что я не сумела узнать Вас лично. Хотя если бы наши пути пересеклись во времени (в пространстве мы и так существовали рядом), вряд ли удалось преодолеть стеклянную стену, которой всегда окружены люди, обреченные жить на виду.

Теперь я по крупицам собираю слова и строки, чтобы представить себе Вас таким, какой Вы есть.

Вы родились за 28 дней до начала войны. Поэтому, наверное, первые воспоминания - не о заклеенных крест-накрест окнах, страшном вое сирен, плаче соседок, потерявших мужей, детей, братьев... Не уверена даже, что Вы помните праздничный салют победы: детская память похожа на канцелярскую игрушку, каких не было, когда ребенком были Вы: пластиковая дощечка, на ней пишешь палочкой - и рамкой можно тут же стереть написанное. Остаются бледные следы, едва различимые взглядом.

"Память сердца... Пять столетий улыбается Джоконда... И ночь на холодном песке у старого пруда. И рассвет. И новый день. И ушедшее за одну ночь детство. И только память о нем долго не будет давать покоя сердцу".

Потом была школа, дворы московского Люблино, где, кажется, живут только старики и пьяницы - рабочий район, переполненные автобусы, совсем не Москва Тверской и Крылатского. Говорят, Вы были почти бандитом. Дрались до крови, курили, задирали чужих... Думаю, с Вами связываться не рисковали, несмотря на болезненную худобу, с годами ставшую аристократической изящностью: наверное, уже тогда Ваши глаза могли быть не только ясными и лучистыми - еще и холодно-жестокими, почти стеклянными. Может, так и начиналось актерство?

В трудные послевоенные времена у родителей не хватает времени любить своих детей. Поэтому всю последующую жизнь Вы искали тех, кто любит. Может любить.

А это было неразрывно связано для Вас с теплом и уютом родного дома, кусочком своего пространства в квартире, где пахнет пирогами, где ходят на цыпочках, когда Вы работаете - а потом внимательно слушают, советуют, понимают...

Идеальный брак.

Ваши родители не хотели, чтобы Вы стали актером: разве это работа? Как будто можно изменить написанное на роду. Вы избавились от картавости сами, без врачей - и с первой попытки поступили в Щепкинское. Успев сперва монологом Ноздрева рассмешить комиссию до слез - а потом вызвав гробовую тишину. Вы читали Лермонтова, "Мцыри". И спустя 20 лет снова читали Лермонтова - на магнитофон, бесконечно переписывая, меняя интонацию, будто всю жизнь искали верную ноту.

"Записки из дневника кретина": "Когда я просыпаюсь и сталкиваюсь со своим телом, я думаю о том, что я очень и очень худой".

В училище Вас дразнили Шнурком и Арматурой.

Не знаю, кто впервые понял, что в Ваше лицо влюбляется камера. Но этому человеку нужно поставить памятник. Потому что театральные спектакли живут один вечер. А если их пишут на пленку, потом выясняется, что их можно смыть - снимут еще раз, велика беда. Страшно подумать, что можно было не видеть, не знать Вас.

Вы говорили, что сначала было легко играть. А потом все труднее и труднее. Потому что человек становится мудрым и пытается заглянуть вглубь - себя и других. Легче чувствовать, чем думать. Но тот, кто не умеет мыслить, обречен не успевать за временем.

"Это были самые счастливые годы в моей жизни!" Молодой "Современник", единство, порыв... Всеобщая влюбленность. Блестящее будущее.

Первая жена... Конечно, актриса. Служебный роман. Милая Ниночка Дорошина. Свадьба... Юная невеста в разгаре веселья садится на колени к главному режиссеру. Кто-то не обратил бы внимания: почти родные люди. А Вы исчезаете на три дня в никуда, потом возвращаетесь и разводитесь.

В Вашей жизни вообще не было компромиссов. Если не встречали вовремя где-то на дальних съемках - возмущались.

Никогда не брались за "советские" роли, где играть нужно тип, а не судьбу. Никогда не играли "не свое". В дневнике - ряд знаменитых нынче фамилий и вопрос: кто лишний? Для того, чтобы почувствовать лишним себя, и уйти - иногда в никуда - нужна сила. А про Вас говорили: слабый. Наверное, от зависти. Или окружающий мир был глупее, чем люблинские подростки, не видя в глазах уверенности в собственной Вашей правоте.
Они говорили - и говорят - что пили Вы от слабости. Я так не думаю. Просто нет выхода. Вы проживали сотни жизней внутри себя. Вы пытались бороться и доказывать что-то - непонятно кому и зачем. "Я живу не клянясь, О Господи. Подари мне покой, О Господи". Вы искали покоя и воли. "И ломать меня ломали, и терзать меня терзали, гнули, гнули до земли, а я выпрямился". Пили - чтоб забыться. Немного отдохнуть. Иначе жизнь была бы еще короче.

Не пить - пробовали. "И что?" - написано в дневнике.

"Во сне старик сказал: - Ах, сынок! Раньше!.. Раньше этот город был как симфония... А теперь... Так... Одна тональность осталась...

Мне снилось море..."

"Жрал грязь и еще жрал грязь. Сам этого хотел. Подонки, которых в обычном состоянии презираю и не принимаю, окружали меня и скалили свои отвратительные рожи... Они меня сожрут, если я, стиснув зубы и собрав все свои оставшиеся силы, не отброшу самого себя к стене, которую мне надо пробить и выскочить на ту сторону".

Вы ли это?! Бессилие изменить мир выливалось в желчные строки дневника, где у каждого дня - ярлык, определение, диагноз. В пьески-зарисовки, жестокие и очень смешные. Многие должны благодарить судьбу, что записки эти увидели свет лишь частично. Вы умели прощать. Наверное, все, кроме предательства - и зажравшейся бездарности. А ее с каждым днем становилось все больше. Ведь не все умеют забывать о деньгах, отказываться от возможных благ - нужно лишь чуточку уступить, слегка покривить душой, сыграть то, что не нравится... И снежный ком: машины, квартиры, дачи, премии. Разве здесь до дара и творчества?

"Возьмите людей с улицы или из квартиры, вытолкните их на сцену и заставьте их действовать и говорить, как они это делают в наиреальнейшей жизни - и вы получите нечто невообразимо скучное...
Мы распухли в самодовольстве. Мы разжирели и обленились от пошлости и банальности. У нас почти не осталось сил хоть чуть-чуть пошевелиться. Впрочем - мы шевелимся! Шаркая шлепанцами, мы двигаемся от телевизора на кухню и обратно - и со вздохом опускаем седалище на удобное ложе..."

А Вы... Вы запирались в темной гримерной, чтобы не мешали. Не узнавали по телефону собственную жену. Мучились ночами. Считали, что сыграли не так и не то - те самые роли, в которых Вас полюбили.
"Я стал чуть-чуть выпивать. Это плохо для работы, но хорошо для души".

Вы сделали вторую попытку устроить личную жизнь. Женились на красавице Татьяне Лавровой. И жили вместе довольно долго. Казалось бы, кто лучше актрисы поймет, поддержит, оправдает? И потом, какая пара! Но - пустой холодильник, разъезды- в разные стороны... Говорят еще, что она была с Вами не той, что ожидали: без чуткости и добра. Вы, правда, никогда не высказывались на этот счет. Поэтому оставим это.

Знаете, Олег Иванович, моя мама тоже жила в Люблино. И однажды - правда! - видела Вас на улице. Вы шли в толпе - но будто над толпой. В диковинном тогда бархатном пиджаке. В безукоризненно начищенных ботинках (помните, как сердились на жену, когда она случайно наступила Вам на ногу?). И никто не осмеливался подойти, попросить автограф, заговорить. Ведь Вы охотно принимали поклонение и любовь только от стариков и детей. Искренних и беззащитных. Остальное - мешало.

"Талантливый человек всегда красив". И всегда сложен. Как-то вы писали - о себе: "Злой я и противный. Я бы даже сказал - омерзительный и необщительный". А многие так и считали...

Самое важное - работа. "Дело, дело и еще раз - дело! Вот мой лозунг. Все остальное - суета". Но действительно, между "хочу" и "могу" космическое расстояние. Вам был нужен дом, которого не было никогда. Тихая гавань. Покой.

...Вы познакомились с Лизой на съемках "Короля Лира". Писали ей смешные трогательные письма. И она оказалась именно той, которую Вы ждали всю жизнь.

У Вас появилась семья, где любили. Терпели. Прощали. Понимали. Лиза оказалась той единственной, способной забыть о себе ради Вас. Замечательная теща, Ольга Борисовна Эйхенбаум, дочь человека, всю жизнь изучавшего Вашего любимого Лермонтова. Теща звала Вас Алечкой, пекла вкусные пирожки; вы все вместе делали домашнюю стенгазету...

А помните, сначала вы жили в коммуналке. И, приходя домой, задергивали шторы - соседний дом глядел окно в окно... Пятиметровая кухня, соседи - милиционер с женой и вечно орущим ребенком, старуха внизу, которая ругала Лизу: она кормила воробьев, а бабке казалось, что крошки падают в цветы. Две девки, бегавшие за Вами, бросавшие бог знает что в почтовый ящик. "Выселки"...

Потом появилась квартира на Смоленской, в которой Вы могли бы стать абсолютно счастливым. Книжные полки отгораживали маленькую комнатушку с диванчиком и письменным столом, Ваш кабинет. Как по-детски Вы радовались, когда гости не замечали этого таинственного пространства!

Наконец-то в Вашей жизни было то, о чем уже и не мечталось: тыл. А вовсе не быт. "Подогретая жарким солнцем нежность", плюшевый медвежонок Минька, Ц. и Л. - целую и люблю...

Наверное, когда за спиной - покой, и можно не волноваться об устройстве дома, о поисках любви - все это есть, есть! - начинаешь пристальней вглядываться в остальное. В главное. В работу.

"Слова - болото, где безвозвратно погибает мысль!" "Воинствующее мещанство - непременно мини-фашизм - все это нынешний театр "Современник".

Вы пытались пережить "взросление" своего театра, из которого вместе с "детством" уходила непосредственность, живость, чистота. Одних растили, других - отодвигали. Жизнь, неизбежность. Нельзя сказать, что Вы не пытались устоять. "Сделать! Попробовать! Преступить! Пересилить себя! Задавить эмоции! Слушать! Не отвергать! Заставить себя пройти даже через глупость! Мять себя! Подминать! Унижать! Стать бездарным!" Не смогли.

Задавали себе бесконечные вопросы, ответы на которые уже дали - жизнью и игрой. "Изучить новые пути драматического воплощения?! Но Где? И Как? И с Кем?" Как в детском стишке Киплинга про любопытного слоненка, познающего мир - все вопросы с большой буквы. "Чем жить? Чем питаться? Как стать единственным? Где неповторимость?" Вы занимались самоедством, а чиновники ели Вас. "Женя, Женечка и "катюша" - сыграть могли только Вы, а "искусственные" начальники играли в антонимы. То, что было в Вас - отрицали. А сами Вы - неужто не замечали, что и о Вас уже шепчут вдогонку: "Гений...Странный".

У таких, как Вы, почти не бывает друзей. Вы поняли это не сразу. "Абстрактный мечтатель... Никакого умозрения: только практика. Ох, многократно бит буду!" "Горе мое и беда моя - от друзей моих". И Вы научились не пускать в жизнь никого. Даже Лиза, читая дневники, воскликнула: "Мы совсем его не знали!"

С годами Вы стали болезненно ощущать бег времени. Боялись чего-то не успеть. Метались. Уходили. Искали. Театры. Кино. Телевидение. Режиссерские курсы - потому что ни один из режиссеров не подходил Вам. Но курсы "готовят ублюдков и фокусников"... Вы знаете больше. И только внушаете себе: "Терпение... Терпение..." Рисуете полудетские картины с яркими цветами. Пишете нервные стихи. Сценарии.

"Бывает, и один - много... Продолжать жить". Такой вот план.

Знали ли Вы, чего искали?

"...Покой этот раздражать начинает. И думаешь - а не на кладбище ли живешь?"

Я, в каждой роли я, - писали Вы, и были правы. Как бы ни сомневались в себе - ведь правда, знали, что похожих нет? Вас никогда ни с кем не сравнивали. Единственное "похож", льстившее - перед портретом Владимира Даля, возможно, предка.

...А немногие близкие потихоньку уходили. Я смотрю на Ваше лицо: похороны Владимира Высоцкого. Вы не были друзьями, но были равными. И мне кажется, что враз постаревшие глаза и мучительная складка у рта - печать.

Помните Володю Паулуса, прекрасного актера, чьим крестом стали эпизоды, а судьбой - ранняя мучительная смерть? Вы - дружили. Он оставил пьесу "Бульварный роман", Вы написали сценарий "Кольцо" - отвергнутый начальством. Я читаю вступление: "Умер мой старинный приятель. .. Такие вести всегда застают нас врасплох. Суть не в этом. Я проводил его в последний путь. Нас было мало, его товарищей. Теперь в этом тоже ничего странного нет. Целый день шел дождь. Человек ушел. Это его конец. Его собственный. Он принадлежит только ему одному и никто не вправе усомниться в его искренности. Вот суть... Это очень хорошая пьеса, и в ней тоже идет дождь... Мне казалось, что то, чем больны эти люди - присуще очень и очень многим из их поколения, поколения людей, только что ЗАНЕСШИХ НОГУ НАД 50-ЛЕТНИМ РУБЕЖОМ. Они мне видятся странными, одинокими птицами с поднятой ногой и повернутым назад лицом..."

Откуда такая печаль, Олег Иванович? Вы же больше всего любите осень - а, значит, дождь.

Наверное, Вы не хотели перешагивать рубеж - не дожили и до 40? Иначе зачем пошли в Малый - знаете, что думают на этот счет родные? Чтобы снять груз забот о похоронах: за казенный счет покоят тех, кто куда-то приписан.

И - не смогли быть там. Сколько раз за жизнь Вам приходилось объяснять, почему "сорвали спектакль", писать объяснительные? Ну, попросили у зрителя прикурить... Знаете, нынче это модно, общаться с залом.

...Что-то ушло. А когда-то Вы смеялись до слез. Играли в "войнушку" на съемках - не доиграли в детстве? Вы перестали бриться. Не хотели видеть в доме чужих - и чувствовали себя чужим. Удивлялись, когда кто-то рад был Вас видеть...

"Если уж уходить, то в неистовой драке. Изо всех оставшихся сил стараться сказать все, о чем думал и думаю. Главное - сделать!"

...Когда Вы снимались в роли мальчика-шута в "Короле Лире", Ваш - по-настоящему Ваш - режиссер Григорий Козинцев сказал: "Жаль Олега... Не жилец". Вы долго боролись.

"Ну что ж, мразь чиновничья, поглядим, что останется от вас, а что от меня?!!" Вопрос риторический. Вы начинаетесь для нас с детства, со "Старой сказки". Когда мы взрослеем, смотрим взрослую сказку "Тень", где Вы милы и страшны одновременно... И дальше... Оказывается, со своей разборчивостью вы оставили слишком мало для нас, ненасытных, увидевших раз - и мечтающих о большем. Но так и нужно. Ни одного слова впустую. Ни одной фальшивой ноты. Я назвала бы Вас гением, одним из тех, кто послан на землю высшими силами для демонстрации совершенства творений господних - но, уверена, Вам бы это не понравилось. Значит, просто: редкий дар, талант. Вы ведь знали, правда? Глупо отрицать очевидное: похожих - нет.

"Что такое бездарность? Большой вопрос. Бездарность, допущенная к искусству и стоящая выше таланта по административной, номинальной должности. Оскудение души и мыслей. Скопцы, дряни, мразь, б..., торгующие искусством и оптом и в розницу." "Где бы чистого воздуха глотнуть?" "Твое "я" истекает из тебя и та, настоящая твоя жизнь становится чьей-то, но не твоей. Наверное, подобное испытывает человек, умирающий страшной, нелепой, смешной и глупой смертью"...

Я знаю, как Вы умерли. Но физическое - неважно. Вы захлебнулись, ища и не находя. Сейчас для Вас - не время. Вы не смогли бы играть дешевые балаганные тупости и бесплотные претенциозные драмы... Но тогда - тогда Ваше ли было время?

Гений чужой всегда. Сейчас кого ни возьми - все гении. Поэтому и не хочу ставить в ряд.

На панихидах обычно говорят: "Сколько еще мог бы сделать!" Но судьбы не изменить.

Знаете, я хотела взять фотографию с Ваших похорон. И - не стала, потому что физическая смерть, в общем, ничего не значит. Там было много людей. И не все знали правду. Некоторые считают, что Вы спились. А Вы - задохнулись. Таков жребий таланту в России.

Что Вам рассказать? Кошка Кенди - Кенька, имя которой Вы выбирали по словарю - пережила Вас на 8 лет. Ваш кабинет в целости и сохранности. Любимая Лиза так и осталась вдовой Олега Даля: не смогла найти никого, не то что равного - подобного. И это понятно. Но самое трудное - привыкнуть без Вас - позади. Вас часто показывают по телевизору и говорят много красивых слов. Вас по-прежнему любят. На старых проигрывателях слушают пластинки, где Вы читаете Лермонтова - как никто не умеет. Знаете, когда Вас не стало на земле, домой позвонили - и утвердили спектакль, о котором Вы мечтали: Лермонтов и Вы. Вы и Лермонтов. А в "Современнике" до сих пор аншлаги...

Прочла в Вашем дневнике: "Надо объяснить - ВРЕМЯ!" Неужели Вы не поняли, что Вы - и есть время. Свое собственное. Время Даля. Поэтому и неуютно было. Поэтому и искали, не находя.

И все-таки я думаю, что Вы были счастливы - хоть временами.

Спасибо, что Вы - были. И есть.

До свидания, которое неизбежно.

...А моя бабушка до сих пор живет в московском районе Люблино. Я смотрю на постаревшие еще больше дома и удивляюсь: как здесь могло вырасти ясноглазое, талантливое, так и не понятое до конца чудо, которое зовут - Олег Даль. Имя - как музыка. Простите, что потревожила покой. Я рада, если поняла в Вас хоть что-то.

С почтением - Ольга.

"Какая-то дивная песня

Звучит и звучит

И бьется о стены.

Так и будет всегда?

Так и будет всегда".

Большое спасибо исследователю жизни и творчества Олега Ивановича Даля Наталье Галаджевой (готовящей книгу о нем для издательства "Терра", где будут неопубликованные еще архивы) и Елизавете Алексеевне Даль - за стихи и вообще за все.

(с) Ольга
2006-04-20



Даль умер тихо, как в бою. «Вот пуля пролетела — и ага… Вот пуля пролетела, и товарищ мой упал!»
Не было некрологов, не было толп… Было только одно — разорванное сердце. Так же, как у Высоцкого.
И стихи были, но другие. Иногда напоминавшие шедевры Аполлинера:
На холсте пейзаж намалеван,
кровь струится в поддельной реке,
под раскрашенным деревом клоун
одиноко мелькнул вдалеке.
А иногда воскресшие звуки русской народной песни:
И ломать меня ломали,
и терзать меня терзали,
гнули, гнули до земли,
а я выпрямился…
Автобиографию, написанную за несколько лет до кончины, он уложил в полстраницы.
«Я родился 25 мая 1941 года в Москве.
Мой отец — Иван Зиновьевич Даль — инженер, умер в 1967 году; моя мать — Прасковья Петровна Даль — учительница, сейчас на пенсии.
Окончил среднюю школу в 1959 году и в этом же году поступил в Театральное училище при Государственном академическом Малом театре, которое окончил в 1963 году.
Сразу же после окончания училища был принят в труппу театра «Современник», в котором работал до 9 марта 1976 года.
В 1960 году начал сниматься в кино, снимаюсь и по сей день.
Пока все.
О. И. Даль»

Лет тридцать назад братья Стругацкие писали: «Историк — это разведчик в прошлое».
Актер же — разведчик в человеческое. Каждая роль — поиск нового не только в герое, но и в себе.
Даль понимал этот поиск как поиск сложного, как противоречивость личности. В кинематографе сие бросалось в глаза.
Эпатирующая внешность Алика Крамера в фильме «Мой младший брат» (1962) не может скрыть благородства чувств и душевной доброты. Солдатская форма и война не убьют гуманизм Жени Колышкина в киноленте «Женя, Женечка, Катюша» (1966, реж.В. Мотыль), а счастье сказочного солдата жестко сцеплено с несчастьем влюбленного сказочника в «Старой, старой сказке» (1970), где Даль играл обе роли.
Но успехи в кино и театре, увидевшего блеск далевского таланта в Ваське Пепле из горьковской «На дне», шли рядом с новым социумом, коий успешно ковали Л. И. Брежнев и иже с ним. Даль был принят в «Современник» в самом конце хрущевской «оттепели». Театр Олега Ефремова жил по высокому Уставу творчества — если твои актерские достижения все время сводились к нулю — могли предложить уйти «по собственному», и жаловаться было нельзя. Запрещались звания, определялся размер зарплаты, отнюдь не самый высокий.
Но после 1967 года принципы подобного рода стали сходить на нет. Вряд ли здесь возможно обвинять во всем одного Олега Ефремова. Но для Даля Устав первого «Современника» остался мерилом творчества и бытия на всю жизнь. Наверное, такие качества присущи очень сильному таланту, даже редчайшему.
(с)В. АВЕРЬЯНОВ



Творчество. Скрытность и откровения.

<...> Теперь попробую рассказать все, что помню о лермонтовкой работе Олега в 80-м году - той записи, которая впоследствии, уже после его кончины, воплотилась сначала в грампластинку, а потом в радиопередачу "Наедине с тобою, брат..".
Прежде всего, важно упомянуть, что у нас было два домашних прослушивания непосредственно стихотворной композиции, хотя Лиза, может быть, меня и опровергнет. Но я т а к помню. Мы прослушали "чистые стихи" в его исполнении, записанные на кассету, и были совершенно потрясены. Причем Олег при этом присутствовал и наблюдал за нашей реакцией.
Для меня и Лермонтов как-то изменился... Чтоб я так слушала "Выхожу один я на дорогу..."? Такое уж, казалось бы, надоевшее еще по школьным хрестоматиям стихотворение! И вдруг это оказывается чем-то замечательным, потрясающим и ... непохожим на самое себя.
Потом Олег, подобрав и записав музыку, снова пригласил нас с Лизой в кабинет. Перед этим мы услышали, как он "химичит" в кабинете с проигрывателем, и я сказала Лизе:
- Ты знаешь, мне это не нравится! Я не люблю чтения стихов под музыку... Я никогда не любила этого и очень жалею, что Олег это делает.. Но.. очевидно, для него это существенно.
Видимо, еще отец в детстве внушил мне, что сочетание музыки и стихов - это неверно: одно другому мешает. Но когда мы прослушали запись с музыкальным сопровождением, я совершенно отмела все свои опасения и настороженность. Ведь он подобрал такую музыку...

Еще перед тем, как начать работу со стихотворной композицией, Олег записал на ту же кассету поэму Лермонтова "Мцыри". Когда мы ее слушали (все там же, в кабинете, но несколькими днями или неделями раньше), у меня мурашки бегали по коже! Я еле-еле сдерживалась, чтобы не зареветь - иначе нельзя было слушать. Он читал так, словно сам был этим мальчиком и все, что он рассказывает, происходило с ним. И вот теперь - целая музыкально-поэтическая композиция по стихам... Я спросила:
- А "Мцыри"? Тоже будет с музыкой?..
- "Мцыри" я стер.
И тут я почувствовала, как у меня внутри что-то оборвалось. Как он мог?!! Как он смел?!! Стереть такую потрясающую запись!!! Но я ничего не могла и не смела ему сказать. Нет кассет! У Олега Даля их всего две. И возможности купить у него не было: временный дефицит. Правда, его окружала масса людей, у которых эти кассеты валялись сотнями, но Олег был не тот человек, который пойдет и будет просить... Во всяком случае, ему не терпелось сделать то, что он хотел, - сегодня, сейчас, немедленно! Все это было очень торопливо. Очевидно, существовало что-то, заставившее его вести себя так. Может быть, он стер "Мцыри", думая о том, что еще вернется к этой вещи.
Повторяю: слушая, как Олег читает "Мцыри", я вся сжалась в комочек, потому что прежде такого никогда не слыхивала. А ведь мой отец любил читать "Мцыри" вслух и исполнял так блестяще, как может прочесть лишь тот, кто десятилетия работал с архивом Лермонтова.<...>

В жизни

Сидели мы однажды в кабинете у Олега. и я ему сказала:
- Олежечка, интересно, какой ты будешь в старости? Такой же худой... длинный.. Или у тебя появится живот и будешь... толстенький старик!
На что он ответил:
- Нет... Не буду я толстеньким стариком...
И, кряхтя, встав с кресла, пошел на кухню шаркающей походкой 90-летнего старца, который еще пытается как-то выпрямиться, но уже и спина не гнется, и ноги вихляются. Так вот он и шел, покряхтывая при этом.. На кухне мы с Лизой видеть его уже не могли, но слышали, как он и там продолжает ходить "стариком". По-видимому, это его весьма забавляло, и если бы он не умер так рано, то, надо думать, с удовольствием играл бы стариков. Особенно хорошо он имитировал стариковскую согбенность, но я всегда ему повторяла:
- Ведь ты не будешь согбенным стариком, потому что у тебя хорошая выправка! Ты будешь просто "старой жердью"! И будешь такой же, как сейчас, но только лица уже такого не останется.. станет с морщинками. Но мне кажется, что ты из тех людей, которые очень редко меняются к старости.
<...> Мне кажется, что Олег никогда бы не опустился до стариковской походки. Он бывал мрачен и зол на улице,шел, низко опустив голову, но был строен и прям. А изображать дома любил именно еле-еле бредущую старую развалину, из которой "песок сыплется". Под хорошее настроение он баловал нас с Лизой иногда разыгрыванием этого сюжета.<...>

ЕТС.

<...>Иногда меня спрашивают о том,как я отношусь к тем людям, которые много значили в жизни Олега, к тем, кто определял (и определил) его творческую и человеческую судьбу, наконец, к тем, кто был рядом с ним в Киеве в марте 1981-го. Хитрый и простой, коварный и печальный вопрос. Но только по мнению тех, кто мне его задает.
Когда я вижу на экране кинотеатра или телевизора работы этих людей, а они, в основном, принадлежат к творческому цеху, я сама думаю о многом. Но скажу честно: мне нравится многое из того, что они делают - и актерски, и в режиссуре.
Все-таки Олег был настолько сложный человек, и настолько надо было близко его знать, чтобы понимать, как надо с ним общаться и обращаться, как к нему надо относиться...
Мало кто вникал в жизнь Олега и понимал его по-настоящему. На это были способны только близкие, а таких у него почти не было. Поэтому-то я и не могу ко всем этим людям "творческого окружения" как-то "относиться" или "не относиться". Ему просто было сложно жить в таком окружении и иметь дело с такими людьми. Это отнимало у него последние нервы и силы, и болезнь брала свое. С годами сопротивляться ей было все более трудно.Конечно, если бы он не пил так одиноко, обреченно и безнадежно, как сам это осознавал, у него было бы больше душевных и физических сил. При своем уме и невероятной человеческой доброте он мог бы существовать даже в том обществе, которое его окружало. И не так отчужденно.
<...>Он был человек, что называется, ВНЕ ОБЩЕСТВА. Поэтому общество и привело его к смерти - это ведь так просто: убить тонкого, уязвимого человека вроде бы его собственными руками...


Еще несколько лет назад я не рискнула бы сказать то, что стало очевидным сегодня, по прошествии семнадцати лет: Олег оставил нас лишь физически, телесно, но то, что являлось СВЕТОМ ЕГО ДУШИ, подарит еще много Добра не одному поколению человечества. Не знаю, что бы он сказал, услышав это, но ясно одно: даже смерть не в силах изменить простую истину жизни...

(с) Ольга Эйхенбаум."Горькая память. Из записных книжек тещи"

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]

[показать]


Отрывок из моноспектакля