Стоит жить, чтоб в землю врезать
След поглубже, позаметней,
Чтоб твое осталось дело,
Словно дуб тысячелетний.

Пел я, весеннюю свежесть почуя.
Пел я, вступая за Родину в бой,
Вот и последнюю песню пою я,
Видя топор палача над собой.
Песня меня научила свободе,
Песня борцом умереть мне велит.
Жизнь моя песней звенела в народе,
Смерть моя песней борьбы прозвучит.
Муса Джалиль.

Муса Джалиль, настоящее имя Муса Мустафович Залилов (тат. Муса Мостафа улы Җәлилев; 2 (15) февраля 1906, деревня Мустафино[1], ныне Оренбургской области — 25 августа 1944, Берлин) — татарский советский поэт, Герой Советского Союза (1956). Член ВКП(б) с 1929 года.
Его биграфию можно найти и прочитать, а мне хочется выложить совсем другое, рассказ о нем.
ЖИВЫЕ НИТИ
Рафаэль Мустафин
« Заключенных в наручниках ввели в большой двухсветный зал со сводчатыми потолками и огромными полукруглыми окнами. Перед ними на возвышении стоял внушительный судейский стол из мореного дуба, рядом такая же дубовая кафедра с фашистским орлом и свастикой. Друг против друга располагались места прокурора и адвоката. Тяжелые, обитые черной кожей судейские стулья с непомерно высокими спинками, импозантные люстры, громоздкие и неудобные скамьи для публики - все было рассчитано на то, чтобы подсудимый чувствовал себя жалким червем, песчинкой перед незыблемой глыбой фашистского правопорядка...
Исход суда был предрешен заранее - ни судьи, ни подсудимые в этом не сомневались. Разбирательство не спеша катилось по заведенному раз и навсегда порядку. Выступал обвинитель, зачитывались протоколы допросов, приводились «изобличающие» документы и фотографии, заслушивались свидетели. Мог ли Джалиль представить себе хоть на миг, что в этом самом зале, где звучит тусклый голос судьи, усиленный прекрасной акустикой, через какие-нибудь тридцать с небольшим лет громовым раскатом будут звенеть его стихи, переведенные на немецкий язык.
Утреннюю тишину нарушил стук солдатских сапог. Он поднимался снизу, по гулким чугунным ступеням, громыхал по гофрированному железу открытых галерей, опоясывающих камеры... Надзиратели, обутые в мягкую войлочную обувь, ходили бесшумно. Грубо же, не таясь вели себя только стражники, отводившие на казнь осужденных. Заключенные молча прислушивались: пронесет, не пронесет? Не пронесло. Лязгнули ключи. Медленно, со скрежетом раскрылась тяжелая, плохо смазанная дверь...
В камеру вошли двое военных, вооруженных и «не очень любезных», как вспоминал позднее один из заключенных итальянец Р. Ланфредини. Зачитав по списку имена татар, они приказали быстро одеться. Когда те спросили: «Зачем? Куда?» - стражники ответили, что ничего не знают. Но заключенные, как пишет Ланфредини, сразу поняли, что их час настал.
Прикрикнув для порядка: «Шнель! Шнель!» («Быстро! Быстро!»),- стражники направились в соседнюю камеру. А заключенные стали прощаться с Ланфредини и друг с другом. «Мы обнялись, как друзья, которые знают, что больше никогда не увидятся» (из воспоминаний Ланфредини).
В коридоре слышались шаги, возбужденные голоса, покрикивания охранников. Снова распахнулась дверь камеры, и Ланфредини увидел среди осужденных на смерть Мусу. Джалиль тоже заметил Ланфредини и приветствовал его «своим обычным «салям». Проходя мимо Ланфредини, один из его новых друзей (кажется, это был Симаев) порывисто обнял его и сказал: «Ты так боялся умереть. А теперь мы идем умирать...»
Расстояние между берлинскими тюрьмами Шпандау и Плетцензее небольшое, каких-нибудь пятнадцать - двадцать минут на машине. Но для осужденных путь этот занял около двух часов. Во всяком случае, в регистрационных карточках тюрьмы Плетцензее их прибытие отмечено в восемь утра 25 августа 1944 года. До нас дошли только две карточки: А. Симаева и Г. Шабаева.
Карточки эти дают возможность уяснить параграф обвинения: «подрывная деятельность». Судя по другим документам, это расшифровывалось так: «подрывная деятельность по моральному разложению немецких войск». Параграф, по которому фашистская Фемида не знала никаких снисхождений...
Казнь была назначена на двенадцать часов. Осужденных, конечно, привели заблаговременно. Но казнь началась на шесть минут позже. Случай для крайне пунктуальных тюремщиков исключительный... Объясняется это либо тем, что у палачей было особенно много «работы» (в этот же день казнили участников заговора против Гитлера), либо тем, что опоздал кто-то из священнослужителей, обязанных присутствовать при казни. Это были: католический священник Георгий Юрытко (в составе группы казнили и немецкого унтер-офицера, католика) и берлинский мулла Гани Усманов.
Помощник надзирателя Пауль Дюррхауер, сопровождавший осужденных в последний путь, с удивлением рассказывал, что татары держали себя с поразительной стойкостью и достоинством. На его глазах ежедневно совершались десятки казней. Он уже привык к крикам и проклятиям, не удивлялся, если в последнюю минуту начинали молиться богу или теряли сознание от страха... Но ему еще не приходилось видеть, чтоб люди шли на казнь с гордо поднятой головой и пели при этом «какую-то азиатскую песню».
«Я помню еще поэта Мусу Джалиля. Я посещал его как католический священник, приносил ему для чтения книги Гете и научился ценить его как спокойного, благородного человека. Его товарищи по заключению в военной тюрьме Шпандау очень уважали его... Как рассказывал мне Джалиль, он был приговорен к смертной казни за то, что печатал и распространял воззвания, в которых призывал своих земляков**** не сражаться против русских солдат».
(Из письма Г. Юрытко немецкому писателю Л. Небенцалю.)
Во время последней встречи Джалиль рассказал священнику свой сон. «Ему приснилось, будто он стоит один на большой сцене, а вокруг него все было черно - и стены, и вещи»,- писал позднее об этом Г. Юрытко. Сон зловещий и потрясающий... Да, Джалиль оказался на сцене истории лицом к лицу с фашизмом. Все вокруг него было черно. И тем большего уважения заслуживает то беспримерное мужество, с каким он встретил свой смертный час...
...Иду по следам поэта. По следам войны, мужества, крови, смертей и песен. Нахожу в сыпучих песках на местах бывших концлагерей почерневшие от коррозии (а может быть, от крови людской?) - солдатские пуговицы, обрывки колючей проволоки, позеленевшие патронные гильзы... Иногда попадаются хрупкие, желтые обломки костей...
Давно разрушены бараки для военнопленных, сгнили шинели и гимнастерки, крепкие - без износу - солдатские ботинки превратились в ошметки.
Многое истлело и стало трухой. Но песни поэта, как и десятки лет назад, обжигают свежестью и силой страсти.
У входа в фашистскую тюрьму Плетцензее установлена мемориальная урна с прахом казненных и замученных во всех концлагерях фашистской Германии. Неподалеку воздвигнута памятная стена с надписью: «Жертвам гитлеровской диктатуры 1933 - 1945 годов». На специальных подставках висят траурные венки. Одна из комнат бара-ка для казней превращена в музей. По стенам развешены материалы о тюрьме Плетцензее, фотографии участников покушения на Гитлера, документы других жертв гитлеризма.
Комната для казней осталась в первозданном виде. Решетка для стока обильно лившейся крови, серый цементный пол... Стены и потолки побелили, - иначе мрачная давящая атмосфера была бы просто невыносимой.
Терпеливо дожидаемся, пока схлынет пестрая волна туристов. За-тем вдова поэта, Амина Джалиль, перешагивает через оградительный канат и кладет букет алых гвоздик на место, где казнили Мусу и его товарищей. Несколько минут молча, с опущенной головой стоим возле алых брызг на сером цементном полу.
23 апреля 1945 года 79-й стрелковый корпус Советской Армии, наступавший в направлении рейхстага, вышел на рубеж берлинских улиц Ратеноверштрассе и Турмштрассе. Впереди сквозь дым разрывов показалось мрачное серое здание за высокой кирпичной стеной - тюрьма Моабит. Когда бойцы ворвались во двор тюрьмы, там уже никого не было. Лишь ветер носил по двору мусор, обрывки бумаги, ворошил стра-ницы книг, выброшенных взрывом из тюремной библиотеки. На чистой страничке одной из них кто-то из солдат заметил запись на русском языке: «Я, татарский поэт Муса Джалиль, заключен в Моабитскую тюрьму как пленный, которому предъявлены политические обвинения, и, наверное, буду скоро расстрелян. Если кому-нибудь из русских попадет эта запись, пусть передадут привет от меня товарищам-писателям в Москве, сообщат семье». Бойцы переслали этот листок в Москву, в Союз писателей. Так на Родину пришла первая весть о подвиге Джалиля.
В одном из костелов Варшавы я видел урну с сердцем Шопена. В торжественном полумраке звучала бессмертная музыка гениального польского композитора. Люди стояли молча, приобщаясь к великому, светлея душой.
А где похоронено сердце Джалиля?
Мы пока не можем ответить на этот вопрос с полной определен-ностью. Известно лишь, что в конце августа 1944 года фашисты вывози-ли трупы казненных в район неподалеку от местечка Зеебург, что в нескольких километрах западнее Берлина.
Я побывал в этих местах. Осевшие, полу обвале иные рвы во многих местах поросли зелеными елочками, хлыстами белоствольных берез. Где-то здесь, в безвестном рву, среди тысяч таких же, как он, жертв фашистского режима покоится сердце поэта. И проросшие сквозь него корни деревьев - как живые нити, связывающие поэта с большим миром, миром солнца, неба и парения птиц.»