Как-то Настя, у тебя я прочла, что к американской культуре ты относишься с...недоверием, что ли.

А я, помнится, подумала - а как же Эмили Дикинсон, моя любимая поэтесса?

И вот, в первый день отпуска, я вспомнила о той, которая в мои 19 лет открыла для меня новый мир поэзии. До нее я читала Пушкина, Лермонтова, Маяковского, Шекспира, Гете, ну и прочих, кто там в школьной программе. А тут - это было странно, но я почувствовала свою близость с ней, как будто мы были единым целым и вот я нашла свою половину.

Или себя.

Этот пост я посвящаю ей, неизвестной поэтесе Америки, которую не признавали при жизни, а после смерти она стала одной из великих. Так обычно и бывает. Пока человек жив - к примеру, художник, картины никто не хочет покупать, он перебивается с хлеба на воду, и только спустя какое-то время, его произведения становятся известными, признанными, и приносят уйму денег тем, кто не имеет никакого отношения к его творчеству.

Итак, Эмили Дикинсон

     Как  поэт, Эмили  Дикинсон  начинала  с двух  огромных  недостатков  --
невероятной легкости  стихотворчества  и увлечения дурными  образцами. Позже
она   должна  была  запоем  читать  Шекспира,  Милтона,   Герберта,  великих
английских поэтов своего века, и известно, какое  влияние они оказали на  ее
язык, но  известно  также, насколько мало затронуло это влияние стихотворные
формы,  которые   она   использовала.  Исходным   пунктом   для   нее   были
сентиментальные надписи,  что  делают на  подарках, христианский  ежегодник,
газеты, светские  журналы --  любимое чтение священников,  утонченных  дам и
чувствительных натур.  Но  даже в сборниках церковных гимнов влияние на  нее
оказывали,  по всей  видимости, далеко  не  лучшие  поэты.  И хотя она ввела
несколько  поразительных  новшеств  в  том,  что  касается  форм,  не  менее
поразительным  является  то,  что  она  не  сделала  даже  попытки  уйти  от
шестистопной строфической схемы, с которой начинала.  Я предпочитаю видеть в
этом еще одну  иллюстрацию застоя  в  ее развитии,  который мы  обнаруживаем
повсюду. Она проявляла необычайную смелость  в том,  что она делала в рамках
этих схем (она скоро порвала их швы), но форма поэзии и до некоторой степени
сорт  поэзии,  которой  она  восхищалась  девочкой,  остались  неизменными в
стихах, которые она писала до самого конца.
     В апреле 1862  года (ей  шел  тогда 32-й  год)  она  писала  полковнику
Хиггинсону:  "Я  не  сочиняла стихов,  за  исключением  одного или  двух, до
прошлой зимы,  сэр". До  сих  пор  очень мало  стихотворений  с уверенностью
датированы более ранним периодом, но мне кажется, что здесь она имела в виду
отбор:  не  сочиняла  стихов  высшего  сознательного  уровня.  Есть   немало
стихотворений, написанных приблизительно в  это  время  и, несомненно, ранее
(здесь, естественно, мы касаемся любимейшего пункта составителей антологий),
таких как "If I  Can Stop One  Heart from Breaking", или "I Taste  a  Liquor
Never Brewed", или "To Fight Aloud Is Very Brave", которые говорят о наличии
достаточно большого опыта  в  стихотворчестве.  Переходы от  одной строфы  к
другой очень искусны и предполагают обширную практику, на людях или в тайне.
Мне кажется несомненным, что когда около  1861 года Эмили Дикинсон собралась
писать самым серьезным  образом,  она  должна была не только  выбираться  из
западни  природной способности к стихотворчеству, но и  бороться с уже давно
выработавшейся способностью  к  внешней эффектности --  в  легком  пафосе  и
легкой эпиграмме.
     Как раз перед  тем, как послать первые  образцы  своих работ полковнику
Хиггинсону,  она выиграла решающую битву со  своим  навыком к  легкости. Она
нашла  мужество   писать   стихи,  "оскорблявшие  разум"  ее  современников.
Полковника Хиггинсона шокировало  не то, что она иногда прибегала к "плохим"
рифмам (столь частым в поэзии  миссис Браунинг), и не то,  что она подменяла
рифму ассонансами, и даже не то, что она подчас отказывалась от рифмы вообще
(подобные приемы он принимал у  Уолта Уитмана, чьи работы он рекомендовал ей
для чтения), -- но то, что все эти неправильности соединялись и были глубоко
внедрены в наиболее традиционную из всех стихотворных форм.
     По прошествии многих  лет мы  можем набраться  смелости и воспроизвести
ход  ее  борьбы.  Новая  волна захлестнула  все ее  существо; ей  захотелось
сказать  со  страстью  то,  что  до  этого она  говорила играючи, говорила с
кокетством. Новые высоты  --  особенно  в новых  странах -- взывают  к новым
формам.  Детская  привязанность,  тем  не  менее,  мешала ей  отказаться  от
строфических  схем ее раннего чтения. Она отвернулась от правильных рифм, от
вечных "кровь-любовь" и "слезы-грезы",  не потому, что ей было лень возиться
с  ними,  а  потому   что  правильные  рифмы  казались   внешним  выражением
внутреннего консерватизма.  Она  называла правильные рифмы  "прозой" -- "они
затыкают  меня в  прозе"  --  и  в  том же  стихотворении  она  называла  их
"рабством".
     Одно из ее изобретений наглядно демонстрирует нам, насколько осознавала
она  то, что делала.  Она  искусно предлагала нам ряд все  более  правильных
рифм,  чтобы  наше  ухо   ждало  следующей,  и  затем  в  завершающем  стихе
отказывалась от рифмы вообще.  Стихотворение "Of Tribulation These Are They"
предлагает  нам "white-designate", "times-palms", "soil-mile", "road-Saved!"
(курсив  ее).  Создается  эффект  поехавшей  над  нашими  головами крыши.  В
стихотворение  вторгается несопоставимое. В "I'll Tell Thee All -- How Blank
It  Grew"  она   распахивает  все  окна  в  заключение  словами  "outvisions
paradise", нерифмованными после трех строф необыкновенно правильных рифм.
     "Учитель" выговаривал  ей за  дерзость,  но она стояла на своем. Она не
снизошла  до  объяснений  или  защиты. Нежелание  полковника  публиковать ее
работы показало  ей, что  он не  считает ее поэтом, сколь ни поражали бы его
отдельные  фразы.  Она  продолжала изредка включать стихотворения в письма к
друзьям,  но  они,  видимо, не  просили ее  показать "побольше". Надежда  на
поддержку и мысли о современной аудитории становились все более отдаленными.
И все же мысль о  возможности литературной  славы, окончательного торжества,
никогда не оставляла ее. Стихотворение за стихотворением она насмехалась над
известностью.  Она  сравнивала ее с аукционом  и  с  кваканьем  лягушек;  но
одновременно она  приветствовала  славу как посвящение в сан, как "жизненный
свет"  поэта. Что  могла она предпринять в  этой ситуации? Она  делала  пять
шагов вперед и два шага назад. Написать две тысячи стихов -- это немалый шаг
в направлении  литературных  притязаний,  однако  состояние,  в  котором она
оставила их, -- не менее явной отступление. Она обращалась к потомкам, чтобы
засвидетельствовать,  насколько  ей  безразлично  его одобрение,  но  она не
уничтожила  своего  труда.  Она  не  уничтожила  даже  наброски,  черновики,
написанные на краю стола.  Если  бы она переписала все начисто, это означало
бы пять шагов вперед и один шаг назад;  если бы она распорядилась,  чтобы ее
работы были сожжены другими, это было бы три шага назад.
     Я  уверен,  что   она  зашла  даже  дальше  в  своем  желании  показать
безразличие  к  нашему мнению; она не столько  оскорбила наш разум,  сколько
посмеялась над ним. Читая  наиболее достоверные  ее тексты, мы  с удивлением
обнаруживаем,   что  стихотворение  за   стихотворением   с  грехом  пополам
заканчивается какой-нибудь банальностью или  начинается очень сухо, а  потом
карабкается  к  восторженности. Никто не  говорит, что она  была свободна от
огрехов суждения или вкуса,  но последние три слова в "How Many Times  These
Low Feet Staggered" или последняя строка в "They Put Us Far Apart" являются,
с точки зрения поэзии,  самым вызывающим цинизмом  -- первые как безвкусица,
вторая как какофония.
     Иными  словами,  Эмили  Дикинсон  часто  писала   нарочно   плохо.  Она
действительно  не  искала  вашего или моего одобрения,  одобрения людей,  не
способных отделить второстепенного от главного. Она подчеркнуто отстранилась
от наших человеческих, человеческих, человеческих суждений и  пересудов. Как
мы  видели,  она обожглась,  если  не  сгорела,  на  слишком  человеческом в
семейных взаимоотношениях.  Затем она  была оставлена -- "предана",  как она
сама  называет это  -- человеком  (а я  предпочитаю думать,  последовательно
целым  рядом людей), которого она любила  больше всего. Она закрылась от нас
-- в своем доме; и даже в своем  доме она закрылась: несколько старых друзей
должны были разговаривать с ней через полуоткрытую дверь. Ее взгляд на людей
становился все более и более  абстрактным. Она не отвергла нас окончательно,
но ей все больше нравилась мысль, что наша  ценность значительно повышается,
когда мы  умираем.  Ей хватило  смелости взглянуть в лицо тому  факту,  что,
возможно, нет никакой другой жизни:  в стихотворении "Their Height in Heaven
Comforts  Not"  она признает,  что  все  это лишь  "дом предположений...  на
границе полей  возможного". Но только  такая компания  необремененных  ничем
земным могла  бы понять, о чем она говорит. Всех остальных Эмили постаралась
одурачить. В стихотворении, которое начинается со слов "Труд, сделанный  для
Вечности, для главной части Времени",  речь  в  первую очередь все-таки не о
книгах, которые продаются в магазинах.
     Торнтон Уайлдер

   Я знаю -- Небо, как шатер,
     Свернут когда-нибудь,
     Погрузят в цирковой фургон
     И тихо тронут в путь.
     Ни перестука молотков,
     Ни скрежета гвоздей --
     Уехал цирк -- и где теперь
     Он радует людей?

     И то, что увлекало нас
     И тешило вчера --
     Арены освещенный круг,
     И блеск, и мишура, --
     Развеялись и унеслись,
     Исчезли без следа --
     Как птиц осенний караван,
     Как облаков гряда.

     Перевод А. Гаврилова

Эмили Дикинсон
Дата рождения:     

10 декабря 1830(1830-12-10)
Место рождения:     

Амхерст (Массачусетс)
Дата смерти:     

15 мая 1886(1886-05-15) (55 лет)
Место смерти:     

Амхерст (Массачусетс)
Гражданство:     

Соединённые Штаты Америки США
Род деятельности:     

Поэтесса
Дебют:     

Poems by Emily Dickinson
Произведения на сайте Lib.ru