По своей натуре она была незаурядным человеком, в ее душе жило чистое воодушевление и какой-то особый пророческий пафос. Она не была талантливым оратором, хотя произносила длинные речи, но сразу улавливала суть дела и моральную ответственность брала на себя. Она не спорила не только с партией, в которую свято верила, но и с судьбой. К культуре наши власти всегда относились своеобразно: либо иронически, либо откровенно задвигали ее в третий ряд, а если помогали, то делали это как-то неуклюже. Известен же ответ Сталина Молотову: "Будете спорить -- пошлю министром культуры!"
А в истории культуры Екатерина Алексеевна Фурцева осталась, потому что очень много сделала. Сегодня молодому поколению почти невозможно объяснить, что значили в те годы Международные конкурсы имени Чайковского или международные конкурсы балета, а это была ее инициатива. Это она посоветовала мхатовцам пригласить Олега Ефремова на должность художественного руководителя МХАТа. Это она много раз спасала любимый ею театр "Современник" и помогла создать Театр на Таганке, как только услышала, что Микояну понравился спектакль в Щукинском училище на курсе, которым руководил Юрий Любимов. То был "Добрый человек из Сезуана". И это никак не помешало ей закрыть спектакль "Живой" по Б.Можаеву, поскольку она почувствовала "крамолу".
Критерием художественности для нее было не мастерство, а, скорее, идеологическая верность режиму - все так, но в отличие от всех последующих министров в советские годы Фурцева знала цену Улановой и Плисецкой, Тарасовой и Степановой, Рубену Симонову и Борисовой, Товстоногову и Ефремову. Она была порой узкой и нетерпимой, а порой, наоборот, широкой и открытой новизне. Ей были свойственны и базарная ругань на заседаниях коллегии министерства, и праведный гнев, а при этом она была добрым человеком. Вспоминают,как часто Ефремов любил повторять: вот была бы жива Екатерина Алексеевна, и все было бы иначе.
Екатерина Фурцева организовывала концерты Ива Монтана и Симоны Синьоре, проводила Недели французского и итальянского кино, выставки Марка Шагала и Фернана Леже, содействовала строительству Цирка на проспекте Вернадского и Государственного концертного зала «Россия». По инициативе Фурцевой в эти годы были построены новое здание балетного училища, новый МХАТ, Детский музыкальный театр под управлением Наталии Сац. Пожалуй, этот период был самым счастливым в ее жизни.Благодаря ей в Советский Союз приехали итальянский театр Ла Скала и дирижер Герберт фон Кароян, а Большой театр отправился в Милан. Ей удалось вернуть в СССР наследия Николая Рериха…



Фурцева была человеком своего времени. У нее самой был "хозяин" - Суслов, тонкогубый партийный бонза с мертвенно-холодным лицом. Она была в его подчинении. С годами она сильно менялась. Общение с художественной интеллигенцией не могло не сказаться на ней. Да, она терзала Михаила Ромма за фильм "Обыкновенный фашизм", закрывала спектакли, могла позволить себе поднять крик, зная, что никто не посмеет ей возразить. Характер с годами становился совсем нелегкий. Но она любила искусство, пусть не всегда разбираясь в нем.
Профессионально судить не умела, но, когда, устроив разнос на выставке художника Тышлера, выслушала другое мнение, выставку не закрыла. В шестидесятых годах она носилась по свету. Подружилась с Надей Леже, бывала в доме Шагала, вдовы художника Сорина. Гордилась успехами советского театра. Поразила снобистский Париж своей элегантностью, когда прилетала на открытие гастролей Большого театра во Францию. Одеваться она любила и умела.
После ее смерти о ней было очень много написано. Добро писали редко, чаще - зло. Вспоминали ее резкости, грубости, идеологические погромы, непонимание, а то, что, скажем, именно она открыла дорогу Рихтеру на Запад и добилась разрешения для него уехать в Германию на похороны матери, которая ушла с немцами из Одессы в годы войны и жила в западной зоне Германии, не отметил никто. Добрых дел было сделано немало.



У нее на даче в Переделкине собиралось интересное общество- Екатерина Алексеевна умела дружить. Подруги у нее сохранялись на долгие годы. Екатерина Алексеевна ездила в отпуск на Валдай. Там она жила не в санатории, а, прихватив палатку и лодку, устраивалась на природе, у озера, и часами удила рыбу, ухой из которой потом угощался весь санаторий.
В конце жизни по настоянию дочери она начала строить дачу, получив строительные материалы по сниженным государственным ценам. Это обнаружили. Ее хотели исключить из партии, спас Косыгин. Она еще оставалась депутатом Верховного Совета СССР, но понимала, что политическая карьера ее идет на слом. Сегодня построенная ею дача выглядит жалкой по сравнению с теми хоромами, которыми окружена Москва. Пришло другое время.
Память о ней удивительно живуча. Вся ее борьба за чистоту идеологии выглядит нынче сомнительной и пресной, а незаурядность характера и человеческий талант, умение повелевать и быть понимающей кажутся редкостной ценностью в нашем разумном, холодном и корыстном мире, откуда исчез тот самый непосредственный дух любви к искусству, которым природа наградила Екатерину Алексеевну Фурцеву.