Вытертый и одеревенелый идол – чертов тотем эпохи шестидесятых - посреди комнаты. Сплошная башня с изувеченными, изрезанными трещинами лицами шаманов эпохи и американской истории:
Джим Моррисон
Хантер С. Томпсон
Саймон и Гарфункель
Джимми Хендрикс
Боб Дилан
Дженис Джоплин
Вершина тотема пробивает вдребезги крышу, сносит черепицу или жесть, а в помещение заливается темнота. Темнота с мескалем, темнота с виски, темнота с бурбоном. В окружении уродливых ящеров, пронизывающих языками друг друга, ядовито улыбающихся только при виде искореженного божества, двумя большими пальцами сжимающего их мозг, я бы предпочел виски.
Никогда не чувствовал, чтобы от людей вокруг так пахло дерьмом: никакой метафорики или замескальной метафизики – от людей натурально пахло дерьмом, еще сильнее, чем от их мыслей. Они сидят и глупо лыбятся, противно, неестественно. Два заморыша встали и пошли к выходу – темнота ударила им в голову, и в желудках заиграл саксофон страха и отвращения.
Мне на плечо капает слюна занюханной твари, трахающей свою соседку, ненавязчиво подбираясь ко мне, как к следующей жертве. Хрена-с-два они до меня доберутся – револьвер/шесть дырок/шесть бельчат в дупле: каждой твари поддали. И все равно неуютно в окружении этих недолюдей…- А ведь они наверняка собираются в подвалах, лижут грязные полы, изгаженные крысами и людьми, потом целуются: просто, в засос, с языком, передавая друг другу комки слюны – чтобы быть не такими как все, чтобы слепо идти за двумя большими пальцами. Это все что осталось от их идола, все, что останется от них, если эта рожа еще будет прикручиваться ко мне в надежде на удовлетворение недоразвитого полового интереса.
Идол сказал что-то и ящеры взорвались хохотом, развалились на куски в подобострастном желании быть деревянными фигурками в дерьме истории, когда как в другой комнате, полной света, бесформенные жуки с молокоподобным веществом на глазах и во рту хотят испоганить своими задницами сливки истории. Как они друг друга презирают!..
Опять придвинулся. Гребаная рожа. Я высовываю из кармана пистолет и, не целясь, стреляю ему в рыло, прямо меж глаз, между узких до конца не развитых щелок, способных отличить только стакан от полового органа. Ложи рядом второго, отродье страны летучих мышей! Второе гнездо пустеет, птица-охотник сливается в экстазе насилия с дырявой безмозглой черепной коробкой, изливается кровью удовольствия и рождает смерть, достигнув самой матки небытия. Они даже не пошевелятся – темнота с мескалином связала им уши, завязала глаза узлом нервных окончаний: они посреди пустыни предаются утехам лихих ковбоев в шляпах из коровьих лепешек. Третья душа обляпала своими паршивыми внутренностями тотем: твари взвыли и бросились его лизать, яро покусывая дерево, столп своего идола. Не сомневаюсь – мечта поработать языком рядом со своим символом не оставляла их долгие годы.
Четвертый. Пятый. Скучно, бессмысленно, извергая красно-белую волну прервавшегося в самом своем пике экстаза и обдолбанного кайфа, валятся кусками шифера с проломленной тотемом крыши.
Шестой для себя – это выход, это определенно гребаный выход, лучше которого не придумать. Нежно, с отеческой любовью просовываю ствол между уголками губ и неровными рядами зубов – два, три, может все восемь рядов, как у излюбленной рыбацкой акулы, чучело которой он сладко целует в глаз, каждый раз проходя мимо. Вздернутый носик коснулся неба – нет, сэр, дальше нельзя: мы будем забрызгивать из кровью, а не заблевывать недожаренными тостами. Гладкий спусковой крючок, слегка шершавая рукоять под дерево.
Щелк!